RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

 

Раф Айзенштадт

 

ИЛЬ ПЕРЕЧТИ

ШАМПАНСКОГО БУТЫЛКУ

 

Когда прожженные, закоренелые социальщики, про­жившие здесь уже более трех лет, говорили ей, что лучше не дергаться, и что будешь ты предпринимать что-либо или нет, получая в начале месяца свои законные, а ре­зультат тот же, только избежишь изжоги, она выходила из себя и долго потом ему втолковывала, пытаясь убе­дить его, но, в основном, себя, что она так жить не будет, что так жить унизительно и что такая жизнь не для нее.

- Ну, съешь ты еще сто баночек йогурта, — приводила она свой основной и веский довод, — дальше что? Ты по­смотри на себя! Ты посмотри на всех мужиков здесь! Ка­кое там "sapiens" — это же представители класса жвач­ных. Они же с готовностью свыклись с мыслью, что рабо­та не для них — ни по специальности, ни, тем более, чер­новая. Это женщины могут исхитряться, нагружать себя "пуцаньем", ухаживать за стариками.

- Хорошо, я согласна, — не совсем последовательно по­дытоживает она, — эта работа не для вас, но делайте же что-то. Думайте! Взвалили всё на плечи своих жен и успокоились. Что ты молчишь? — говорит она ему, пы­таясь достучаться, пробиться.

Опять этот безучастный вид, опять эти заведенные к небу глаза. Господи, а это еще что за... Мимо нее в при­чудливой траектории удалялась моль. Еще одна. И там. Она присмотрелась. Весь угол у окна был усеян этими тварями. "Что за наваждение?" — пронеслось в голове.

"Опять все то же. Начинается. Обязательно должна до­стать, — тоскливо вздыхает он, сдергивая покрывало. — Отключиться... хоть на минуту, — и падает в чем был на кровать. — На часик, на полчасика..."

- Нет, ты постой, — она уже в дверях, — мы можем ког­да-нибудь поговорить?..

- Тысячу раз одно и то же! Дай отдохнуть, — уже с за­крытыми глазами отталкивает ее тирады он.

- Я понимаю, это святое — кровать, телевизор. Но для чего мы здесь? Что мы здесь делаем? Как мы живем?

- Так жить нельзя, — с закрытымии глазами цитирует он.

- Опомнись, будет поздно, — наседает она.

- Опоментайся, пан — приводя на помощь классиков, не уступает он. "Пошло, поехало... Теперь она скажет, что их ничего не связывает..."

- Послушай, для чего мы живем вместе? По привычке? Давай решим. Дети наши уже взрослые...

- Не дети, а сын, — уточняет он. "Ну, что за необходи­мость такая точить, точить..."

- Я серьезно говорю... Кто я тебе? Домработница, ку­харка... Ты только в конце недели вспоминаешь обо мне и то только после просмотра своего очередного сексуаль­ного фильма.

- О, боже! — вздыхает он. — Остановись! Ты пожалеешь!

Какой там отдых. Он уже сидит на кровати. "Какая му­ха ее укусила?"

- Куда дальше, — отбивает подачу она. — В этом году уже тридцать лет, как мы вместе.

- Поздравляю.

- Рядом, а не вместе. Ты уже забыл...

- Что я забыл? Я спать хочу! — кричит уже он. — Я встал в пять часов! Я работаю как каторжный!

- Кому нужна такая работа? Посмотри на себя. Каж­дый день ты приходишь черный...

"Заладила... Уже полгода как она твердит одно и то же".

- Так я тебе скажу, кому! — "Куда, к черту, запропас­тился этот тапок?" — он натягивает один и обреченно от­деляется от кровати. — Для твоих счетов, для твоих рек­лам, для твоей машины. Мне это и на фиг не нужно!

- Очень жаль, что только моих. Что тебе всё по бара­бану. Посмотри, люди работают вместе, открывают бюро, магазины. А я всюду одна, бьюсь, как рыба...

- А ты не бейся! Живи проще, — постепенно начинает отходить он.

- Куда уж проще! Как запрягли тебя, так ты и па­шешь, уродуешься. Когда же ты поймешь, что есть десят­ки возможностей другой, более осмысленной жизни.

- Тысячи, — перечит он скорее уже машинально. Взгляд его начинает блуждать по ее фигуре. "A что? Для своих пятидесяти она еще вполне — и ноги, и грудь... Все отлажено, ничего лишнего". - Послушай...

- Нет, — сразу же отмечает она перемену в нем. — Это у тебя, мой милый, не пройдет. Люди... — начинает она, стараясь отмести.

- Какие люди?.. — вторит ей он. Главное теперь пре­сечь, не дать продолжить. — Причем тут люди? У них своя жизнь, у нас своя...

- Ты не повторяй... — теряет нить она. И эти руки уже у нее на плечах, и эти чертовы глаза... Чертовы уже поч­ти тридцать лет.

- Ну, мамочка... — он уже совсем близко.

- Никакая я тебе не мамочка...

- Ну, кисонька...

- Кисонька, это уже лучше... — глаза ее полуприкрыты. "Вот так бы расслабиться, забыть обо всем... Да пошло все к черту... Сколько той жизни... Чтоб из-за этих копеек... Проклятых... А моль все летает. Ну, и черт с ней!"

Они сидят на кровати. Уже. Он улыбается и смотрит на нее. И не только... Руки сами уже делают свою привыч­ную работу.

- Что ты делаешь?— расслабленно шепчет она.

- Снимаю...

- Зачем это... Я не хочу...

- Das ist Jacke...

- А это?

- Das ist Leibchen. Смотри, как хорошо.

- Правда? Тебе хорошо? — его руки у нее на груди. — Сейчас только два часа... Должны прийти... Люди...

- Какие люди... — целует ее в шейку он. А от этого приема нет... Да и нужно ли? Вот он ее тянет к себе, туда, вниз... Влечет и увлекает... И в ту же секунду звонок — резкий, оглушительный, по живому. — К черту! — рычит он. — Опять эти люди! Опять твои дела! — вскакивает, лихорадочно натягивает брюки, рубашку. — Ну и живи со своими людьми! Я ухожу! Открываю! — кричит он в переговорное устройство и нажимает кнопку.


...Дом их находился на той же улице, что и общежитие, куда он направлялся. То самое знаменитое общежитие на Kronprinzenstr 2, через которое за четыре года прошли многие и многие "искатели счастья" последней волны — вначале просто вырвавшиеся из Союза и зацепившиеся здесь, затем основная масса по анкетам, солидно, с бага­жом, уже совсем из разных государств. Все они быстро разбирались в ситуации. На место разобранных крова­тей, причитающихся им согласно списку, притаскива­лись с улицы вполне приличные диваны, кресла. Оттуда же появлялись и водружались на найденные же тумбоч­ки импортные телевизоры. Впрочем, для них здесь все было импортным — и пылесосы, и грили, и тостеры, фе­ны, печатные машинки и швейные. Все приходило с ули­цы, все занимало достойное место.

И только один человек на всех шести этажах как при­ехал, так и оставался при всем своем — человеком этим был Витя Таракан, бывший преподаватель физкультуры медицинского училища. К нему-то и направлялся наш Гриша, так скоропалительно выскочивший из дома, что туфли на нем были на босу ногу — благо погода тому благоприятствовала. Впрочем, прибегал он к этим побегам в критических случаях неоднократно — и не только здесь, а еще в их родной Одессе, где знавались они уже давненько, где вместе бражничали, а иногда... Да, было дело, была жизнь.

- Гришаня! — с кровати подскочила худющая фигура в спортивном костюме. Руки его гостеприимно распахнуты, зад в полу­поклоне картинно отто­пырен, узкая полоска усов придает оскалу его залихватскость, глаза блестят. Картина нали­цо. Таракан пьян. А вер­нее, пьян, как всегда.

- Наливай! — кричит он и шлепается на стул. И попа­дает. "С первого раза", — мгновенно оценивает ситуацию Гришаня, а значит, у них есть будущее, а это совсем не­плохо и весьма кстати.

 

...Когда ушел Гриша, у нее даже не было времени оце­нить случившееся, придать этому какое-то значение, по­тому что начали приходить те самые люди и приносить посылки.

Первый сидел уже час и обстоятельно рассказывал, что они с женой с Урала, что познакомились после войны на заводе и что всю жизнь тяжело проработали, и что теперь грех жаловаться — хорошая социальная квартира на Grafenberg’е, а вот недавно поставили антенну... Смотрят Россию.

Потом впорхнули молоденькая очаровательная женщина с мамашей еще "очень даже ничего", тоже с посыл­ками. Посидеть минуту на месте они не могли, все бегали то вдоль стенки с книгами, то вдоль стены с картинами и все не могли оторваться от их "Дерибасовской", их гор­дости — большого полотна работы Межберга, их друга, а ныне преуспевающего американского художника.

Посылки все прибывали, моль все летала, а автобус все не звонил.

- Любочка, - упорно втолковывала через час сме­нившая предыдущих, расплывшаяся в кресле пожилая дама, - чтоб вы мне были здоровы, чтоб у вас ручки не болели.

- Но ведь это невозможно, - тщетно, уже в который раз пыталась пробиться Лена.

- Это невозможно мне остаться без слабительного, а что для моего мужа, "Сальве" — это все, так это даже не­мецкая таможня знает. Я же вам говорила: ему восемьде­сят шесть, чтоб он был мне здоров, так он папиросу не вы­пускает со рта с войны. Я сюда везла багаж, а он ящик со своим "Сальве". И когда на границе у нас хотели забрать эту контрабанду, он начал задыхаться, как будто ему перекрыли кислород. Так вы мне должны сорганизовать сюда двадцать пачек "Сена" и ящик "Сальве". Нас на гра­нице уже знают. Ой, любочка, что это у вас моль разлета­лась? Таки лучше нашего нафталина ничего нет. А горчи­ца? Вы еще помните нашу горчицу? Ой, любочка, а упаковочку горчицы?

- А гречка? — пресекла поползновения настойчивой дамы Лена.

- И гречку можно? — обрадовалась та.

- Уже есть.

- Прямо здесь? — восхитилась дама. — Любочка, а сколько это будет стоить?

- Пять марок.

- Золотце, а за четыре? Я бы взяла сразу два килограмма.

- Сейчас, — сказала Лена и пошла в спальню. Там в уг­лу, накрытые покрывалом, стояли три мешка гречки, ко­торые должны были заложить основу их благосостояния. Стояли вот уже год.

Справедливости ради надо сказать, что вначале их бы­ло четыре. И первый мешок с большим энтузиазмом, рас­фасовав в кульки и набив ими сумки, развозили они по общежитиям и контейнерам, чем немало озадачили сво­их знакомых и дали обильную пищу для разговоров. Но они были выше этого. Они были первые, и угар препринимательства дурманил их головы. В руках держали они заработанные марки. Навар был налицо. Тут бы утроить усилия, но было лето, был бассейн, гостила пдруга из Америки, а шестидневная поездка в Лондон за­брала целый месяц — сначала на сборы, а потом на неод­нократные подробные отчеты с приложением фотогра­фий. А пыл угас. Конечно, у него. А она говорила, заявля­ла, предупреждала. А у него были причины. Работа, дож­ди, машина, театр, телевизор, зима, весна. И вот сейчас она опять среди лета стоит среди этих мешков, одна опять в отсутствие его и чего-то там еще, как в одной на­шумевшей пьесе. Вокруг порхают эти твари, и берет та­кое зло, так накатывает, что перехватывает дыхание. Ког­да мешок был открыт, и она глянула внутрь, то судорож­ные спазмы скрутили ее внутренности, и она издала ка­кой-то утробный звук. Там внутри что-то копошилось, извивалось и поднималось. Оно взлетало стаями. Та са­мая невесть откуда появившаяся моль.

- Любочка, что с вами? — раздалось издалека.

А "любочка" еле стояла, держась за комод, найдя в себе только силы закрыть этот бурлящий мешок, забросать его покрывалом — и только прочь, прочь...

- Вам плохо? — вскричала дама, пытаясь выбраться из кресла.

- Приехали... — прошелестела появившаяся Лена и опустилась на ковер.

...А на другом конце улицы, в доме, выходящем окна­ми на путепровод, в комнате на четвертом этаже -  дым коромыслом. Впрочем, день этот не исключение. Каж­дый вечер набивается сюда народ. Здесь не только от­бившиеся от семейного очага отцы семейств в надежде расписать "пулю", здесь кучкуются и молодые. А эти... Фу ты, ну ты...

- А эти... Фу ты, ну ты... — пялит уже осоловевшие глаза Гриша, — красавицы одна лучше другой, одна мо­ложе другой — и тоже красавица.

Дальше "красавиц" дело не идет, пробуксовывает. Он тычет вилкой в сало, в родное украинское сало, от кото­рого не оторваться. "Как медом им здесь намазано. А этот — всю жизнь хороводится. Уже старая обезьяна, а отбою все нет".

Виталий Натанович, еще чего-нибудь по вашей час­ти, - щебечет Милочка, пышноволосая яркая брюнетка с нежной оливковой кожей.

- А что, - хорохорится Таракан. - Родина должна знать своих героев, - он картинно откидывается на сту­ле, выбросив вперед левую руку, для страховки крепко уцепившись за край стола, подкручивая ниточку усов. - Остался, помню я, на отработки по вольным уп­ражнениям с одной. Да, Нинка, такая эффектная блон­да, второкурсница...

- Представляю себе эти отработки, — закатилась Ве­рочка, тоже блондинка, тоже эффектная.

- А что? — взвился Таракан. — А отработки на теннис­ном столе…

- Тар-р-ракан, — тщетно пытаясь попасть вилкой в ку­сочек родного сала, укорачивает того Гриша, — не совра­щай мне девочек. Не слушайте его. Он лжец и не милый. В каждом селе Одесской области безутешно рыдает...

- А что! — перебивает Таракан. — А помнишь ту, что приезжала торговать на Привоз? Какую колбасу, какое сало она мне приносила! А убирала, а стирала! Не-е-ет... Таракан оставил о себе память на Украине. Господа гу­сары! - рука его уверена, и рюмки опять полны. - Вздрогнем!

- Я уже пас, — говорит Гриша.

- Ох, уж эти мне евреи — слабаки по питейной час­ти. То ли дело наш брат физкультурник, — презритель­но адресует тому Таракан и опрокидывает рюмку wie ein Profy.

Откуда-то издалека доносятся звонкий смех и фырка­нье Таракана, перезвон рюмок и бряцанье вилок, дым ест глаза, но ему уже хорошо. Забравшись на кровать, отки­нув прочь туфли, плывет наш Гриша; все ускользает ку­да-то, совсем ушло. А приходят какие-то отрывочные картины и мыслей обрывки: вот грандиозная панорама расстилается перед ним, река... Какие-то переходы... Он сосредотачивается и заказывает Трафальгарскую пло­щадь... и появляется она с ее фонтанами, львами, колон­ной Нельсона, многолюдьем и взлетающими голубями. "...Хорошо бы вот так всю жизнь путешествовать... Фран­ция, Испания... каждый уголок Европы — всей жизни не хватит... А Греция, Италия..."

А теперь Амстердам. И появляется канал с обступив­шими его остроконечными домами, с вангоговским мос­тиком, со шпилями, баржами, растянувшимися цепочкой по всей его длине... "Жили же в прошлом веке здесь рус­ские, путешествовали по всей Европе, кутили, прожига­ли... картины писали, романы... а теперь он... хорошо бы тоже написать что-нибудь этакое — типа Довлатова... о нашем брате в Германии..."

Он-то уже и писал или больше делал вид, что творит, запершись в спальне, в приятной, сладкой дреме грезил наяву более в прошлом, с наслаждением подстерегая эфемерные картины далекой юности, той постоянной влюбленности и самозабвенного порыва — зачем, куда — все равно, но чтобы все отдать...

"Было и прошло, — думает он, — все утонуло в сплош­ном вранье, большой крови... и вот лежит он здесь ни с чем, не у себя дома, без юности, без влюбленности... И где эта красавица с ее делами, с ее посылками, пасса­жирами, с ее телефонными разговорами каждый месяц на двести марок, с ее машиной — нет, это моей машиной, с ее прожектами... с ее всем..."

...А "красавица" сидит на диване в некоей прострации. Тело уже как бы остановилось, но внутри еще что-то пульсирует, дергается. В углу громоздятся ящики, сумки и большой чемодан, за хозяином которого только что за­крылась дверь.

"А что, импозантный мужчина... Пятьдесят с неболь­шим... Жаль только, что уже с инфарктом".

- Взялся я резво. Себя не жалел. Открыл бюро, - в ком­нате как будто еще слышны фразы ушедшего, — и нача­лось: предоплата, сроки поставок, неплатежи. А с "социала" уже сошел, А за квартиру плати, телефон все съедает. Нервы на пределе. Инфаркт. Это как у Жванецкого: вари­антов в жизни много, результат один — тюрьма. Нет, наше­му брату нельзя уходить с социала. Вы — молодец, нашли свою нишу. Но держитесь... до последнего... Не уходите.

"Ох, как я устала. Еще автобус этот. А уже девять часов. Если так будет продолжаться, когда же это все кончится? А Гришка? С ума сойти... Чаю бы надо выпить... Ничего не хочется..."

И в это время зазвонил телефон. "Наконец-то", — про­неслось в голове. Она бросилась к аппарату, рванула трубку.

- Алло, алло! Говорите!

- Алло! — раздалось издалека. — Ленка!

- Кто это?

- Ленка, это я, Света!

- Кто?

- Из Америки!

- Светка! Ой, Светка... Как хорошо, что ты позво­нила! Светка, я не знаю, что делать? Он ушел!

- Опять? Ну, вы не ску­чаете. Как здорово! Сколь­ко я вас знаю! Вы все еще такие молодые!

- Светка! Я устала! Ав­тобус не звонит.

- Какой автобус? Слу­шай, у меня нет времени. Я в аэропорту. Подвернулся дешевый рейс. Лечу в Москву. Остановка завт­ра во Франкфурте. В один­надцать. Приезжай. Пере­садка три часа.

- Я не могу! — закричала Лена. — У меня дела! У меня автобус!

- Какой автобус? Здесь такое предложение! Можно наладить постоянную отправку групп в Германию. Ты представляешь, чем это пахнет?

- Я не успею. Без Гриши! Без машины...

- Поездом. Буду ждать! Привези раскладку, маршру­ты. Это шанс! Все! Бегу! Целую!

- Я... — она еще не перестроилась, она еще не сдалась, а в трубке уже гудело. Трубка брошена. Но почему она звонит? Опять?

- Светка! — кричит она в трубку.

- Але! Елена Михайловна! Это я! Володя! Я уже в Унне! "Это же автобус. Наконец-то!" — проносится мгновенно.

- Буду через два часа. Есть у вас для меня?

- Да. Груз и два пассажира.

- Я везу вам шкуру! — доносится что-то невразуми­тельное.

- Какую шкуру? — не может понять она.

- Вонючую.

- Что? Какую? Кому?

- Увидите. Встречайте, — трубка брошена. Опять. Она глубоко вздохнула, и в горле что-то забилось, запершило. "О, тварь!.. Мамочка!.." — острый спазм перехватил дыхние. Ноги уже сами вынесли ее в ванную. Ноги подкаши­вались, в глазах рябило. Всюду бушевала моль.

...Когда Лена выскочила на улицу, до автобуса остава­лось полтора часа. Она бежала, не зная куда, а в голове пульсировало: "Автобус... каких-то полтора часа... бежать... куда?.. Где этот Гришка?.. Чертов... посылки, лю­ди... все крахом... и этот автобус... чертов...".

В горячке она опомнилась, когда неожиданно для себя самой вдруг оказалась возле общежития. Она подняла го­лову. В окнах на всех этажах горел свет, и на четвертом тоже. "Только там", — заклиная, решила она и бросилась в дверь.

Когда она вышла из лифта, ее окутала и понесла гус­тая волна, настоянная на запахе курева, кипящего белья и туалета. В коридоре, под ногами на грязном "теппихе" копошились дети, чуть постарше из конца в конец гоня­ли мяч. Это было их время. А за дверьми родители пыта­лись в эти полтора-два часа справиться с заданием на завтра и с обедом на завтра, и с видео, и с обсуждением горячих местных новостей, и с самими собою.

Лена остановилась возле комнаты номер четыреста двадцать семь, постучала и вошла. Цепким взглядом вы­хватила она скрюченную фигуру своего Гришки на кро­вати и кинулась к нему.

- Вставай! Гриша! Вставай! — затормошила она его. — Автобус пришел. Идем же.

Гриша продрал глаза и просиял:

- Ты меня нашла... Скажи, я тебе нужен? — и со счаст­ливой улыбкой закрыл глаза.

- Вставай же! — дергала она его за руку и за ноги. — Ты мне нужен! Там автобус. Там люди!

Это был конец. Всему. Он был и его не было.

- Таракан! — диким голосом закричала она. — Что ты наделал?

Чертова знакомая фигура за столом вспрянула и с воплем: "Господа гусары!" — уставилась на Лену.

- Нет, — как будто ее обожгло, дернулась она. — Вы же не люди! Ну, ладно, я думала там - засилье, подавле­ние, застой, что там еще, черт побери, вам мешало...

- Цензура, — вздохнул Таракан.

- Тебе? — опешила Лена. — На уроках физкультуры?

- Если хочешь знать, я тоже был сиди... дисси... дентом. Я тоже скрывал покровы. Ленка! Садись! Здесь еще есть... — дернулся и опрокинул бутылку.

- Нет, — тихо застонала она. — Я не хочу жить...

- Совсем? Не надо... — Таракан сполз со стула, при­жался к ее ногам и заколдовал: — Лена — цаца, Лена — рыбка. Слушай сюда. Пушкин:

"Как мысли черные к тебе придут,

Откупори... "Женитьбу Фигаро",

Иль перечти шампанского бутылку".

Голова его ткнулась в колени и затихла. "Бедный Таракан, — вздохнула она, — совсем мозги пропил.

А дальше что? Куда бежать? Иль перечесть "Женитьбу Фигаро"? И я туда же. А куда? Еще час", — затос­ковала она, взглянув на часы, и выскочила из комнаты. Несколько шагов она еще бежала, затем бег ее замедлил­ся, перейдя в ровный шаг, и на лестничную площадку она вышла, еле передвигая ноги. Бежать было ровным сче­том некуда.

Она стояла и стояла в каком-то отупении. Все куда-то ушло, и только откуда-то пробивался лай. Лай нарастал. Двери лифта вдруг с лязгом отворились, и оттуда вывалилась черная псина, увлекая за собой Гаррика.

Это было то... Это было выше ее понимания, но оно пришло... Ее избавление.

- Гарричек, — схватила она его руку, — поехали. Там автобус, посылки, Час остался.

- За час я беру пятьдесят марок, — невозмутимо от­реагировал Гаррик, не вдаваясь в подробности.

- Пятьдесят, — отупело повторила Лена и машиналь­но взглянула на часы. Там тоже оставалось пятьдесят. "Какая уже разница? — подумала она. — И так все прахом", — и сказала:

 

- Поехали

 


...Через час все было кончено. Посылки перегружены в автобус, который уже ожидал их в привычном месте на выезде из города, подсажены пассажиры, а в обмен было получено что-то громоздкое, вонючее, хлюпающее в большом целлофановом мешке. Это что-то именова­лось шкурой, и от кого она и для чего — осталось для нее неразрешимой загадкой…

 

Когда они подъехали к ее дому, было уже ровно двенад­цать. Гарричек выволок чавкающий мешок из багажника, опустил его на тротуар и, отряхнув руки, выразительно посмотрел на Лену. Она же стояла, не в силах отвести взгляд от этого троянского мешка, миазмы которого уже заполонили весь квартал. Рука ее машинально опусти­лась в карман, вынула оттуда пятьдесят марок и так и за­стыла. Гаррик осторожно вытащил купюру из податли­вых пальцев и двинул к машине. Хлопнула дверца. Это отрезвило ее, она подошла к мешку и ткнула его носком туфельки. Он был как литой. День начинался новой не­разрешимой проблемой…

Машина завелась, отъехала, остановилась вдруг и, взревев, вернулась к ней задним ходом. Из нее выскочил Гарричек и, бормоча что-то под нос, решительно напра­вился к мешку.

- Открывай, — в сердцах распорядился он и, надсадно крякнув, вдруг водрузил мешок себе на плечо. Это было так неожиданно, что Лена не успела даже удивиться, а тем более сказать что-нибудь.

Придержав дверь, она пропустила вперед этого ками­кадзе, за которым щедро текла едкая струйка, обозначая его продвижение к лифту. Протиснувшись за ним в каби­ну и нажав кнопку своего этажа, она с облегчением вздохнула и осталась с выпученными глазами. С такими же глазами застыл Гарричек, перестав не только бормо­тать, но и дышать. На своей площадке они отчаянно ло­вили ускользающий от них воздух, пока Лена лихорадоч­но справлялась с замком. Едва дверь была открыта, как в нее рванул опять бормочущий Гаррик. Мешок стукнул­ся о притолоку двери, протерся там и уже в передничке раскрылся вдруг, и шкура вывалилась наружу, облепив на мгновение богатырскую фигуру бедолаги и, соскользнув вниз, уютно устроилась у его ног.

 - Verdammt nochmal! — взревел почему-то по-местному Гаррик. А "Verdammt" был полный. Мокрый с го­ловы до ног, облепленный вонючей слизью, стоял он и почему-то рычал, весь такой жалкий, такой гадкий и отвратительный.

И только тут обрушился такой поток отборнейших ру­гательств на родном диалекте, что у Лены сразу же как рукой сняло напряжение, и она засуетилась вокруг по­страдавшего, предлагая и тут же сдирая с него одежду.

Гаррик позволял делать с собой все... и только отдель­ные емкие слова, как отголоски грома, еще слетали с его пламенных уст.

За этим делом и застал их Григорий, появившийся в дверях своего Wohnung’a в половине первого ночи.

- Verdammt nochmal, — блистая эрудицией, тоже за­явил он и вступил во что-то скользкое и чавкающее. — Кто это? Что это? — вскричал он.

- Это я тебя спрашиваю! Что это за шкура? Чья? — взорвалась Лена.

- Пустите меня домой, — крупно дрожал между ними Гаррик, — дайте мне прикрыться.

Лена нырнула в спальню и, вернувшись с халатом, на­кинула его на скользкого Гаррика. Не тратя ни минуты, тот сгреб в охапку свои вещи и рванул прочь.

- Мой халат, — только и успел отметить этот факт Григорий, как что-то начало разрастаться у него в живо­те и подниматься наверх. — Мне дурно... — только и успел выдохнуть он, как Лена вытолкала его из кварти­ры, щелкнула выключателем, захлопнула дверь и прочь, прочь по ступенькам вниз, не дожидаясь лифта, будто эта шкура злополучная вот-вот их настигнет и сведет счеты.

 

...Ночь или то, что от нее осталось, провели они в маши­не, откинув передние сиденья. В паузах между короткими провалами в полузабытьи она узнала от него, что шкура эта вот уже год дожидалась где-то своего часа, чтобы пересечь сейчас пол-Европы, дабы продемонстрировать перед придирчивыми немец­кими заказчиками свой высокий "квалитет" и недости­жимый "рейтинг", после чего сразу же последовал бы контракт на тысячи, десятки тысяч тонн этого превосходного сырья, каждый килограмм которого оценивался в один полновесный доллар.

От нее он узнал о сногсшибательных предложениях из Америки, ради которых она должна быть во что бы то ни стало во Франкфурте пораньше... уже сегодня... А до пяти сначала оставалось два часа... потом какой-то час... как вдруг через пять минут их разбудил будильник ров­но в пять.

Ах, развеялись сны золотые, и надвигались опять сумасшедшие будни.

Лишь на минуту заскочили они к себе перед отъездом за сумками и деньгами. Заскочили — и остолбенели. Весь пол был ровно устелен серебристым слоем моли, которая пала в неравной борьбе с ядовитой шкурой.

Да, за ночь с молью было покончено, но чтоб этого не произошло и с жильцами, если уже не... решено было вы­нести прочь эту экологическую бомбу. Завернув ее три раза в разные пакеты, вынесли бережно они тюк из еще спящего дома, доверчивые жильцы которого и не подо­зревали, какой участи они избежали.

За углом возле контейнера с надписью "Papier" остави­ли они свой груз и повернули тотчас к машине. Да, гнал и стегал их неумолимый бич времени, но если бы они остановились и оглянулись, то, может быть, увидели бы, какое сияние пульсирует там, внизу, у контейнера. Здесь был и жар больших денег, чуть потрескивало высокое на­пряжение немыслимого навара, а космические проценты прибыли искрами мерцали то тут, то там... Но чах уже, до­горал костер сделки века, в золу превращались его яркие угли и тут же покрывались серым пеплом обыденности и скуки. И не надо, не надо оборачиваться — только впе­ред, тем более что след их давно простыл.

После того, как завез Григорий жену на вокзал, гнал, гнал он свою машину, чтобы успеть на работу к шести часам.

Но о какой такой работе может идти речь для человека, находящегося на полном обеспечении социального ведом­ства? Ведь на все ему хватает. И всем он доволен. Ну, а то, что в магазинах навалом — одежды, всякой бытовой тех­ники, что без телефона не прожить, что рядом есть города и даже страны, без которых тоже хотелось бы не прожить, что уже есть друзья, у которых случаются дни рождения, что вокруг столько машин, что иногда хочется…

Ах, как всего хочется!

Aber Ordnung ist das halbe Leben. Aber Ordnung превы­ше всего. Впрочем, есть, есть варианты: приглашают ведь в газетах и "пуцать", и ухаживать за больными, за стары­ми, за собаками, за деревьями, а работать на кухне, а раз­возить пиццу и грузить, и разгружать. Но раз не положе­но... Alles! Статистика и не знает ни одного такого случая.

И оно вам не надо.

Ну, успел он к шести часам. Ну, стоит он уже на своем рабочем месте — вторым номером при почтовой машине. Еще минута — и понеслось. А кто это видел? То-то же…

 

Взревели сразу двадцать машин, сдвинулись с места ленты больших и малых транспортеров.

Жизнь оборвалась, а осталась его лента, на которую стремительно вылетали конверты с почтовыми индекса­ми, которые он должен был восемь часов подряд сорти­ровать и складывать в пакеты, обвязывать на Bundenmaschine и размещать на палетте. И было еще полбеды, когда шли большие города с одним индексом, но когда подступали малые, и номера менялись через де­сять, через пять конвертов, тогда хотелось все бросить, бежать из этого ада. Но лента текла, сотни, тысячи нера­зобранных конвертов подступали горой, которую, каза­лось, никогда не покорить... Но он оставался и каждый раз покорял заново. Остался и сейчас, сцепив зубы, по­следний раз, чтобы завтра начать сначала.

Ровно в два он опять увидел свет, улицу и себя в ма­шине, направляющейся на вокзал, где он оставил жену рано утром.

 

...А тогда до отхода "Inter City" оставалось сорок минут. Это было время бомжей, которые стекаются сюда, чтобы выпить чашечку утреннего кофе в "Красном кресте". По­чувствовав себя неуютно, она ступила на ленту эскалато­ра, которая вынесла ее в утреннюю прохладу перрона. Здесь было тихо и безлюдно. Двигалась только секундная стрелка больших электронных часов. Прямо в такт ее движению пошла и она — сто шагов туда, сто обратно. На третьем витке ей повстречался молодой человек, поздоровавшийся с ней. Она ответила. Задним числом подтянулась, еще через пару шагов отрепетировала зага­дочную улыбку.

"Интересно, — подумала Лена — как все это выглядит? Одинокая женщина здесь, в центре Европы, в ожидании экспресса, которой не дать, конечно, ее пятидесяти, какое там, — расхрабрилась она, — сорока". Дальше ее смелость не пошла. "А издали... — все-таки решила она, — тридца­ти. И эта женщина мчится за двести пятьдесят километ­ров, чтобы повидаться с подругой на три часа. Если бы только Гришка знал, что за билеты ей пришлось выло­жить сто сорок марок! Правда, туда и обратно. Что ж… Для него она придумает вариант подешевле. А что, — взбодрилась она, — веление сердца, движение души чего-то стоят. И тем более, если наладить прием групп, а там и обмен группами, купить свой автобус". Потом ее мысль текла уже по проложенному руслу: "Уйти с социала. За­брать Гришку с его проклятой работы...".

В это время голос диктора объявил о подходе поезда. Одинокие пассажиры засуетились. Через пять минут она уже сидела в полупустом купе. А через тридцать минут пересела на другой поезд в Кельне, который тут же тро­нулся, оставив за собой железные конструкции вокзала, громаду предрассветного собора, мост через Рейн. Тут она задремала и пробудилась уже возле Кобленца, проез­жая мимо Немецкого угла, в месте слияния Рейна и Мо­зеля. Затем шли один за другим старинные замки, уют­ные городки. Она не могла оторваться, она впитывала, она наслаждалась, она чувствовала себя первооткрывате­лем, деловой женщиной и вообще женщиной на высоте.

Ровно в восемь пятьдесят эта женщина вышла на оста­новке "Flughafen. Frankfurt am Main", определилась в на­правлении и доверилась потоку приезжих.

Поколесив основательно по этажам и лифтам, она вы­яснила, что для того чтобы попасть в нужный терминал, необходимо сесть в монорельсовый вагон, который и до­ставил ее к сектору компании "Дельта".

Здесь наконец она приостановилась, выбрала кресло, откуда хорошо просматривалось табло, и стала ждать. Впереди было три часа, потом два, а когда остался час, она уже так извелась, что решила смотаться на вагончи­ке в центральную часть, где перекусила, побродила по Tax-free shop’у, а вернувшись, стала доматывать еще двадцать минут. О прибытии самолета все не оповеща­ли, а на табло высветилось опоздание в два часа. "Как же это? — мысленно застенала она. — Всего один час... Бред какой-то..."

 

Нет, это было не для нее — торчать здесь в полной бес­смысленности, торчать целых пять часов, целых триста минут, бездну секунд.

Выперлась, как же... У-у, дура... Коммерческий рейс... Нашла чем кого удивить... Выброшенные деньги, на но­гах с пяти часов, а конца не видно.

Жить не хотелось, хотелось забиться куда-то в щель — от этих приветливых стюардесс, от этой разноплемен­ной радостной толпы, от себя самой. Хотелось забыться, забыться...

"И что это в тебе сидит, точит? Себя кончаешь... Здоро­вья крохи остались... Гришка весь задерганный... Дело­вая, как же... Одни расходы... Может, и правда: рыпай­ся — не рыпайся, а в итоге пшик. "Социал" один. Хорошо еще Гришка пашет. Черт бы хватило тогда. Вот, — спо­хватилась она, — теперь будет зря ждать на вокзале. Еще это... Безумный день... "Безумный день, или Женитьба Фигаро". Как это у Таракана? Тьфу... Пушкина.


"Как мысли черные к тебе придут,

Откупори шампанского бутылку

Иль перечти "Женитьбу Фигаро".


Ох, хорошо бы... Надраться бы за все... за этот день... за всю жизнь..."

Когда объявили посадку самолета, она уже почти безучастно следила за происходящим. Через двадцать минут появились пассажиры рейса. Светки не было.

В регистратуре ей объяснили, что пассажиров на Моск­ву из-за задержки рейса прямо на летном поле пересади­ли в самолет "Аэрофлота" и тут же отправили. Ей еще что-то говорили вслед, а она уже была не здесь. Все пере­стало существовать. Хотелось спать, спать... Как сомнам­була, двигалась она, интуитивно определяя верное на­правление. Все раскручивалось в обратную сторону. Мо­норельс, центр, вокзал, вагон. И, наконец, плавное дви­жение набирающего скорость поезда.

 

...А в это время, как и было между ними уговорено, сто­ял Григорий на девятом пути дюссельдорфского вокзала, поджидая уже появившийся состав. Все, как всегда, слу­чилось за считанные минуты. Он еще был в состоянии лихорадочного возбуждения, сопутствующего всякой встрече, еще только собирался двинуть вдоль состава, высматривая те самые очертания, как уже произошла за­мена приезжающих на отъезжающих, уже перекликну­лись кондуктора, уже опустел перрон. Ее не было. Нигде. Ни впереди, ни сзади. Ушел поезд. А он стоял и стоял, не в состоянии понять что-то, сосредоточиться, остано­виться на чем-то. Как вдруг заторопился, ясно как-то представив себе, что она уже дома, что приехала преды­дущим поездом, что только так и не иначе.

Через десять минут встретила его квартира непривыч­ной пустотой, странным едким запахом, грязью. Он сра­зу припомнил и прошедшую ночь, и злополучную шкуру, и утреннее расставание. Лены не было. "Приедет, значит, следующим", — решил уговорить себя Григорий. А пока надо было почистить эти Авгиевы конюшни.

Звуки скребущей щетки, гудящего пылесоса, шурша­щей тряпки не давали чувству тревоги полностью завла­деть Григорием. Затем к ним прибавился перезвон каст­рюли, тарелки, ложки. Разогрев позавчерашний бульон с остатками курицы, он быстро справился с ним и вот тогда затосковал. Взахлеб. "Какого черта... Уже дважды можно было приехать... Случилось что? Кошмар какой-то... Ну почему не может быть тихо, спокойно — как у всех людей? Без этих чертовых потрясений... Звонить? Бежать? Некуда... В полицию? Сказать что? Исчезла, пропала, потерялась. Verschwinden, wegkommen... Где? В другом городе, поезде? Нет. Ждать. Чего вдруг потеря­лась? Хоть бы уже открылась эта дверь".

Он прилег на диван, время от времени посматривая то на часы, то на дверь, на дверь, на часы. Часы, дверь... дверь, две... Все ушло куда-то, глаза закрыты, дверь отъехала, часы остановились.

"Но ведь звонят же, звонят... Почему не открывают? Откройте же, кто-нибудь!"

Вырвавшись из оцепенения, резко оторвавшись от ко­варного дивана, бросился Григорий к двери, распах­нул... Никого. А звонок все продолжается... Телефон... Вырвав трубку и закричав в нее: "Лена!" — услышал он голос Таракана:

- Да, да... Здесь она.

- Где? — не понял Григорий.

- У меня. Где еще? — удивился тот.

- Почему? С ней все в порядке? Дай ей трубку.

- Приходи.

Гудки отрезвили его. Схватив ключи, права, он выско­чил из квартиры. Лифт. "Есть, есть, слава богу, вот зара­за, у Таракана..." Erdgeschoss. Почтовый ящик. Мимо. "Нет, что-то там белеет". Он вернулся и достал письмо. Ему. Разорвав на ходу конверт и вынув оттуда лист, определил он сразу бланк "социала" и смысл первых строчек, отделявших его от разверстой пропасти.

"По поводу Вашей работы на почтовой фирме "Diedrich" предлагается вам в течение недели зайти в социаламт, комната 10".

И следовало в конце обычное. "Mit freundlichen Grüßen", как шутил он всегда — "с дружеской грус­тью". Вот тут было уже совсем не до шуток. Тут уже брали за горло.

Опомнился он возле своего "гольфа". Открыл маши­нально дверь, сел. А в голове все пульсировало: "С дру­жеской грустью, с дружеской грустью...".

Теперь все выстраивалось четко и определенно. Сня­тие с "социала" на сумму заработанных денег... Вкалы­вал, уродовался, und alles... Хана... И рванул с места к общежитию.

 

...Лена сидела за столом в окружении бутылок, тарелок и Таракана.

Застигнутая налету с рюмкой в руке, она все-таки донес­ла ее и, сразу отметая все и все предупреждая, зачастила:

- Все в порядке, все чудесно...

- Наливай, — подытожил Виталий.

- Все в порядке? — спросил Григорий, подсев рядом.

- А что может быть? Такой заказ! Я еще развернусь. Всем покажу, докажу...

Григорий налил тоже, чокнулся с Тараканом и выпил. "И нечего жаловаться. У меня всегда все хорошо и бу­дет хорошо", — думала про себя Лена, а вслух:

- И всю дорогу меня находило это: "Как мысли черные к тебе придут". Пушкин, конечно, великий, гений, но у те­бя, Таракан, лучше.

- Да... "Откупори "Женитьбу Фигаро", — подхватил Таракан, — иль перечти шампанского бутылку". Господа гусары! Здесь есть еще что дочитать!

 

Они быстро выпили. Он и его старый друг из еще той жизни. А она... Она почему-то уткнулась ему лицом в грудь и всхлипывала — то ли смеялась, то ли плакала. Он гладил ее по голове и думал: "Хорошо, что она еще ни­чего не знает о письме из социала...".

Но это будет уже завтра.

 

                                                                                                     Март 1996

 

Grafenberg                                          - район города

Alles                                                     - всё

Die Jacke                                             - пиджак

Das Leibchen                                      - лифчик

Wie ein Profi                                       - как профессионал

Verdammt nochmal                            - проклятье еще раз

Aber Ordnung ist das halbe Leben    -  порядок — это половина жизни

Mit freundlichen Grüßen                    -  с дружеским приветом

Das Papier                                          - бумага

verschwinden                                     - исчезать

wegkommen                                      - уезжать

Die Wohnung                                     - квартира


 







<< Назад | Прочтено: 348 | Автор: Айзенштадт Р. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы