RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Эдуард Якобсон

 Блокада 

Глава 4. Голод и холод

 

Когда-то наша квартира была большой, но в процессе нескольких перепланировок дома она превратилась в четырехкомнатную «коммуналку». О прошлом напоминал только темный тамбур, через который был общий вход с лестничной площадки в нашу и, - теперь уже, -  соседнюю квартиры. В этом тамбуре одна из стен была капитальной, и мы одно время наивно полагали, что она нас может защитить при обстреле и от попадания бомбы. Прекратив хождение по бомбоубежищам, мы при тревогах укрывались в этом небольшом помещении. В тамбуре было темно, и грохот стрельбы и разрывов приглушался. Здесь было не так страшно (помню, как у меня непроизвольно стучали зубы и дрожали коленки, когда дом встряхивало при близких разрывах фугасных бомб).

 


Окно нашей комнаты

 

 Все четыре комнаты располагались по одну сторону коридора, который проходил от тамбура и кухни через всю квартиру. Наша комната была в самом конце.

Постепенно временные "подселенцы" и постоянная жиличка незаметно покидали нашу квартиру. В середине ноября мы оказались в квартире одни. В опустевших комнатах нам пришлось заделывать окна, чтобы хоть немного сохранить тепло. Для этой цели использовались подручные материалы, включая подушки и коврики, которыми мы заменяли выбитые стекла. Естественно, и в нашей комнате мы старались максимально утеплиться. Таким образом, остеклённой поверхности в нашем окне оставалось совсем немного, и в комнате стоял полумрак даже в солнечные дни. А в короткие  пасмурные зимние дни в комнате вообще было темно. Электроснабжение отсутствовало. Освещались «коптилкой», да и то если был керосин.

В довоенное время (да и лет пятнадцать после войны) в нашем доме существовало только печное отопление. Красивая большая кафельная печь, если её нормально протопить, держала тепло два, а то и три дня. Но для того, чтобы заполнить её топку, требовалась весьма приличная охапка хороших березовых дров, о которых можно было только мечтать. Мы же сумели запастись только досками от разобранного сарая и очень небольшим количеством древесины от находившегося поблизости деревянного дома, который сносили и растаскивали на дрова. Желающих участвовать в сносе дома было много, да и не всё, что ещё можно было взять, было для нас подъёмно. Немало труда было положено, чтобы превратить эти заготовки в дрова, пригодные для «буржуйки», которая топилась в основном щепками - более крупное в нее просто не помещалось. Такой, если можно так сказать, отопительный (тонкостенный) прибор был крайне пожароопасен, и оставлять его без внимания нельзя было ни на минуту: стенки «буржуйки» раскалялись моментально. Дымовая труба, вставленная прямо в топку печи, обеспечивала хорошую тягу. Эта печурка не только поддерживала тепло в нашей комнате, но и использовалась как кухонная плита. Проблески огня в дверцах печурки и красные от жара её стенки  при полной темноте в комнате  очень отдаленно, но всё же  напоминали вечера у камина. Топили мы только днем. Дрова надо было экономить. За ночь всё тепло уходило, и в комнате был виден пар от дыхания. Как правило, мы спали закутавшись, как только можно и  даже часто  в шапках-ушанках.

Вообще мы старались беречь силы и энергию. Вставали и выходили из дома только в случаях особой необходимости, которая возникала в основном только с целью добывания чего-нибудь для удовлетворения требований пустого желудка. Даже за хлебом старались ходить не каждый день, если, конечно, удавалось получить за день вперед, что случалось очень редко, так как это допускалось далеко не всегда. За хлебом чаще всего ходил я. Для этого нужно было вставать затемно, чтобы до открытия магазина, к которому были прикреплены наши карточки, успеть занять очередь.

 

Здесь мы получали

по карточкам хлеб

в блокадную зиму 1941- 42 г.г.

 

В очереди держались плотно друг к другу - это не позволяло кому-нибудь примазаться, да и согревало. Особенно нужно было проявлять бдительность при входе в магазин, чтобы не просочился нахал-«доходяга». В магазине было совсем темно, и только у продавщицы на прилавке горела свеча или коптилка. Очередь складывалась в «гармошку» и заполняла всё пространство от входа до прилавка. Народу набивалось полно – все  стремились укрыться от мороза. Здесь, бывало, возникали конфликты и истерики. Выдавленные из очереди не всегда могли найти свое место, и если им никто не помогал, возникала необходимость становиться в очередь по-новому, а это уже было трагедией. В кромешной тьме разглядеть соседа можно было только по особым приметам, и то больше наощупь. Возникала иногда и перебранка с продавщицей, если у покупателя возникало подозрение, что стрелка весов не дошла до нужного деления. Но самое ужасное было то, что мне два - три раза довелось наблюдать: внезапно чья-то рука из темноты хватала с весов пайку хлеба и расступившиеся люди видели, как скрючившийся и прижатый к прилавку, похожий на мумию, человек двумя руками засовывает себе в рот этот несчастный кусочек хлеба, судорожно пытаясь его проглотить. Трагедии бывали и тогда, когда люди теряли свои хлебные карточки. Они были обречены. В нашей семье это, к счастью, не случалось. А ведь был период, когда кроме 125 грамм так называемого хлеба ничего больше не давали.

Но ведь в городе были люди, которые пользовались общей бедой. С такими, бывало, встречались и мы. Совершенно не отложилось в памяти, при каких обстоятельствах меня и брата втянули в торговлю сахарином. Какая-то женщина предложила нам подключиться к его продаже. Кто она и откуда у нее сахарин - мы не знали, да и, честно говоря, не интересовались. Нам было обещано вознаграждение, и какую-то долю от участия в этом сомнительном деле мы имели, чаще всего в виде чего-нибудь съедобного или тоненькой стеклянной трубочки с кристалликами сахарина. Но это прервалось так же внезапно, как и возникло - в назначенном месте наша «благодетельница» перестала появляться.

Очень поучителен другой эпизод: мы вынесли на рынок кожаное пальто отца. Отец очень им дорожил, и я не помню, чтобы он его надевал, может быть, только если по большим праздникам. Пальто было практически новое. Покупатель нашелся быстро, и мы сторговались на стакане риса и буханке хлеба. Мы это воспринимали, как большую удачу. Несколько насторожило только то, что он предложил зайти к нему домой за хлебом. Тем не менее мы пошли. Жил он недалеко от нас, на Зверинской. Брат зашел к нему, а я немного отстал и остался ждать на лестнице. Ждать пришлось недолго, но брат вынес только половинку буханки. За второй половиной милиционер (он показал брату удостоверение)  предложил  придти на следующий день. Но тут-то и оказалось, что даже и милиционер (!) может быть обманщиком. Мы два или три раза не заставали его дома. А тогда, когда это удалось, он просто выставил нас за дверь с угрозами.

Иногда нам удавалось выменивать вещи на «дуранду», и однажды я посчитал большим везением, когда удалось выменять маленький кулёчек манной крупы. Но каково же было мое огорчение, когда эта крупа оказалась... мыльным порошком. Бывало, что за масло конопляное «свежеперетопленное» выдавали обычную олифу. Самым мучительным для меня бывало то, что я по своей собственной глупости (а может быть, доверчивости) становился жертвой коварных обманов и лишал своих близких хоть и мизерного количества, но так необходимой  пищи.

Чаще всего за хлебным пайком ходил я. Видимо, у меня сохранилось больше энергии. Ведь в предвоенные годы родители, считая меня болезненным ребенком, усердно пичкали меня калорийными и особо питательными продуктами. Возможно, это и сыграло свою роль. Прикреплены мы были к бывшему большому гастрономическому магазину на углу Большого проспекта и Зверинской (фото 1).

Назывался он «Звездочка». Функционировала к этому времени только одна секция, бывший кондитерский отдел, но и там отоваривали только хлебные карточки. Все остальное было закрыто по ненадобности. Большие магазинные витрины были забаррикадированы на всю высоту мешками с песком так, что естественный свет внутрь помещения почти не проникал. Карточки и выкупленный хлеб я всегда держал за пазухой. Довесок, если он был небольшой, я почти сразу клал в рот и долго его жевал - иногда хватало до дома. Возвращаясь, я всегда ждал попутчиков и, возможно, это спасало меня от неприятностей. Дома мы обычно держали хлеб, опуская его в форточку  между рамами нашего окна (фото 2), и старались эту единственную еду растянуть как можно дольше, отрезая по тонкому, сырому с примесями, ломтику.

Эти ломтики мы подогревали на печурке и запивали кипятком или «бульоном» из столярного клея, который варили с лавровым листиком. Очень нас поддерживал и школьный суп, который в самое суровое время связывал меня со школой. Супом мы называли мутный отвар, в котором плавала пара лапшинок. Давали нам по поварёшке, но и это, к сожалению, было нерегулярно. Брат к тому времени уже был зачислен на учебу в техникум, и там ему тоже кое-что перепадало.

Первой вышла из строя мама. Она была самой опытной в сложившихся условиях и делала всё, чтобы поддержать нас - троих мужчин. Она этим довела себя до нервного срыва и заболела цингой. Отец какими-то невероятными путями добывал хвойный экстракт и в результате поставил её на ноги, но обессилел сам. Родители никогда и ничем меня и брата не ущемляли и делали всё, что было в их силах для нашего выживания. Я не могу припомнить случая, чтобы они сетовали на ситуацию. Они боролись за жизнь практически молча и так, как могли.

Я не помню, чтобы у нас в семье в этот период обсуждались какие-нибудь темы, выходящие за пределы вопросов, чем утолить голод и чем отапливаться. Связывал нас с внешним миром только радио-репродуктор «Рекорд» («Черная тарелка»). Постоянный мерный стук метронома по радио периодически прерывался сообщениями Совинформбюро или информацией об изменениях в нормах и порядке снабжения. При сигналах тревоги, за завыванием сирены метроном начинал учащенно биться, и это продолжалось до отбоя, который объявлялся голосом и звуками трубы. На сигналы тревоги мы уже не реагировали, но к сводкам о событиях на фронтах прислушивались. Мне, в частности, запомнилось сообщение об освобождении Тихвина, завершившемся во второй половине декабря 1941 года. Тогда это сообщение воспринималось нами как потенциальная возможность противостоять противнику, и имело больше моральное значение. Это было заметно по репликам в очереди у магазина. Появился как бы «свет в конце туннеля».

Радио у нас было включено постоянно. Это был единственный источник информации и, естественно, мы просто боялись пропустить сообщение, имеющее прямое или косвенное отношение к продовольственному снабжению. Конечно, мы не могли не интересоваться событиями на фронте, но сведения о них были настолько скупы, что составить представление о том, что происходит, было практически невозможно. О том, где проходит линия фронта, мы только догадывались по названиям городов, оставляемых нашими войсками. Даже разгром немецких войск под Москвой я воспринимал весьма и весьма смутно. Освобождение Тихвина меня, пожалуй, значительно больше впечатлило. Скорее всего из-за того, что я не представлял себе до этого, что линия фронта так быстро и так далеко продвинулась на восток. Даже дальше тех мест, куда в июле была эвакуирована наша школа.

Уже много позже я начал понимать, что если бы Тихвин не освободили, и немецким войскам удалось бы соединиться с финской армией, то Ленинград постигла бы еще более тяжелая участь. Доставка продовольствия и снабжение армии внутри блокадного кольца стали бы практически невозможны. Ледовая трасса - «Дорога жизни» - через Ладогу, хоть и не без проблем, с большими потерями и трудностями и в ограниченном объеме, но все же давала городу жизнь. Тихвин, как железнодорожный узел, обеспечил транзит грузов с востока страны. Благодаря этому снабжение продовольствием в Ленинграде стало постепенно улучшаться. К Новому году минимальная норма выдачи хлеба была увеличена до 200 грамм. Голодная и холодная зима 1941/42 годов подходила к своему апогею, и постепенно, но очень медленно  начала укрепляться уверенность в том, что её можно пережить.

До лета, до появления свежей зелени, на которую возлагались большие надежды, было ещё долгих шесть месяцев, а до прорыва блокады оставался целый год на голодном пайке, под бомбёжками и обстрелами.

  Обессиленные и истощенные люди продолжали умирать.

 

19.08.2012 Эдуард Якобсон

 







<< Назад | Прочтено: 406 | Автор: Якобсон Э. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы