Воспоминания

Л. Бипов

Не мои университеты,

или Инженер - это звучит гордо!

МЕМУАРЫ В ЭЛЕКТРОННЫХ ЭПИСТОЛАХ (МЭЭ)

Розовая папка

«Детство, отрочество, юность,

или Родиться, учиться и учиться!»

Эпистола 9.

«Не мои университеты»

- Журналист знает всё, но неточно.

- Химия - наука опытная.

- Прежде чем стать геологом, неплохо бы перестать быть евреем.

- Ветеринария, но военная.

- Экономика только для своих.

- Блат по цепочке.

- Кажется, он пожал мне руку.

Как только получили «Аттестаты зрелости», помчались к нотариусу снимать с них копии: не иначе как вспомнили из Антона Палыча: «как бы чего не вышло!». А вечером все как один собрались в ресторане «Арагви», причём почти каждый впервые без родителей: люди зрелые! Армянский портвейн «Айгешат» должен был послужить символическим пропуском на вход во «взрослую жизнь». И тут такой казус: из ресторана не могу выйти, хотя стою на ногах и вижу перед собой открытое пространство. Отчаянно пытаюсь пройти вперёд, но упираюсь во что-то твёрдое и прозрачое. Спасает официант: «Ку-удави? Тама же зеркалу!». Оно было во всю стену, а я, как говорится, во всю стельку. Первый и последний раз, индивидуальный рекорд!

Но понять и простить, надеюсь, можно: человек отмечал свою зрелость! Итак, все выпускные экзамены сданы на «отлично», школа позади. Образование получено. Правда, среднее. Теперь вперёд — к высшему! Куда пойти учиться? Ясное дело: у меня золотая медаль, - значит, в университет. И тому же без экзаменов, только собеседование. Выбор сделан!

И тут, хочешь — не хочешь, а приходится открыть пожелтевшую за прошедшие шестьдесят лет печальную страницу своей биографии. И прежде всего признать, что по окончании школы аттестат-то был получен, а вот зрелость... Она-то ёще и не наступила. В самом деле, мог ли зрелый человек с моими «выходными данными» податься на факультет журналистики Московского государственного университета? На факультет, который, как я с катастрофическим опозданием узнал, формировался «директивными органами». «Незнание, юноша бледный, не отменяет наказания!» — шепчет мне судьба-индейка. Можно простить себе незнание скрытых особенностей «журфака КГБ СССР», но то, что журналистика — всего лишь литература, сделанная в спешке, зрелый человек знает обязательно. Но я очень любил читать газеты и журналы, слушать радио, выпускать стенгазеты типа «Юный ленинец» и не подумал, что выбираю журналистику как профессию.

Об ограничениях при приеме в институты я уже кое-что слышал от моего друга - ровесника и первого просветителя Лёвы Неймана. Знал я, например, что в Институт международных отношений принимают далеко не всех. Но всё это воспринималось несерьёзно, ну, как обычные разговоры о вреде курения: опасно для других, а меня самого не коснется. Смешно вспомнить, но однажды я и сам поучал другого выпускника нашей школы.

История была вот такая, весёлая. В школе со мной, девятиклассником, почему-то любил общаться десятиклассник Станислав Силин. Он был юношей интересным и внешне, и внутренне. Высокий стройный блондин с золотым зубом. Мы часто прогуливались с ним по Смоленскому бульвару, засматриваясь на стройку небоскрёба для Министерства иностранных дел. Раньше и на этом месте, да и напротив были популярные пивные. Ко времени наших герцен-огарёвских бесед под воздействием антикосмополитной пропаганды я уже успел утратить «чувство молодого хозяина страны» и как-то поумничал :

- Вот с помощью подобных пивных и винных магазинов из народа выкачивают деньги, чтоб создать новый силуэт столицы. Разве это сейчас нужно народу!

Силин, однако, моего ворчанья не поддержал. А про будущий небоскрёб сказал, что хотел бы именно в нём поработать после окончания института. Я понял, что его желание стать дипломатом — всего лишь обычная фантазия десятиклассника, и всё же спросил:

- Неужели ты думаешь поступать в МГИМО? Ведь это совсем не просто, и все это знают. Туда не всякого принимают. Подумай, Станислав!

- А что такого! Хорошо подготовлюсь и поступлю.

И тут я втайне подумал, что, кроме хороших школьных знаний, у Станислава есть какие-то не известные мне особенности.

Начались приемные экзамены в институт. На каждом экзамене его встречали с улыбкой. По билету особо не «гоняли», а ставили «отлично» и желали дальнейших успехов. В своих рассказах об экзаменах Станислав не переставал удивляться доброжелательному отношению экзаменаторов института к абитуриентам. Он объяснял это мне тем, что институт-то дипломатический!

Но ларчик просто открывался. На последнем экзамене профессор-международник, поставив очередное «отлично», отложил в сторону бумаги и по-свойски спросил:

- Ну, Силин ? Что пишет отец?

- Да ничего не пишет. Он же погиб на фронте.

Немая сцена...

А дело-то было в том, что в те годы некий дипломат Силин был послом в Чехословакии. В МГИМО Станислава приняли, - хотя он был Федот да не тот, и вовсе «не своим кадром», - так ведь на всех экзаменах ему ставили только «отлично». А вот как сложилась его профессиональная судьба - это интересно. Стал ли он сотрудником посольства в какой-нибудь цивилизованной стране или служил клерком в пресловутом небоскрёбе на Смоленской площади и сочинял там бумаги для тех, кто жил в «заграничном шоколаде», — как он, наверняка, считал, — вместо него?

Но вернусь к себе пострадавшему. Итак, я пошёл на факультет журналистики. Экзамен не требовался, но предстояло собеседование. Допрос (оговорка по Фрейду!)... Собеседование вела «тройка» во главе с деканом тов. Зозулей. «Народные заседатели» задавали вопросы, а он молчал и только упорно в меня всматривался. Я, выражаясь языком писателя, сразу почувствовал, что он испытывает ко мне явную неприязнь, ведь я жидок...телом и не очень смел в ответах на вопросы. Из них запомнились только самые яркие:

– Как Вы, Бипов, думаете, поэт Пушкин – романтик или революционер ?

– Где впервые встретились Анна и Вронский? Какая при этом была погода? А на какой примерно странице? (Здесь «заседатель» улыбается)?

– Кто по профессии ваш отец?

– А почему вы не хотите быть ветеринаром?

Абитуриент Бипов знал всё, хотя и не точно, что вообще говоря характерно для журналиста. В списках принятых, как и было положено, его не оказалось. Не оказались в списках принятых в МГУ и его друзья, тоже золотые медалисты, абитуриент–физик Гога Застенкер и Лева Нейман (он, видите ли, захотел быть экономистом!). Все другие медалисты из нашей же школы, но с правильным пятым пунктом были приняты туда, куда подавали свои аттестаты, то есть по своему желанию и желанию родного государства. Особенно горько было другу Гоге, ведь его отец, крупный учёный-историк преподавал в этом же университете.

Однако перед неписаными законами нашего государства все равны.

После наших провалов на гуманитарных, точнее, идеологических факультетах мы с Лёвой отправились на естественный факультет–химический.

Там всё оказалось проще. Никаких собеседований, только осмотр и сразу решение: «Нет мест на факультете!...». Это вслух, а в мыслях : «...Для таких,как вы». Я не стерпел и стал буянить. Кричал на «шишку» из приёмной комиссии и комсомольского секретаря т.Кузина. Эту фамилию и свою тираду я запомнил навсегда:

- Это — беззаконие! У вас не университет, а конюшня! К себе принимаете по экстерьеру, как скот! (У папы-ветеринара я видел книжку «Выбор скота по экстерьеру».) А вы ещё и комсомолом руководите! Позор!

Сейчас я, нынешний, не могу себе поверить, что тогда это тоже был я!

Больше таким смелым в отношениях с государством я никогда не был, а расставаясь с ним 2 мая 2000 года при отлёте в Германию я, благовоспитанный, уже молчал, как рыба, хотя внутри, как полвека назад, всё кипело и бурлило.

Посудите сами. Улетаю с женой и престарелой тёщей на ПМЖ. В аэропорту «Шереметьево» за полчаса до отлёта нас скрупулёзно проверяют таможеники. Лейтенант лет двадцати находит коробку с папиными орденами и вызывает экспертную комиссию. Дело было в том, что среди орденов была монгольская «Полярная звезда». В нём было множество каких-то прозрачных лучистых зернышек, наводящих на мысль о бриллиантах. Именно этот орден вызвал интерес у юноши, хотя в коробке были и орден Ленина, и «Боевое Красное знамя» и всякие другие. Пока ждали комиссию, он самозабвенно читал мне мораль:

- Вот вы, Иосиф Бенционович (так звали моего папу), воевали, а теперь уезжаете из страны-победительницы. И когда! Перед самым Днём Победы! Совести у вас нет!

Ещё пять минут педагогики-демагогики, и самолёт улетит, а мы останемся в стране-победительнице. Правда, с коробкой семейных реликвий. Могу ли я взять на себя такое? Да пропади они пропадом, эти ордена, лишь бы успеть к самолёту!

Внутри меня буря, а я стиснул зубы и молчу. Ведь любое мое слово может сорвать всю семейную операцию. И вот, когда уже оставалась последняя капля терпения, появляются эксперты, разглядывают ордена, отводят лейтенанта в сторону и говорят ему что-то, очевидно, неприятное. Он подходит ко мне, хлопает по спине и, как само великодушие, вещает:

- Ну, отец, лети! Только чтоб это было в первый и последний раз!

Прости мне, дорогой читатель, это отступление от темы. Уж очень хотелось показать, каким я стал терпеливым, точнее, воспитанным. А мою «университетскую историю» продолжу, потому что именно после неё, а не после многочисленных выпускных школьных экзаменов я приобрёл пресловутую зрелость. Как еврей я получил первый урок на всю оставшуюся жизнь. Я понял, что теперь я-другой, и мои интересы и цели прежде всего надо соизмерять с моим положением в обществе. Как спустя много лет сказал мой любимый профессор, всё придется выполнять с коэффициентом 1,5.

О моей неудаче на химическом факультете стало известно в нашем многоквартирном доме, где жило много папиных сослуживцев. Бывшая супруга кавалерийского майора Тамара Белая была «шишкой» в университетском клубе. Красивая и боевая женщина, она сразу же взялась исправлять мою «ошибку».

- Зачем вы ходили на филологический и химический? Геологический! Вот куда надо поступать! Там такая чудесная самодеятельность! А какие там дружные ребята! Да они ведь из экспедиций не вылезают! Туда, только туда! Завтра же утром ко мне со всеми бумагами. У Бори медаль, так что всё будет в порядке. Такая уверенность была у Тамары неслучайной: она была в тесных отношениях с самим деканом геофака.

И вот, уже позабыв о своём неприличном происхождении, сижу я в пустой геофакультетской аудитории, вхожу в образ молодого Ферсмана и жду встречи с всемогущим «Деканом геологии». Дверь открывается и в аудиторию, не прекращая весёлого разговора, входит красивая пара. Держа под руку даму, декан пропускает её вперёд и ... Кого он видит? Кого она ему привела? Лицо его сморщилось так, как будто он вдруг почувствовал дурной запах. Взор потух, дружеская рука опустилась. Он почесал лоб, укоризненно посмотрел на Тамару и вяло сказал:

- Ну пусть напишет.

И дал мне бланк заявления и пресловутую анкету.

В этом месте пьесы «Мои университеты» занавес можно опустить и подслушать, что говорят за кулисами её постановщики — Тамара и мой папа.

- Да, плетью обуха не перешибёшь. А Вам, Тамара, большое спасибо за хлопоты!

- Только не говорите об этом Боре. Он — ещё так молод! Не стоит ему входить в жизнь с плохими мыслями.

Тамара Белая была порядочным человеком и педагогом, но не знала неписаных законов своего государства, зато их знал «Декан геологии». А вот теперь узнал их и я, причем, как говорится, на собственной шкуре. После неудачной попытки проникнуть в Московский государственный университет я окончательно загрустил и согласился всё-таки стать ветеринаром, правда, военным. Этот признак как-то скрашивал в моих глазах профессию, незаслуженно приниженную по сравнению с медициной. Сейчас, когда в стране резко возросло число частных владельцев собак, кошек и даже лошадей, быть ветеринаром и почетно, и прибыльно, а в то «бессобачное» время ветеринар и в кино, и в литературе, а, главное, в общественном мнении, как правило, был персонажем несимпатичным.

Уверенный в успехе, папа повёл меня на беседу с начальником военного факультета Московской ветеринарной академии генералом Новиковым. Мы, однако, не учли того, что кадровая ситуация после 1949 года резко изменилась. В академии кончилось время профессоров-евреев, получивших ветеринарное образование ещё в царское время, когда в других вузах для них действовало ограничение. Вместо Абрама Ароновича Петуховского начальником стал генерал Новиков, проводивший «чистку» персонала. Он отказал в папиной просьбе о приёме меня в академию, где папа проcлужил двенадцать лет. Мне было очень горько видеть гнусную сцену отказа. И теперь, вспоминая её, как и тогда, я чувствую себя позорным виновником этого папиного унижения.

В то время, как я пользовался отцовским ресурсом, мой товарищ по борьбе Лева Нейман пробовал пойти по материнской линии и подал заявление в Медицинский институт. Но не тут-то было. Давление в крови у него за время борьбы поднялось до уровня, не допустимого для абитуриентов его происождения, и составило аж 140 на 90 мм ртутного столба! А такие гипертоники советской медицине не нужны! И ничем уже не помочь лёвиной маме, выпускнице этого же института, уважаемому московскому гематологу, но Рахили Вениаминовне.

Ну что ж! Надо искать другие пути, пока ещё есть неделя-другая до конца медалистского льготного срока. Лёва звонит мне и предлагает подъехать в Московский экономический.

Специально для молодых: в то время экономика была безналичной, поэтому работа экономистом, а следовательно, и экономический институт не были престижными.

Входим в приёмную комиссию. На доске приказов видим весьма короткий список принятых медалистов, и в том числе Выгодский Виктор Соломонович.

Возникает уверенность в успехе. И всё же решаем, что для большей ясности первым к секретарю комиссии подойдет и подаст аттестат зрелости Нейман Лев Абрамович. Для большей ясности. И правильно поступили! Анализ личных данных продолжался менее двух секунд.

- Мы вас принять не можем. Нет мест.

Тут вступаю в дело я:

- А как же нашлось место для Виктора Соломоновича... Выгодского?.

- Так ведь Выгодский — сын нашего преподавателя Выгодского. Вы, наверно, видели его справочник по математике. Вот так, ребята. Ничем помочь не могу.

То, что из меня не стало экономиста, — это безусловная удача для экономической науки и практики. Но вот Лёва с его светлой головой, крепким духом и благородным сердцем вполне мог бы стать экономистом, а возможно, даже главным экономистом нашей несчастной родины.

Ну а что же я? Учитывая свой школьный интерес к химии, я подался в Московский химико-технологический институт имени Д.И.Менделеева, о котором в «абитуриентских кругах» ничего плохого в определённом смысле не говорилось. Напротив, медалистов берут любых и на любой факультет. Но моя беда была в том, что всему свое время, а оно-то для медалистов уже закончилось.

Вот тут и пришлось вновь использовать отцовский ресурс. Обратились «за советом» к бывшему профессору ветеринарной академии и моему соплеменнику Юлию Аркадьевичу Клячко, который неоднократно на моих глазах получал помощь от моего папы, диспетчера академии, в виде нужного ему варианта времени и аудитории для лекций. Юлий Аркадьевич попросил за меня свою коллегу доцента Шапиро, а та — своего соавтора трудов замдиректора МХТИ Дмитрия Афанасьевича Кузнецова, после чего цепь замкнулась: меня принял сам директор института Николай Михайлович Жаворонков. Сионистское лобби сработало!

Современным чиновникам высшего образования будет трудно поверить, что всевластный глава института принимал в комнатке слева от подножья лестницы перед входом в Малый актовый зал. В ней едва умещались письменный стол и два стула. Николай Михайлович предложил присесть и с незабываемой улыбкой сообщил:

- Для вас у нас только два факультета, топливный и силикатный.

- А какой лучше?

На столь глубокомысленный вопрос последовал адекватный ответ:

- У нас на любом факультете нужно хорошо учиться. Идите на силикатный!

Он что-то написал на моем заявлении и оставил его у себя. Я понял, что в МХТИ я принят. Николай Михайлович попрощался и пожал мне руку. Правду сказать, в последнем я не уверен, но уж очень он в тот момент был ко мне доброжелателен.

Аа-а, силикаты - так силикаты! Помнится, Чехов говорил, что в химии все жанры хороши, кроме скучного. Во всяком случае один силикатчик сумел сделать свою жизнь нескучной. Да вы, дорогой Читатель эпистол, теперь его уже немного знаете. .

Как силикатчик я должен быть вдвойне благодарен Николаю Михайловичу Жаворонкову за его кадровую политику. И вот в чём дело. На престижный физико-химический факультет МХТИ, созданный по инициативе И.В.Курчатова для нужд атомной промышленности и энергетики, медалистов в отличие от «специальных» вузов принимали независимо от анкетных данных. Между тем всех «нечистых» собрали в одну группу, которую после первого курса в порядке сокращения числа групп вывели из состава «режимного факультета», предложив студентам на выбор либо переход на силикатный или топливный факультеты, либо уход из института. Таким образом, никто из «нечистых» не был ни обижен, ни оскорблён и никакой тебе дискриминации. С другой стороны, из несостоявшихся «атомщиков» силикатная и топливная отрасли химии впоследствии получили крепкие кадры, а я, — что важнее всего, — замечательных друзей на всю мою жизнь.

После первой «судьбоносной» встречи я видел Николая Михайловича неоднократно в президиумах торжественных собраний в институте и дважды на конференциях в Академии Наук. Вспоминаю, как, председательствуя на конференции, посвящённой карбиду кремния, он вышел из президиума, взял из рук докладчика украинского академика И.Францевича какой-то образец, поднял его над своей красивой головой и торжественно произнёс научный вердикт: «У этого материала широкие перспективы и великое будущее!». Хотя в этом было что-то театральное, но меня, молодого иследователя связанного с карбидом кремния, это воодушевило. В одном из выступлений Николая Михайловича Жаворонкова я услышал и запомнил японскую пословицу: «Прежде чем написать, посмотри, как прекрасен чистый лист бумаги!». Мудрость эта бесспорна, да вряд ли приемлема для нас, графоманов.

С благодарностью за внимание,

всегда Ваш Л.Бипов

На стр. автора

<< Назад | Прочтено: 339 | Автор: Бипов Л. |

Мне понравилось?

(Проголосовало: 0)

Комментарии (0)

Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.

Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.
Войти >>