RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Нелли Эпельман-Стеркис

 

ИРИНА СЕРЕБРИЙСКАЯ


Ирина Серебрийская родилась в Харькове после войны. Стала писать еще в младших классах. Первый роман о шпионах написала в четвертом классе. С пяти лет играла в шахматы. Рисовала этюды. В старших классах посещала литературный кружок и другие литературные студии.

 Закончила филологический факультет Харьковского университета. Работала учителем в школе.

 В 2000 году вместе с семьей репатриировалась в Израиль.

 Выпустила в Харькове несколько книг своих рассказов: «Страсти-мордасти», «Что взвеселит...»,  «Земля, земля, кто я?». Печаталась в Германии в альманахе «Палитра»

 16 мая 2017 года ушла из жизни.


Рассказы Ирины Серебрийской

 

И вот тогда - из слез, из темноты,
из бедного невежества былого
друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова.
1959 г.
                  Белла Ахмадуллина

 

Казалось ещё вчера

Красный вельветовый костюмчик, коса до пояса, любовь с боцманом, школа, 10-й класс, 16 лет.
Вот-вот, 16 лет. Москва. Все назывались «Мамины родственники». Квартира без соседей! Шелковые холодящие простыни, полное собрание сочинений Ленина. Дача!

Дядя Миша – патриарх, единственный русский, поддерживающий и помогающий большой еврейской семье. Дядя Миша – комсомолец 20-х годов. Дядя Миша – любитель женщин и выпить, читающий мне свои мемуары (ох, забыла все, забыла), и его жена Рива. А Адочка – их дочка, которая подарила–купила красный вельвет и туфли на рюмочке.

Мои шестнадцать лет начались летом в Москве, куда я впервые приехала одна.

Оттепель – читать не перечитать. Эренбург – как энциклопедия. Ну, а на уроках истории, когда Дунька (Евдокия Матвеевна) читала передовицу «Правды», где то ли Шолохов, то ли Ермилов хулит Эренбурга, Неизвестного, Вознесенского, космополитов, – мычим и встаем, и стоим, стоим, пока она не машет рукой и не уходит из класса. Свобода, а может быть, юность безоглядная.


Ира в юности



Вот на этом фоне я написала рассказик о химичке, дала почитать другу Эдику, а он меня отвел во Дворец пионеров в литературный кружок.

Так вот, первое впечатление от кружковцев – гении, какие стихи пишут! А от руководительницы кружка – живая, настоящая, с пронзительными светло-зелеными глазами, Ведьма, колдунья – видит насквозь.

Где мои 16 лет? В летней Москве, в литературном кружке, в маминых родственниках, в красном вельветовом костюмчике. После Москвы дом – только ночлег, кружок – мир.

Дворец пионеров – здание бывшего зооветеринарного института – развалины после войны. Комнатки, залы, закоулочки. Большинство кружковцев – евреи. Мальчиков мало.

Неважно, что говорят, обсуждают, важно как. Интонации, паузы. «Все мы нынче асы ассонансов».

 

Цвет

Харьков – серый, главная улица Сумская – серая, памятник Тарасу Шевченко – серо-стальной, серый Тарас подавляет зелень сада. А в тупичке Дворец пионеров – желтый с белым, светлый, теплый, домашний.

Цвет и время… Рядом с Дворцом пионеров одна из трех больших площадей мира из серой брусчатки на фоне серого Госпрома – гордости градостроительства 30-х годов.


После кружка – в кафе, называемое «Пулемет» - новое здание,где «чисто» и «тепло», здание желтого цвета. Харьковская богема и студенчество пропадало там часами.

 

 

Памятник Тарасу Шевченко

в Харькове



Запах Харькова

Запах торта «Наполеон» - первый теплый в жизни, запах дома на улице Иванова. Запах елки у Рубиных. Запах лекарства у «Катиных родных», мыла – у Любовь Адольфовны. Запах жутких еврейских послевоенных подвалов. Запахи детства.

Харьков пахнул улицами Конторской и Короленко, цветущими кленами, пылью, нищетой.

Вот Конторская и Москалевка бегут в центр к Рыбной площади, к рыбному базару. Рыба и евреи – вот тема. Почему в Харькове с пересыхающими реками, почему в Харькове, где шутили о трех речках: «Хоть лопни, Харьков не течет», с евреями ассоциировалось одесская хамса?

А Классический переулок, где левая сторона – толстенная стена из красного кирпича – пахнет казнями, а правая – двухэтажные дома, домики, бараки – евреями? Абрамсоны – Ивановы – Шевченко… Гремучая украинская смесь, где и Ивановы, и Шевченко – тоже евреи.

В школе, где я работала, на Журавлевке, в жлобском деревенском районе, одна из улиц названа почему-то в честь еврейского писателя Шолом Алейхема (жители называли ее Шолома, с ударением на втором слоге.

Журавлевка тянется в долине реки Харьков, где ходит трамвай пятнадцатый номер, из-за узости улицы – одноколейка, через каждые три остановки – разъезд. Такой разъезд был около дома, где я жила, у Харьковского моста, а следующая остановка – Горбатый мост, до войны здесь был еврейский театр. Фашисты собирали у театра евреев и гнали умирать в Дробицком яру. «Евреи, евреи, кругом одни евреи».

В тридцатой школе, в которой я училась, до войны учились поэты Слуцкий, Кульчицкий. Река, поэтический пейзаж, воздух, энергетика, а может быть, здание настраивало на фронду, эпатаж, вызов, творчество. Здание, нет, лучше дом, дореволюционный, из красного кирпича, трехэтажный, второго такого в Харькове я не помню. Через год после выпуска, на встрече я выступала и признавалась в любви к зданию–дому, а в президиуме – бывшие и настоящие директора, завучи, выпускники. А праздник назывался «За честь школы».

 

«И все-таки я был поэтом»

Завуч 30-й школы Семен Семенович Пиковский читал в старших классах литературу. По методу преподавания, пониманию жизни и литературы – наставник. Он вызвал моих родителей и настоятельно советовал им запретить мне посещать кружок, поскольку руководительница оказывает на меня тлетворное влияние. Поводом послужила шутка: в сочинении на тему «Кем хочу быть» я написала «с кем я хочу»…

Семен Семенович по внешности, замашкам был метром, Еженкова (первая руководительница кружка) – женщиной, Вадим Левин – учителем, а Чичибабин Борис Алексеевич – поэтом.

Для меня Поэзия началась в 1962 году с Чичибабина, с «Красных помидоров». Глубокой осенью Эдик привел Чичибабина в школу. В классе, набитом-перенабитом он читал глуховатым голосом, словно с паузами на перекур:

 

«До гроба страсти не избуду.

В края чужие не поеду.

Я не был сроду и не буду,

Каким пристало быть поэту.

Не в игрищах литературных,

Не на пирах, не в дачных рощах –

Мой дух возращивался в тюрьмах

Этапных, следственных и прочих».

 

Фонетика русского языка неповторима, не важно, о чем, важно, как. В конце строфы голос, и без того глухой, идет вниз, и, поневоле, прислушиваешься.

В студии клуба связи он курил на лестнице в кулак, смотрел исподлобья, пронзительно, молчал.
А через десять лет его студийцы-евреи стали уезжать, кто куда. Он написал прощальные стихи – был исключен из Союза писателей, потом вторая оттепель и слава, но какая-то провинциальная.
В конце восьмидесятых в Москве прочла его ненапечатанные стихи и запомнила сразу.

 

«Будь проклят император Петр»

«Как трудно в субботу ходить на работу»

 

Зимой на киновечере после просмотра подошла к нему, поздоровалась и сказала, нет, начала говорить о впечатлении от стихов. Чичибабин смотрел сквозь меня, не слыша. Учитель не узнал ученика, метр молчал, поэту было все равно.

Почему на пиках известности Чичибабин не уехал из Харькова в Киев, Москву?

Вот москвичи и киевляне как-то снисходительно вспоминают о нем, хвалят его стихи и кажется, что вот они-то и были самыми близкими, знающими, не то, что Басюк или Мотрич.
А может быть, у него не было ни друзей, ни учеников.

 

«…И кричу, и не вижу того я, кто хотел бы услышать меня»

 

Мне кажется, что в прошлой жизни, да и в настоящей он был кошкой, привязанной к месту, к Харькову, к его серым пыльным улицам, серым домам.

Пусть я была одна из девочек, любящих поэзию, что-то пишущих, фоном в студии. Я не помню, разговаривал ли он со мной и, если да, о чем. Жизнь прошла, а Чичибабин оставался и остается связанным с моей молодостью, с Харьковом.

Ревность. Если любила, то это было только мое. Мой поэт, в моем городе. Любила и ревновала, как папу. Они и были одного возраста.

Нет папы, нет Чичибабина, а без них и город не город.

Февраль–март, 2004 г.
Израиль, Кфар-Саба.


 

Ирина Серебрийская


Земля, Земля, кто я?

"В конце концов, главное для поэта –
это собирать.
Поэт собирает запахи,
впечатления, чувства,
какие-то известия, а потом
то ли из этого вырастают цветы, то ли нет."
                                                Тонино Гуэрра

Август. Вечер. Подъем по серпантину к Назарету, внизу белеет Афула. Дежавю. Я это видела, но где? У Эль Греко в картине "Вид Толедо", как задник в провинциальном театре.

Испания: Дон Кихот, Лопе де Вега, Гойя, "По ком я звонит колокол", "Фиеста", Кармен. "Да я увёл её к реке. Думал, что она невинна, но она жена другого", из синей тоненькой книжечки Лорки.

Тогда в ранней юности, когда говорили Испания, подразумевалась война. Хемингуэй, испанская жандармерия, дети-беженцы. В моей школе училась Кармен, дочь испанского беженца и еврейки.

Те улицы Харькова, которые тянулись к реке, напоминали невиданную Испанию. Черноглазовская, Мельникова, Воробьева, Гражданская, где старая синагога, превращённая в клуб, соседствовала с еврейским театром, разрушенным во время войны.

Из Иерусалима через Испанию в Харьков - крутой маршрут изгнания.

Помню себя впервые в Эрмитаже в Питере. Хожу по залам с блокнотом, записываю что-то для себя, какие-то впечатления от картин. И вдруг - Мурильо, Эль Греко. Да ведь. Это больной туберкулёзом дядя Абрам из Катиных родных. Катины родные: четыре незамужние сёстры и брат, ютившиеся в одной комнате. А Катя - жена бабкиного племянника Илюши от брата Макса из Воронежа. Одна из сестёр, то ли Гита, то ли Злата была рыжей, бледной, в веснушках - нежный тип француженки у Тулуз Лотрека или ашкеназский еврейки.
        

Окна в доме на улице Иванова были ниже тротуара, видны только ноги. Красть было нечего, но цыгане признали своей зеленоглазую кудрявую девочку и чуть не увели из-под носа спящей бабы Любы. Спас бубен. Мама не помнит, кто подарил мне его.


Украина, Испания, Франция - все переплелось. Эсмеральда - девочка с козочкой и бубном из "Собора Парижской Богоматери" Гюго и "Кармен" Мериме. Евреи-испанцы-цыгане. А этот рефрен у Светлова? "Гренада, Гренада, Гренада моя". <Гр> - звонкое ржание лошадей, сшибка рыцарей, звук железа о железо. <Гр>, где <Г> , как гимель в иврите.

"У вас с произношением <Г> будут проблемы", - сказала мне учительница в школе в Израиле. Это не логопедическая проблема, а фонетико-генетическая <Г> еврейское и <Г>украинское.
        

Те улицы Харькова, которые тянулись к реке и напоминали мне Испанию, были еврейскими кварталами. Топография в генах. Иерусалим – Толедо - Харьков. Спуск-подъем - спуск. Иудея - Самара - Галилея...

"Земля, Земля, кто я?", - спрашивает солдат Хабибулин из анекдота, забывший позывные.
Так и я до сих пор не знаю, кто я и откуда.

Но с Земли доносится: "Жопа ты, Хабибулин! Сокол ты!"

 Апрель 2006 г.
Кфар Саба, Израиль


Ирина Серебрийская


Коктебель - 1965 год

Первое наше самостоятельное лето, когда без родителей, без надзора, когда - куда хочу и что хочу. И куда же, как не в Коктебель! Первое совместное путешествие в "Мекку", о которой:

"А в Коктебеле свобода, бля, свобода, бля, свобода!"

Я, Зина и Нелка. Зина зарабатывает на поездку в пионерлагере, у неё трения с родителями.

Мы с Нелкой едем первыми в поезде "Москва - Феодосия", в прицепном плацкартно-общем вагоне. Ещё в поезде нас отговаривают, рассказывают о невозможности устройства на квартиру, трудностях с питанием: - не верим!


Автобус привозит на автостанцию и начинаем искать знакомые лица писателей, но все на пляже, все в шортах, жара. Нелка сразу находит квартиру, просто веранду, дверь не запирается, все удобства на улице и только две кровати, а мы рады. Попались бы нам наши попутчики! И идём гордые обозревать Коктебель. Коктебель у наших ног пал. Море, камешки, горы, дом Волошина, дом творчества с садом и единственная столовая, где простояв часа 3 в очереди, падаем по очереди от перегрева, голода и впечатлений.

Дом-музей Максимилиана Волошина

На второй день строчим Зине паническое письмо с просьбами, молитвами о пополнениях пищевых запасов: тут и курочка, которую должна отворить и изжарить Нелкина мама, и колбаса, и малосольные огурчики - фирмы моей бабушки. С боем влезаем в автобус в Феодосию, чтобы встретить Зину, случайно её встречаем, перепуганную нашим письмом, с раздавленными помидорами. Колбасу, привезённую Зинкой, мы попробовать не успели, её съел хозяйский кот.
      

Зина в то время была безалаберная, беззащитная, запуганная отцом, словом, в комплексах. Рассказывала фантастические истории о работе в лагере, которые надо было "делить на 16", а мы с Нелкой подшучивали над ней и доводили до слёз, но без злобы и злорадства, а ради спортивного интереса. Я спала с Зинкой на одной односпальной кровати валетом. Каждый раз она подкладывала мне в отместку за насмешки то кнопки, то сливы и прочую дрянь, а Нелка изводила разговорами о мальчиках. Вечер она начинала с коронной фразы: "Что мы скажем, когда вернёмся Люсе Иотковской. Быть в Коктебеле и ни с кем не познакомиться!"
         

По вечерам сидели на веранде над морем, читали стихи, трепались - покойно было на душе, не муторно, как дома. Ходили в бухточки, на могилу Волошина, превращенную в свалку. Помню, пионервожатая выстроила детей и произнесла с патетикой: "Спи спокойно, дорогой писатель!"


Могила М.Волошина в Коктебеле


        

Пробирались по морю, на огороженной металлической сеткой, закрытый (только для избранных) женский пляж Дома творчества.
       

Приезд Зинки деморализовал, мы перестали подметать и мыть пол. Когда Тома Сахненко зашла к нам на веранду, то ужаснулась: окурки, объедки, штабеля бутылок. Наконец сбылась Нелкина мечта: мы подцепили каких-то ребят. Окрылённая, она рассказывает о наших материальных возможностях, о нашей верандочке, не закрывающейся на ключ, и прочее, прочее. Она преобразилась, мы испугались, но не бросать же Нелку, и идём к этим ребятам на бутылочку и для приятных разговоров. Кто-то уговаривает Нелку пойти горы, но мы верны и спасаем от грехопадения. Зато есть, что рассказать Люсе Иотковской.
        

Жили непрописанные и частенько в дни проверок хозяйка выгоняла нас на весь день. Август в Коктебеле сблизил, сплотил, сроднил, дал толчок следующим совместным поездкам в Алуште, в Москву.

 

Нелли Эпельман-Стеркис


Мой Коктебель — 1965 год

Мне запомнился Коктебель таким же как Ире. Для нас Волошинский Коктебель с Домом творчества писателей слыл литературной Меккой.


Приехав, тащились по жаркому посёлку с пыльными улицам, надрываясь тяжелеными чемоданами. (В середине шестидесятых чемоданов на колёсиках не существовало.) Заходили в каждый двор и спрашивали: "Сдаётся что-нибудь?" Уже почти отчаялись, как одна бабка предложила нам убогую верандочку с двумя кроватями с клеенчатыми ковриками на стенах, разрисованные лебедями, в стиле "китч" и крохотным столиком. Веранда не запиралась и прогревалась до температуры финской сауны. Чтобы как-то облегчить жару, мы мыли полы каждый день и раздевались догола. Ни о каких удобствах даже не мечталось. Солнце, камешки, море.         


Лягушачья бухта


Мы отправились в Лягушачью бухту на следующий день натощак и наслаждались морем и солнцем до полудня, а затем направились в единственное на весь посёлок кафе "Волна".

Там выстроилась длиннющая очередь часа на три. Не успели мы ещё пристроиться в конце, как Ирка закатила глаза и упала без сознания. Добры люди примчали тут же и стали обливать Иру водой, уложили на землю, но пропустить нас вперёд, голодному народу, в голову не пришло. Я же стойко стояла, потому что есть очень хотелось. Через пару часов Ира очухалась, и заодно мы уже приблизились к кормушке. И тут случилось неожиданное, я тоже грохнулась. Ира принесла какую-то еду, которую она уминала с удовольствием, я же есть ничего не смогла: только-только пришла в себя. Так не солоно хлебавши, прошёл второй день.

Больше сознания мы не теряли, но каждый день, чтобы не умереть с голоду, простаивали много часов. Зинуля приезжала на неделю позже: она должна была заработать денег в лагере, а потом пару дней пожить на какой-то богемной даче вместе с поэтами и художниками. Мы отбили срочную телеграмму, что еле выживаем из-за голода. Поэтому Зинуля приехала, гружённая раздавленными помидорами, курочкой и колбасой, съеденной впоследствии приблудным котом. У Зинули на даче случилось, какое-то любовное приключение, о котором она нам намекнула. А мы стали домогаться подробностей, беззлобно подшучивая: "Зинуля, сознавайся. Кто это — художник или поэт?" Зинуля упорно молчала, а мы продолжали допытываться: "Художник или поэт?" — сократив слово "художник" до одной буквы "х", а поэта до одной буквы "п". Поэтому это звучало так: "Х" или "П", или "Х" на "П", что уже бедную Зинулю добило.
          

А ещё мы с Иркой играли в шахматы. У Иры папа — мастер спорта по шахматам с громадной шахматной библиотекой, к тому ж, Ира играла с пяти лет. Силы были неравны, и, в основном, я продувала.
          

Ира с папой


Деньги мы сдавали в общаг. Материальных разногласий не возникало. Зинуля нас разложила: мы перестали мыть полы, и наша веранда превратилась в богемную мансарду, уставленную пустыми бутылками с окурками на полу.
         

Наряжаться особо не могли: не во что. Единственный ситцевый купальник мне сварганила Ира. В отдельные дни мы позволяли по шоколадной конфетке по десять копеек за штуку.


Но было другое: роскошь общения, чтения стихов, голубизны моря, разноцветье прибрежной гальки и шум волн.


Нет больше нашей дорогой Ирочки, и невозможно вместе вспомнить и окунуться в тот неуют и некомфорт, который оказался прекрасной юностью. Щемит!

 Июнь, 1917 г.


Ирина Серебрийская


Розыгрыш


В Москве Санди рассказала анекдот про солдата Хабибуллина, который плохо понимал по-русски, и имея позывные «Сокол», что-то не сообразил. Анекдот заканчиваться словами ''Сокол - ты, жопа ты''.


А спустя полгода, уже в Харькове гуляем с Борей и Фимой, и заходит у нас разговор о розыгрышах. И Фимка рассказывает, как Генка Гончаренко разыгрывал кого-то телеграммами. И экспромтом возникает желание тоже кого-то разыграть телеграммой, но с условием, чтобы два-три слова было. Кого? А давайте Нелку, едем на центральный главпочтампт на вокзал, потому что поздно и все почты закрыты, где-то около 11, и даём телеграмму: ''Всё кончено'', - с подписью Хабибуллин.


Ира с смужем Борисом


Позже с интервалом в два-три дня, неделю, в зависимости от содержания, такие: ''Хочу!''; ''Не надо''; ''Тоскую, вышли деньги''; ''А может надо?'' Причём, я была убеждена, что Нелка поймет, догадается, ведь Санди анекдот рассказывала при ней, но все воспринято всерьёз.

 

Нелкина мама звонит в милицию, Нелка бегает по всему Харькову в почтовые отделения (география отправлений была обширной, я ни разу не повторилась), но никто, естественно, никакого Хабибуллина не помнит.
       

Она посвящает нас в поиски мифического Хабибуллина, девчонки обо всем знают, но молчат. В конце концов, когда её папе после очередной телеграммы с требованием выслать деньги стало плохо с сердцем, Зина сжалилась над подругой и обо всем рассказала.
      

Нелка полгода вынашивала план мести. И таки застала меня врасплох. На следующий год, возвратясь из отпуска, начинаю получать письма, написанные ужасно безграмотно, блатным жаргоном, с угрозами, как в мой адрес, так и в адрес родителей. Письма приходили из разных городов. Я подозревала всех, кроме Нелки. Златковского, его друга Женю, папа подозревал моего будущего мужа Борю и донимал его, чтобы тот признался. Папа ходил к Жоре Голобородскому, судмедэксперту, показывал письма Бори и те, что присылала Нелка, для сличения почерков, и Жора признал почерки идентичными. Зина напомнила мне день, когда я, она и Нелка сидели у меня на балконе, а Нелка сочувствует.


Спустя полгода Нелка рассказала девчонкам, что автор писем – уборщица с ее работы, и кто-то передал это мне. Вот так Стеркис со мной рассчиталась.

Господи, а как иногда хочется дать хоть кому-нибудь телеграмму из двух слов: ''Не надо!'' и подписью - Хабибуллин.

 

Нелли Эпельман-Стеркис


Реванш

 (Мой ответ на ее рассказ. Вечная ей память!)

Санди рассказала анекдот про солдата Хабибуллина, который плохо понимал по-русски, и имея позывные «Сокол», что-то не сообразил. Анекдот заканчивался словами ''Сокол – ты, жопа – ты''. Анекдот мне показался не очень, а слово ''жопа'' царапнуло. Поэтому в памяти он совершенно не задержался, и я его позабыла.
      

Закончилось время отпусков, и наступила осень. Летом, отдыхая на Кавказе и не будучи блондинкой, непонятно почему пользовалась популярностью у мужского населения. Начался мой успех прямо с дороги. Попутчик кавказской наружности, втюрившийся в меня, своё чувство проявлял тем, что на всех остановках скупал вёдрами все, что местные жители приносили продавать к поезду: яблоки, груши, черешни, помидоры, огурцы и прочие продукты. К концу поездки наше купе напоминало овощную лавку, но как только поезд прибыл на станцию назначения, я сбежала от настырного вздыхателя.


Где бы я ни появлялась, какие-то типы тут же начинали оказывать внимание. Мама, наверное, догадывалась о моих приключениях и не очень доверяла, потому как только пришла телеграмма: ''Вышли деньги. Хабибуллин'', – она нисколько не засомневалась в её подлинности. К тому ж фамилия Хабибуллин казалась ей кавказской.

Я же клялась и божилась, что никакого Хабибуллина не знаю. Испуганная ни на шутку, мама собиралась заявить в милицию, но я была уверена, что меня разыгрывают. Но кто? Я решила начать своё собственное расследование. Своих подруг я тут же исключила из числа подозреваемых по одной простой причине: у моих подружек сроду денег не водилось. А на телеграммы нужны бабки. Небольшие, но всё же.


Приняв очередную телеграмму, и увидев с какого почтового отделения она была отправлена, я туда отправилась. Примчав на почту, я начала умолять приёмщицу, чтобы она показала мне бланк, на которой написан текст. Наконец, тётка сжалилась надо мной и дала бумажку, где фиолетовыми чернилами и ученическим пером были начерканы слова. Меня постигло глубокое разочарование. Почерк оказался незнакомым. На всех почтах все повторилось. Следствие зашло в тупик. Я делилась своими поисками с подругами и они, в душе умирая от смеха, выражали мне своё сочувствие. Когда розыгрыш достиг апогея, то надо мной сжалились и рассказали правду.
       

Я начала вынашивать план, как я отыграюсь. Главная задача в том, чтобы Иру разыграть так, чтобы она не догадалась, кто это. На задумку у меня ушло куча времени, и только на следующее лето я придумала. Во-первых, письма должны быть написаны не моей рукой, во-вторых, никакой литературщины, в-третьих, письма должны быть отправлены с разных городов необъятного Советского Союза. Также я нашла исполнительницу своего шикарного плана. Это была моя сотрудница Катя Поправка, которая под моим руководством его осуществила. Она отвечала моим требованиям на все 100%. Катя жила в деревне под Харьковом. Говорила она на суржике - смеси украинского языка с вкраплением русских слов, была мало образована, писала корявым почерком и с таким количеством ошибок, что даже, стараясь, так написать не смогла бы. Мои подруги - филологи с лёгкостью бы раскусили, что автор – я. При этом Катя обладала смачным украинским юмором и согласилась. Я поставила перед ней задачу, но фантазировала она. Я дала ей полную свободу, и ничего не исправляла.       


Катя написала где-то несколько писем от имени какого-то парубка, который был с горбом, слегка хромал и приблизительно такого содержания: ''Ира, я тебя люблю. Я полюбил тебя с той секунды, как только тебя увидел. Я  решил на тебе жениться. А что решил, то обязательно выполню. Кто бы к тебе не приблизился, ему не поздоровится и т.д.'' Письма были отправлены с разных городов, а некоторые даже в одно и то же время.
        

Ира оказалась в тупике. Она даже представить себе не могла, кто такое мог сделать. Мы сидели с Зинулей у неё на балконе и выҫказывали свои предположения. Особенно старалась я. Мне это стоило невероятных усилий, потому что просто распирало от смеха. Когда мы ушли от Иры, больше сдерживаться не смогла: ''Я знаю, кто отправляет Ире письма.''
– Кто?
– Я.
– Не может быть!
Розыгрыши получились.

Ира Серебрийская


Хабибуллин стал нашим паролем. Когда я выходила замуж в Норильске, то получила поздравительную телеграмму, подписанную: ''Сестры Хабибуллины, братья Трахтенберг.''

 
Пролетело время. Уже никто не посылает телеграммы, а письма шлют только электронные. И никогда больше не придет телеграмма: ''Я снова здесь. Вечно твой Хабибуллин.''

И никогда мне не разыграть Ирочку. Нет её больше...

23 мая, 2017 г.

 





<< Назад | Прочтено: 412 | Автор: Эпельман-Стеркис Н. |



Комментарии (2)
  • Гость
    Гость
    Дорогой автор - дорогая Нелли Эпельман-Стеркис!

    Очень больно терять подруг, друзей, осознавать, что не будет никогда больше звонков, встреч, писем... Разделяю полностью горечь потери. Благословенна светлая память об Ирине Серебрийской.

          Но остаются воспоминания, они всегда с нами. 
    Автору удалось создать впечатляющую картину  дружбы юных талантливых девушек, их влечение к поэзии и так хорошо знакомого с детства воздуха харьковских улиц, "рек", центров культуры...
      Замечательное произведение!!!
      СПАСИБО автору и редакции за яркую публикацию!
                                         Любовь Гиль - Шаргородская
    2018-05-31 17:47 |
  • Гость
    Гость
    Красивая умная женщина Ирина Серебрийская. Когда скелеты вываливаются из шкафа, они обескураживают только на секунду. Жизнь так многогранна и интригующа, что ничего не остается, как принимать ее с радостью и восторгом. Нелли, прекрасен ваш союз и твоя память. 
    2018-10-07 11:12 |
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы