RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Login

Passwort oder Login falsch

Geben Sie Ihre E-Mail an, die Sie bei der Registrierung angegeben haben und wir senden Ihnen ein neues Passwort zu.



 Mit dem Konto aus den sozialen Netzwerken


Темы


Memories

 

Папа Шульц (Райнгольд Шульц)

 

МАМА ШУЛЬЦ

 

 

Однажды мудрец спросил:

– Какое слово самое красивое?

– Здоровье, – ответил больной.

– Молодость, – проговорил старик.

– Хлеб, – отозвался голодный.

– Победа, – громко провозгласил солдат.

– Свобода, – воскликнул заключённый.

– Но самое красивое слово – Правда! – заключил мудрец.

И в это время раздался детский голос сироты. Он сказал:

– Самое красивое слово на свете: «МАМА!»

И все согласились с ним.

 

Я буду вечно прославлять

Ту женщину, чьё имя – Мать.

 

Шульц (Отто) Линда Эмильевна была очень общительной и культурной женщиной. Она родилась в Сибири в 1917 г., в Иркутске, где служил её отец, а, может быть, был туда выслан. Есть такой исторический факт. Но записали ребенка, когда вернулись на Украину, на житомирщину.

Родилась 29 октября по старому стилю, 17 октября – по новому, но никогда не отмечала свой день рождения, не знала – где  истина, и верно ли все это. Да и потом в это время все мы всегда были на огородах, копали картошку – некогда праздновать.

Отчество и имя ей поменял какой-то русский чиновник-грамотей. Он спросил: «Отчество?» – «Эмильевна», – сказала мать. «Нет такого имени. Есть – Емеля. Будешь – Емельяновна», – сказал писарчук. «Имя? Линда? Нет такого. Будешь Лида», – и выдал документ.

Лидия Емельевна, Емельяновна, Емильевна, Эмильевна, Эмильяновна. Всякие бумаги есть, а истину не знаем. Против воли изменили всё: имя, отчество, фамилию, родину – только душу и кровь сохранили мы сквозь века.

Ее отец был Эмиль Карлович Отт или Отс – сделали Отто. Был военный музыкант, великолепный трубач; умер в ссылке доходягой, с голода, обменяв свою трубу – кормилицу и любовницу – на последнюю в жизни сигарету, выкурил ее и умер. Даже могилки не осталось в Коми-земле на Усть-Нембазе.

В документах – карусель, в истории – пятна, но в памяти – ясность, в сердце моём к вам любовь и благодарность. И вам, потомки, об этом не вредно знать. Знать и уважать!

Есть на свете счастливые лица, глядеть на них – одно наслаждение. Они греют. С ними не хочется расставаться. От них исходит свет и доброта.

Мама была голубоглазой, среднего роста, доброй, полной, улыбчивой женщиной с ямочками на щеках. Люди мою маму любили, у нас всегда был полный дом народу, к ней шли по любому поводу – и  по делам, и поболтать. От неё веяло женственностью, вокруг нее была особая аура, от неё шло какое-то ласковое тепло, она говорила только хорошие вещи. Её часто обижали, она плакала в одиночестве, жаловалась нам на судьбу, но мы были детьми, и нам непонятны были её трудности. Она всё терпела и никаких нападок не допускала, но и не всё могла выдержать. По-русски говорила с сильным немецким акцентом, путала мужской и женский род, она была малограмотная спецпереселенка немецкой национальности, вдова и просто беззащитная женщина, которая кротко несла свой тяжёлый крест через всю свою жизнь. Она всегда говорила, что у неё было два мужа и оба – замечательные, которые слишком рано умерли и оставили её одну с детьми.

Её высланная семья – родители и восемь детей – нищенствовала и голодала. Мама была старшей. Чтобы сохранить детей от смерти, родители много задолжали состоятельному грамотному верующему вдовцу, который был на два года моложе маминого отца и старше её на 24 года, тоже спецпереселенец. Возвращать долг было нечем, а спастись от голодной смерти хотелось всей семье. Заплатили мамой: как рабыню, выдали за него замуж, чтобы она не голодала и в будущем смогла помогать своим. Долг погасили, а её желания никто не спрашивал. Так было в действительности. Голод шутить не любит.

Мама очень хотела жить в Германии и иметь дочерей, но Бог послал ей троих сыновей. Одевала она их до сознательного возраста, как девочек, пока мы не начали понимать, в чём дело, и противиться. Звала нас, по очереди, в этом возрасте – «Таня». Она очень любила своих детей и ради  них преодолевала все трудности. У неё были интересные предложения от сверстников, но она отклоняла их, боясь, что детей смогут обидеть или унизить. Материально это могло нас поднять, но моральный климат семьи был у неё на первом месте.

Воспитывала нас трудом и любовью. Дом всегда был полон гостей, все кружилось вокруг неё, как вокруг солнца. В родне она была старшей, и к ней тянулись. Все свадьбы и похороны в нашем посёлке не обходились без её помощи. Она прекрасно играла на гитаре и пела. Знала много печальных песен, очень популярных в то тяжёлое время, очень чувствовала красоту и умела её создать.

Самые красивые цветы были в нашем доме, причём их было так много и такие диковинные, что все окна утопали в них. И это на Крайнем Севере! Она радовалась каждому бутону, каждой набухшей почке, каждому распустившемуся цветку. Она с ними разговаривала, называла их по именам, а нас учила: «Не вреди природе. Не убивай букашку. Не сорви цветок, он тоже живой. Ему больно. У него тоже только одна жизнь». Зимой она делала искусственные цветы из бумаги и втыкала их в горшки. Через морозное окно, с улицы, они выглядели, как живые, и люди заходили удивляться и попросить отросточек на рассаду. Летом весь палисадник был полон разными цветами, и, когда ежегодно на 1 сентября ночью их обрывали, она возмущалась и плакала.

Мать делала искусственные цветы и венки на свадьбы и на похороны, шила невестам платья и фату. Люди были довольны и не скупились, но они сами жили с нуждой под ручку, а наш достаток был весьма скромный.

Часто на столе был только чёрный хлеб. Тогда она наливала в тарелку подсолнечное масло, солила его, и мы макали туда хлеб. Было вкусно. Бывало и попроще – суп «тюрюк» – в воду кидали горсть сахара, крошили туда хлеб и ели ложкой. Осенью с утра до обеда мы ходили в лес кормить комаров и собирать ягоды. Она их мыла, насыпала в тарелку, заливала молоком, давала хлеб, и это был обед, который нам, ребятишкам, страшно не нравился. Очень часто она готовила хлебный суп, который состоял из трех частей воды, пары картошек и черного хлеба, все это вместе варилось и было очень вкусно. Иногда ставила на стол хлеб, соль и чугунок с картошкой в мундире. Мы морщились, хотелось что-то повкуснее. «Что? Не нравится? Заелись? Ленин так кушал!» Ну, если он так ел, то и мы будем, и принимались чистить обжигающую пальцы картошку. При этом мама вспоминала, как в войну голодали, ловили крыс, варили суп, собирали на помойках картофельные очистки и только так выжили. Так хорошо, как сейчас, мы, мол, ещё никогда не жили. После этого наш ужин казался королевским.

С гостями шутила, что капуста – самая лучшая закуска. Поставить на стол не стыдно, а съедят – не жалко. Вообще готовила она изумительно, особенно когда приходили гости или по праздникам. Еда была не только вкусна, но и красиво украшена. Всегда говорила: «Готовить я умею, было бы из чего». Иногда на столе царил суп с мясом. Она вылавливала ложкой мясо из своей тарелки и давала сыновьям, показывая своё уважение и заботу. «Вам расти. Вы – мужики. Вам сила нужна», – объясняла она. Мы не сопротивлялись. Эту пищу до сих пор забыть не могу.

Придя из магазина, она ставила сумку с покупками на стол и разрешала нам копаться в ней. Мы с удовольствием и восторгом доставали кульки с сахаром, маргарином, крупой и радовались до визга. От нашей возни и её лицо светилось счастьем.

По субботам у нас было всегда предпраздничное настроение, мы смотрели на стенке диафильмы и удивлялись тому, что наступят времена, когда суббота станет нерабочим днём, в домах будут стоять аппараты, и в них можно будет смотреть кино, бельё будут стирать машины, есть можно будет от пуза и что захочешь, а продукты будут храниться в таких сундуках, где всегда холодно. Хоть бы одним глазком заглянуть в это светлое будущее! Такое любопытство разбирало, сил не было терпеть и ждать так долго.

И вот в квартире всё убрано, вымыты полы, в большой кастрюле нагрета вода. Мама начинала мыть нас в огромном тазу, отчитывая за синяки и ссадины, интересуясь, где, когда и за что мы их получили. Потом намыливал нам  лицо и шею, мыло обязательно попадало в глаза, и мы хныкали, а то и ревели. Поливала нас из кружки тёплой водой, целуя и приговаривая, чтоб ничто с нами не случилось. Затем заворачивала в душистое махровое полотенце и несла в постель, которая пахла свежим, чистым бельём, дальними ветрами, травами, облаками и светлым будущим. На душе было невероятно празднично и уютно, как бывает только в детстве. Мы с братом засыпали, а мама продолжала хлопотать по дому.

Когда в детстве я просил у отца денег на кино, он говорил, что их надо ценить. А ценят, когда сами зарабатывают. Потом он давал мне лист бумаги, карандаш и букварь, на обложке которого был нарисован Ленин. «Нарисуй Ленина, чтоб был похожий, – получишь деньги.» Я рисовал его часто, и он был очень похож на того, с обложки. Отец хвалил, я получал 10 копеек и бежал с ребятами в кино. У мамы было всё по-другому. «Мама! Дай 10 копеек на кино!» «А про что кино?» – интересовалась она. «Про шпионов!» «Глупенькие, самое лучшее кино – про любовь!» Мы получали 10 копеек и бежали в соседний посёлок за пять километров, где кино было по пятачку. Вот и сейчас мне больше нравятся мамины фильмы, а не про шпионов.

Ещё в детстве мне всегда казалось, что существует какая-то невидимая связь чувств между матерью и детьми. Ведь мы произошли от мам. Это – один организм, только разделённый. Они о нас всё знают. Даже если никто не видит, никого нет, но если я делаю что-то плохое, мама в данный момент это чувствует. Становится стыдно даже за дурные мысли, не то что за дела.

 

Валенки для бедных

 Жили мы бедно, в двух маленьких комнатках по шесть квадратных метров: кухня и спальня. Кроме кроватей из мебели был гардероб и тумбочка – с братом на двоих. Верхняя полка – его, нижняя – моя, там всё помещалось. Мечтать о своей комнате не хватало фантазии. Зачем? У нас был двор, улица, весь мир. Квартира у нас была служебная при комбинате бытового обслуживания, мама там работала на полставки и выполняла множество обязанностей: уборщицы, сторожа, дворника, истопника. Весь день она отвечала на вопросы клиентов, которые приходили в белошвейную, фотоателье, часовую мастерскую, прокатный пункт или в сапожную. Платили столько, что еле хватало с её подработкой на питание. Квартира и электричество были, к счастью, бесплатные, от комбината.

Она вставала в 4 утра и топила восемь печек. Дрова не горели, были сырые, с намерзшим снегом и льдом. Лед таял и тушил огонь, приходилось по многу раз начинать всё сначала. Дрова тоже надо было летом самой заготавливать, но привозили их осенью, когда шли дожди. Их кололи и складывали в поленницы, но они не просыхали. Дрова не хотели гореть, на улице трещал мороз, и мама плакала у открытой печной дверцы, но пожалеть было некому. Она плакала, предчувствуя, что к 8 утра комнаты не нагреются, и когда придут работники – будет  не везде тепло. Портнихи в холоде не смогут держать в руках иголку; выспавшиеся, сытые, они будут возмущаться и обижать её со всеми изощренными подковырками, зная, что она смолчит и со слезами проглотит обидные слова: немка, вдова, высланная. Дрова разрешалось заносить в комнаты после окончания рабочего дня, когда рабочие уходили домой, но и за ночь они не успевали оттаять от снега. Каждая печка потребляла две вязанки дров, и мы, как могли, помогали маме. Весь вечер таскали втроём дрова, носили из колонки вёдрами воду на весь комбинат, на все нужды: попить и помыть, в умывальники – сапожникам, в фотографию, в белошвейку. Подметали и мыли полы, чистили от снега тротуары, - а снега на севере было сверх достатка, - у каждого была своя работа, и не всегда нами это делалось добровольно.

Сейчас можно сознаться: мы были вредными, и ей приходилось воевать с нами. Нас ждали друзья, кино, игры, уроки, и мама очень переживала, когда мы старались отвертеться. Её методы воспитания применял я и для своих детей. Помогает. Себя она не жалела. Вязанки были такие большие, что не пролезали в дверь. Она рыдала, застревала с ними, но продолжала работать. Она надевала на голову несколько платков и говорила, что у неё постоянный шум в голове, а  выйдя во двор или в посёлок, испуганно сообщала, что вдруг заблудилась в знакомом месте, ничего не узнавала и еле находила дорогу домой. Здоровье покидало её, но она не подавала виду – некогда, кто же детей на ноги поставит, надеяться не на кого.

Когда ей становилось совсем плохо, она отлёживалась в постели, давая нам указания-завещания. Я возмущался: «Нельзя же сразу о смерти думать, надо стараться выжить!» На что она отвечала, что, когда человек болеет, он всегда думает о смерти, как об одном из вариантов окончания болезни. Но только болезнь чуть отступала, она опять включалась в работу, засучив рукава, не дожидаясь полного выздоровления. «Некогда болеть, кто за меня все дела переделает?» – спрашивала она.

За всю жизнь она ни разу не была в отпуске, всегда брала компенсацию деньгами. Что такое «ресторан» - знала понаслышке.

Она прекрасно вышивала и шила. В школу я ходил в манишке. Вместо рубахи под пиджак вдевался нагрудник с воротничком и манжеты на рукава. Выглядело как рубашка, хотя пиджак был надет на голое тело. Брюки всегда были выглажены в стрелки. Она умудрялась чистить нам ботинки, но это унижало наше мальчишечье достоинство, и мы протестовали.

Одевала нас, как могла. После смерти отца его пальто-москвичка было распорото, перевернуто на левую сторону, перекроено и получилось отличное пальтишко, в котором я много лет бегал в школу. Для бедных семей бесплатно выдавали новые валенки, мы тоже получали, и хотя одноклассники смеялись над нами, нам в них было тепло. Мать утешала, как могла, советовала не обращать внимания и терпеть – ей тоже тяжело. Учеба у меня шла неплохо, и на школьных линейках мне приходилось выносить школьное знамя. Не было почётнее дела, чем стоять рядом с директором, и не всем это доверяли. Мама очень гордилась, а школьные обидчики искали повод примириться.

 

Гибель воробышка

 По весне мы всегда ходили на кладбище к отцу. На последние деньги мама сделала металлические памятники для своей матери, мужа, его первой жены, её знакомой по высылке и старшего сына. Горько плакала она на могилках, прежде чем начать работу, а потом с каким-то облегчением бралась за дело. Мы убирали, красили, сажали цветы, и на кладбище могилки наших дорогих людей всегда были в образцовом состоянии. После этого наводился порядок еще на двух-трех могилках знакомых, у которых не осталось живых родственников. В день смерти отца дома всегда соблюдался траур, в этот день мы были тихими, как тень. Было время, когда отец искал лучшую долю, и мы уезжали в Сибирь, в Казахстан, но мама там очень скучала по своим родственникам, много плакала, и отец не устоял – мы вернулись на Север. Жизнь здесь честнее. Леса дремучее. Снега выше заборов. Бабы и мужики – как сказочные герои. Морозы трескучие, грудь прожигают. Солнце на закате кумачом горит, и всё вокруг золотом рядит. Звёзды ночью с кулак. Любовь там лебединая, одноразовая. Кто Север полюбит – разлюбить  его уже не сможет.

Мать с отцом жили бедно, но удивительно гармонично и дружно. Она всегда говорила, что для детей мама – солнышко, а папа – луна, детям оба нужны. Отец учил нас не спешить, но и не опаздывать, быть пунктуальным. Ложись спать на полчаса позже и встань на полчаса раньше, и всё успеешь. Будь аккуратным, доводи все дела до конца. Я с детства знал, что для мужчины является позором появляться на людях небритым. Уходя из дома, прибери квартиру: может, вернёшься с гостями, будет не стыдно. Встречать и провожать гостей надо не в доме, а перед домом, на улице, с христианским поцелуем. Он учил библейским и народным мудростям. Отец говорил: «Отдашь – найдёшь, спрячешь – потеряешь... Не бойтесь отдавать, это всегда возвращается сторицей. Да не оскудеет рука дающего... Кто скупо сеет, тот скупо жнёт. Основа всему – любовь».

Самое большее, что могут родители сделать для своих детей, – это научить их любить. Дети не имеют права осуждать родителей и обижаться на них. «Ума набраться  денег стоит!» У него была потрясающе твёрдая христианская мораль. Высокий, стройный, худощавый с карими глазами в молодости он заставлял девчат оглядываться. Но житомирская тюрьма, ссылка, «Беломорканал», лесоповал, голод, холод, переживания, нервы сделали своё дело.

Отец часто болел, не мог долго сидеть, сапожничал стоя. Из алюминиевых  столовских мисок делал отличные расчёски на продажу. Он любил нас и берег маму, калымил и копил деньги под подушкой нам на велосипед, но  каждый раз, когда скорая увозила его в больницу, отдавал эти деньги матери на жизнь, и мы огорчались – опять велосипед проскочил мимо носа. Мать плакала, готовила что-либо повкуснее, и мы несли это в больницу. Отец выздоравливал, и мы все были счастливы.

Ложась спать, они долго разговаривали, отец размышлял и планировал, мама всегда с любовью соглашалась с его доводами, казалось, что лучше, чем он придумал, сделать невозможно. Она поощряла его, гордилась им и при гостях хвалила его, когда он сделал новую табуретку или очередную горку-шкаф на заказ или на продажу, говорила, что у него золотые руки. Он и вправду был отличный столяр и сапожник. Сам построил за лето дом – жили  мы тогда в сарае, вместе с поросятами, тёлкой, курами. Все вместе корчевали пни, сажали огород.

Отец подорвал своё здоровье, поднимая тяжелые брёвна. Но к зиме мы переехали в новый просторный деревянный дом. На улице трещал зверский мороз, окна покрылись льдом, телевизоров ещё не было, и мы часто сидели у открытой дверцы печки и беседовали. Иногда под настроение мама брала гитару. О, музыка! Музыка – это разговор Бога с людьми. Мама чудесно играла и пела. Много мирских и церковных песен знали родители. Концерт всегда заканчивался одной и той же песней, она с отцом пела на немецком о том, как в лесу на прохожего напал разбойник, битва была насмерть, в конце выяснилось, что оба они – родные братья. Горько плакали и обнимались окровавленные мужики, прося у Бога прощения, вспоминали родину и родных. Песня была слёзная, тоскливая. Мама очень хотела, чтобы мы были музыкантами. Время пролетело, но денег на гармошку так и не нашлось.

Однажды пришел какой-то знакомый и принёс письмо. Родители весь вечер перечитывали его и шептались, а потом отец бросил его в печку. Позже я спросил мать: почему в огонь? Мать ответила шёпотом, предупредив, чтобы я никому не говорил ни на улице, ни в школе, ни если кто спросит, что письмо пришло не по почте, а от родни отца из Германии. Только никому! «Ди райне Ханд, гейт дурьх дас гансе ланд», – повторяла она нам без устали немецкую поговорку – «С чистыми руками можно быть везде».

Через пару дней, выйдя из дому за дровами, я нашел во дворе лежащего воробья. Бедняга окоченел от холода и не мог летать. Морозы стояли жуткие. Стволы деревьев стреляли громче ружья. В воздухе стоял туман, всё вымерло. Я занёс птичку домой и отдал маме, она дышала на неё и грела. Воробышек ожил и выпорхнул из рук. Наклевавшись хлебных крошек, он летал по дому, умудряясь гадить где попало. Видя свет в окне, бился о стекло, просясь на свободу. «Морозы спадут, и мы тебя отпустим». Но он не понимал нас и продолжал искать выход.

Вечером мы, как всегда, собрались у печки слушать сказки. Мать открыла в печке дверцу, чтобы подложить дров. Вдруг, откуда ни возьмись, наш воробей пролетел сквозь нас, как молния, чуть не задев крылом, и исчез в горячем пламени, сгорев за полсекунды на наших глазах. Мы видели, как вспыхнули перья и исчезло, превратилось в ничто маленькое тельце. Мы были в шоке. В метре от него мы помочь не смогли. Что привлекло его? Тепло, свет, свобода? Он ошибся! Это была другая дверь – не на улицу! Горько плакали мы все у печки. Мы его так любили!

И тогда мать заговорила с нами о Библии, о Христе, о том, что душа может жить после смерти, что существует вечная жизнь, что есть две дороги: широкая, асфальтированная, праздничная, греховная, полная людей, но ведёт она в огонь, в ад.

– Воробышек наш погиб, даже не успев почувствовать боли, а грешники будут вечно гореть и корчиться от мук, платя этим за свои удовольствия и грехи.

Но есть другая тропинка, где мало людей, но они кроткие и терпеливые, и их дорога ведёт к Богу, в рай, где светло и празднично на душе, где царит любовь и счастье, где живёт Бог. Бог есть любовь. Когда в сердце любовь, душа поёт. Обручальные кольца – символ любви, глядя на них, помните о данной перед Богом и людьми клятве. И в беде, и в радости служить Богу и супруге, пока смерть не разлучит вас и та же смерть не соединит с божьей любовью. Любовь – та тропинка, мостик, у которой нет конца, нет времени.  Она вечна.

Бог даёт будущее, вечность. Дьявол подсовывает желания сегодня и забирает будущее, требует в залог твою душу. Двум господам служить нельзя. И наша цель – прожить жизнь так, чтобы не сбиться с этой узкой тропинки и не забыть этого воробышка, и не сгинуть, как он. В каждом человеке есть внутреннее «Я». Есть две морали. Человеческая и божья. Человеческая гласит: «Око за око, зуб за зуб» – вражда по цепной реакции.

Божья мораль говорит: «Доверься Богу, ни один волос не упадёт с тебя без его воли, будь кротким, не противься злому, кто ударил тебя в правую щёку, обрати к нему другую».

– Но когда люди бьют, они делают это правой рукой и удар приходится в левую щёку, как же так, мама?

– Бог говорит о человеке, который подошёл сзади и ударил по правой щеке. И вам надо повернуться другой щекой и взглянуть подлецу в глаза, возможно, приняв второй удар.

Беда одна не приходит. А приходит неожиданно, по-дьявольски, сзади. Всегда надо повернуться к ней лицом и выстоять. Не убежать от удара сзади и из-за угла. Не бежать от предателей и подлецов, от беды и горя. А выстоять. Соблюдайте это, дети. Молитесь за обижающих вас. Не держите в сердце зла. Относитесь к другим так, как хотели бы, чтобы они относились к вам. Положитесь во всём на Бога.

В тот вечер выучили мы свою первую молитву, чтобы всю жизнь, преклонив колени, быть на связи с Богом, чтобы в плохом узнавать хорошее и брать на пользу себе. Праздность, азарт, карточные игры были запрещены, так мы до сих пор и не знаем, как они зовутся. Моему младшему братишке очень нравилось долго молиться перед обедом. В коротких штанишках, с лямками крест-накрест, он залезал на стул, скрещивал руки на груди, закрывал глаза и жалобным голоском пищал: «Господи, спасибо тебе за всё и благослови данную нам пищу!». Затем он открывал один глаз и перечислял всё, что лежало на столе – пищу, посуду, ложки, вилки, а также мебель и всех нас!

Крепко проросло мамино зёрнышко в детской душе. Глубокий, незабываемый шрам на сердце оставил тот вечер, тот воробышек. В сердце родился компас, помогая в жизни устоять на узкой тропинке. Мы часто блуждаем на длинном жизненном пути, но благодаря ему имеем возможность возвращаться на свою тропинку, где вдоволь можно напиться живой воды.

Мама учила, как важно доверять Господу, как единственному спасителю, на что я возражал:

– Да, мама, я очень хочу это сделать, но меня засмеют мальчики.

Мать отвечала:

– Знай же, они могут над тобой насмехаться и отправить тебя в ад, но никогда не вернут тебя обратно! Будь сильным, ибо великая награда наша – на небесах.

Что такое судьба? Воробышку не дано было пережить эти морозы. Видно, суждено ему было либо замёрзнуть, либо сгореть, но не пережить. Может, чирикает он уже в райском саду?

Выйдя вечером во двор и глядя в звёздное небо, мама говорила:

– Если умрёт на земле хороший человек, душа его взлетит в рай, и зажжётся на небе новая звезда. Если я умру, моя звезда будет светить другим, и о нас будут помнить люди, глядя в ночное звёздное небо.

 

Горе

 Папа с мамой были родом из одних мест: с Украины, с житомирщины. Из зажиточных соседних немецких хуторов. За свою принадлежность к немецкой национальности, образцовое хозяйство, трудолюбие и достаток были раскулачены, разорены, ограблены и вместе с другими пошли по этапу в ссылку на вечные времена, на далёкий Север в глухомань на вымирание. И раньше, в молодости, они были знакомы, дружили домами, но оба, овдовев, образовали новую семью.

Я не помню, чтобы родители говорили между собой громко. Наоборот, они шептались, чтобы мы не всё знали и не смогли где-нибудь ляпнуть лишнее. У них как будто был общий секрет. Они не рассказывали о своей родне. Всё было тайной даже от своих детей. Когда взрослые собирались на вечеринку, детей выгоняли из этой комнаты. «Нечего уши развешивать, много будешь знать – быстро состаришься», – говорили они, закрывая перед нашими носами двери.

Семейное счастье оборвалось резко. Уйдя однажды из дома совершенно здоровым, отец домой уже не вернулся. Он поехал на теплоходе в город. Младший брат должен был идти в первый класс, и отец хотел купить к школе всё необходимое: книжки, тетрадки, ручки, портфель, карандаши. До города полтора часа пути по реке, без остановок; на обратном пути его парализовало, «скорая помощь» подъехала прямо к пристани и увезла его в больницу.

Он узнавал не всех, на вопросы отвечал, моргая глазами, быстро уставал и вскоре потерял сознание. 20 августа, во вторник, 1963 года в 4 часа утра в возрасте 55 лет он умер от тромбоза аорты и кровоизлияния в мозг. Ночью у постели дежурила жена брата – Эмма Шульц. Она говорила, что перед смертью он пришел в сознание, приподнялся с постели, посмотрел на неё и сказал: «Живите счастливо и дружно», – опять лёг, тяжело вздохнул и затих.

Я не понимал, что произошло, все вокруг рыдали, меня разбудили рано и велели срочно позвать Брейтов и сообщить о смерти отца. У меня кружилась голова, слезы застилали глаза, еще не было 7 утра, на улице было тихо и пусто. Я ехал на купленном на днях новом велосипеде, беспрестанно падал, и дорога расплывалась от слез, я голосил и, казалось, сам стою на краю жизни. Я не представлял, как можно дальше жить без отца. Так не бывает, этого не может быть! Он встанет, он обязательно вернётся, ведь сколько случаев: засыпают летаргическим сном, просыпаются под землей и возвращаются. Без него жизнь не имела смысла, будущего. Я был в отчаянии.

Приехав к Брейтам, к маминой сестре, я сказал про отца на крыльце и не помню, как вернулся и что было потом. Горе отключило мой мозг, спасая его от перегрузок. Весть оглушила поселок, моего отца знали все, все приносили ему на ремонт свои ботинки и благодарили за качественную и быструю работу. Благодарностей и почетных грамот было у него достаточно. Полпоселка были высланные немцы-спецпереселенцы, с которыми он прошел весь этот трудный путь от начала и до конца, у них он пользовался заслуженным уважением.

Первый раз в поселке прошел бульдозер от нашего крыльца до кладбища, сделав хорошую дорогу для похоронной процессии. Народу пришло очень много. День выдался теплый и солнечный. Мне было 14 лет, моему брату – семь, маме – 46 – и опять вдова. Я ничего не соображал и не верил в то, что произошло. Мне было жалко мать: она не могла стоять, была какая-то черная, старая и беспомощная, её постоянно поддерживали, убивалась в горе. Отец лежал спокойный, красивый и очень белый. На кладбище мой дядя сказал:

 

«Товарищи, друзья!

Сегодня, в субботу, 24 августа 1963 года, мы провожаем в последний путь нашего товарища и друга – Асафа Карловича Шульца. Асаф Карлович за последнее время периодически болел, и тяжелый приступ, наступивший в воскресенье, 18 августа, вырвал его из нашей среды. Ушел от нас простой, трудолюбивый человек, хороший семьянин, оставив жену и малолетних сыновей, еще нуждающихся в отеческой ласке, любви и заботе.

Асаф Карлович родился в крестьянской семье 23 мая 1908 года, в селе Солодыри Красноармейского района Житомирской области.

С ранних лет он начал свою трудовую жизнь; сперва в своем хозяйстве, затем, в связи с преобразованиями в экономике нашей страны, он был переселен в Карельскую АССР, где работал на лесоразработках и в других местах по специальности. Когда началась Великая Отечественная война, Асаф Карлович эвакуировался в Коми АССР, где первое время работал в лесу Усть-Немского леспромхоза, затем столяром в организациях нашего Краснозатонского поселка, а в последние годы – сапожником в мастерской Сыктывкарского комбината бытового обслуживания. Какое бы дело ему ни поручали, он выполнял его с любовью и добросовестно, чем снискал себе уважение администрации, неоднократно был премирован, а также награжден почетной грамотой. Преждевременная смерть Асафа Карловича, когда он еще так нужен семье и смог бы принести посильную пользу нашему обществу, наполняет наши сердца печалью, и мы искренне соболезнуем семье по поводу смерти дорогого отца и мужа. Память об Асафе Карловиче надолго сохранится в сердцах всех, кто его знал, кто вместе с ним работал и жил».

Печально звучали слова, женщины в черном содрогались от рыданий, мужчины застыли в оцепенении. Когда в прощальном поцелуе мои губы дотронулись до холодного, как лед, лба, я очнулся и ощутил, что остался навсегда один, и дал волю слезам.

Мать долго хранила траур и мы были тихими, как мыши. Нельзя было ходить в кино, телевизора у нас не было, радио было отключено, играть и веселиться было неуместно. Мы скорбили. В глубине души я долго не верил в случившееся и несколько лет втайне ждал его, а, ложась спать – прислушивался , не вернулся ли отец.

Но жизнь продолжалась, и нам надо было поддерживать её движение.

 

Имея такую любовь...

 Мама жила ради нас. Она говорила, что никто, никогда не будет нас любить больше и крепче, чем она. Мать и дети – бескорыстная любовь. Бескорыстнее и крепче, чем любит мать, мужчину не может любить ни одна женщина.

Я не соглашался. Я мечтал о ней, о своей любимой, я давно придумал её, взяв за эталон маму. Жена, женщина, любовница, друг, товарищ, красавица, моя половинка... Мы будем понимать друг друга без слов. Мы всё будем делать сообща. Любить, думать, дышать. Верить, мечтать, заботиться. Я буду хвалить, восхищаться и гордиться ею. Моё яркое солнышко – в ней всё будет прекрасно, её голос, дыхание, стан, от которого будет кружиться голова. Дни и ночи мы заполним друг другом. В нашей любви будут рождаться прекрасные дети с маленькими крылышками, и мы будем только радоваться и любить друг друга.

– Где ты сейчас, моя родная и милая будущая жёнушка? Ангелочек мой. Ведь ты уже где-то есть? Ты живёшь и дышишь, мечтаешь и, как я, стремишься мне навстречу. Когда, наконец, это произойдёт? Нет сил больше ждать. Я умру, не дождавшись тебя! Вот бы стрелки часов завертелись до той минутки, как пропеллер самолёта, и я, наконец, увидел бы тебя и понёс бы на руках по жизни, пока смерть не разлучит. А ты, мама, говоришь, что она будет любить меня не сильнее, чем ты!.. Я не ошибусь. Я найду именно её...

Но мама не знала моих тайн и учила, исходя из своего опыта.

– Выберите себе хороших подруг – весёлых, кротких и работящих. Ноги – это лицо женщины, руки – её характер, а фигура и талия – её воля. Не выбирайте жену с крашеными ногтями.

– Это почему?

– Они работать не будут, чтобы ногти не обломать. У женщины может быть в порядке или хозяйство с домом, или ногти.

Слушайте, что старые люди говорят, они жизнь прожили и знают в ней толк. Мотайте на ус.

Потом была тяжелая работа: весной таскали навоз, на лодке переправляли через речку, носили на носилках от речки на огород. Копали лопатой землю, сажали картошку, окучивали в жару, отбиваясь от огромных «двухмоторных» комаров, собирали её в дождь со снегом. Радовались урожаю и тому, что убрались до первого снега, а на следующий год всё повторялось опять.

Летом, взяв с собой полбуханки чёрного хлеба, мы целыми днями пропадали с друзьями на речке. Купались до посинения, клацая зубами, грелись у костра. Северное приполярное лето короткое, надо всё взять. Иногда удавалось уговорить маму посмотреть, чего мы достигли. Мы ныряли с высоты пароходной пристани, плавали наперегонки, лишь бы мама нас похвалила. Но она часто  выговаривала, чтобы не забывались: на воде всегда опасно. Она сидела на берегу, на брёвнышке, и смотрела на нас. Мы звали её покупаться, но она отвечала, что когда она была в нашем возрасте, то тоже купалась с большим удовольствием, а сейчас охота прошла. Всему своё время.

Мы подрастали. С 14 лет я работал в каникулы на стройке СМУ-16, разгружал машины и складывал кирпичи, работали мы, малолетки, с 8-и до 12-и часов, больше не разрешал закон. В первую получку я принёс маме 80 рублей, и она купила мне красивый чёрный костюм, в котором я ходил в школу.

Наконец, я кончил восемь классов и пошел на завод работать электриком. Начал зарабатывать деньги, стало легче, после работы учился в вечерней школе рабочей молодежи, потом ушел служить в армию.

На проводах вся родня уговаривала пригубить вина, хоть чуток выпить, но убедить меня не смогли.

Мать очень гордилась нами. Мои письма и фотографии читались и показывались каждому гостю. Имея за спиной такую любовь, плохо служить было нельзя. Мне нравилась военная служба в Крыму, в Феодосии, среди знаменитостей, в центре подготовки космонавтов, и форма военной авиации была к лицу. Предлагали сверхсрочную службу, но как бы я оставил маму в благодарность за её любовь?

Слезы наворачивались на глаза, так скучал я по матери, по дому и по родине, но потом втянулся. Закончил отлично Новоселицкое военное училище, что под Новгородом, по специальности  «чистый радист-телеграфист». Азбука Морзе – морзянка – долго ласкала слух. В армии эта специальность была престижной, радисты-телеграфисты относились к военной интеллигенции. На губе не сидел, дисциплинарных наказаний не имел. Пережил чехословацкие события, писал заявление пойти добровольцем на остров Даманский, на войну с китайцами. Был примером другим – отличником боевой и политической подготовки.

Я демобилизовался 20 ноября, в полвосьмого утра, без предупреждения, переслужив восемь дней. Всё было уже открыто, я зашёл в сапожную, где мама убиралась. Молодой, подтянутый, возмужавший, красивый, с мороза румяный, черноглазый сержант с голубыми погонами. Она не сразу узнала меня. Замерла, потом бросилась с радостным плачем на шею и зацеловала. Я застеснялся. Мама не знала, куда меня посадить, она была влюблена, горда и счастлива, металась и суетилась, хваталась за всё сразу, и я был счастлив вместе с ней в те минуты.

В тот же день закололи поросенка, специально для этого выращенного. Собралась вся родня и праздновали. Я был старший в новом поколении и поэтому всегда и везде – первый, как мама. Все слушали рассказы о службе, пели песни, примеряли мою военную форму и фотографировались в ней без конца. Мама смеялась, слушая мои рассказы, просила повторить некоторые и спеть строевые песни, я пел. Она говорила, что Лёву, братишку, в армию одного не пустит и поедет служить вместе с ним. Заходили соседи и знакомые и вместе радовались и гуляли дальше. Мне очень шла военная форма, и мама хотела, чтобы я её носил, ей нравились военные, как её отец.

Она привела в дом соседа, дядю Сашу Боталова, накрыла стол с бутылочкой, и дядя Саша рассказывал, как летал в войну на самолетах, и как сегодня обстоят дела в местном аэропорту, где он работал, и обещал матери устроить меня на работу. И устроил. Через неделю я уже ходил на работу в службу ЭРТОС – электро- радиотехническое оснащение связи и аэронавигации. Споров погоны с шинели и гимнастерки, я несколько недель ходил в военной форме на работу, так как у меня не было приличных гражданских штанов и рубашек. Но однажды это увидел мой начальник и спросил, почему я так одеваюсь. Я сказал, что еще не заработал на гражданку и с первой получки приоденусь.

Он позвонил на склад и приказал выдать новое обмундирование немедленно, до окончания испытательного срока.       Вечером мы перешивали пуговицы и пришивали к лацканам знаки отличия – полторы лычки на рукав. Новая синяя форма «Аэрофлота» выглядела очень хорошо. И опять мама была счастлива и влюблена, от нее шло ласковое, нежное материнское тепло. Затем она стала серьёзной и грустной, на глазах показались слёзы и, вздохнув, она сказала: «Знаешь, как хорошо мы стали жить, ведь твой отец никогда в жизни не носил таких красивых и дорогих брюк».

 

11 часов, 8 января 1975 года

 Потом были будни, работа, танцы, друзья, знакомые, красивые, умные и глупые подружки, а нахальные приходили к нам прямо домой, и мать не впускала их, гнала веником с порога, потому что не немки, и говорила, что две нации не могут счастливо спать на одной подушке, и приводила много примеров и давала понять, что хоть нас и унижают власти, но нам нельзя нарушать дедовских законов, и пока она жива, не позволит мне жениться не на немке. «Может, вам придется ещё вернуться в Германию – не будет лишних проблем».

Я возмущался и спорил, говорил, что это несовременно, что я хочу по-своему устроить свою жизнь на основе любви, а не на старых законах. Ничего не помогало, а немок в наших краях было мало, и те, что были, не нравились. Время шло, я перебесился и много раз потом благодарил маму, что избавила меня от одной проблемы.

Пришло время жениться. И взяв у друга, коллеги по работе, отпускное распоряжение на бесплатный билет «Аэрофлота», я с другом семьи, пожилым дядькой Швитаем, поехал по родне, в скопление немцев, в Казахстан искать счастья для себя и его сыновей. На улице прохожие и девчата оглядывались, провожая взглядом двух аэрофлотовцев.

Любовь навалилась неожиданно и сильно, лишив рассудка и сна. В ее голубых глазах, как в карельских озерах, спастись было невозможно. Весь мир потерял свою цену. На одной чаше серо-голубые глаза, на другой – моя жизнь и весь мир. И вот телефонный звонок: «Мама, я нашёл!!! Она такая!!! Тебе понравится. Из хорошей семьи и немка. Все уже решено, женюсь. В субботу свадьба».

А на другом конце – тихий плач. Разве мать поймет мою радость? Опять что-то не так? А неважно! Мать встретила приветливо, но я чувствовал, что она обижена.

«Это твои проблемы», – думал я. Мы были эгоистами. Она всегда хотела иметь дочку, и теперь свершилось: в нашей семье молодая. Но я чувствовал внимательный взгляд за нами.

Я понимал, что она ревнует, и не все получилось, как она хотела, и не всем она была довольна.

Мать вышла на пенсию, но дома не сидела. Устроилась в заводскую столовую дворником. Хотела получать пенсию и зарплату, чтобы расстаться с нуждой, помочь детям. Работа тяжелая, одного снега перекидать надо тонны.

Я уже работал шефом и, как мог, помогал маме, посылал к ней свой аэропортовский трактор «Беларусь» на очистку территории от снега, вменив эту работу трактористу в неофициальную, но постоянную обязанность. Мать сразу оценили в столовой.

Я спорил с ней и велел сидеть дома, отдыхать, ведь заслужила полное право: порадуйся жизни  хоть в конце дистанции!

Нет, безделье – не для нее, да и из-за домашних дел треснули отношения, я больше любил молодую жену, чем старую мать. Не всегда мы, молодые, умели делать то, что старые делали шутя. Когда из Караганды мамина тетя выезжала в Германию, мама поехала помогать ей.

Она всегда приносила себя в жертву ради детей и сейчас хотела продать свою часть дома, оставшуюся от уезжающей тети, и обеспечить как-то своих детей материально. Кроме того, две хозяйки на одной кухне не уживутся, и она решила: вот хороший повод уступить молодой кухню и своё хозяйство, хоть на время уйти с дороги, предоставив нам самостоятельность.

 

           А ушла навсегда…

 Посадив её в самолёт, я долго стоял рядом с самолётом и махал рукой.

В голове пронеслась шальная мысль: если не выглянет в окно, больше не увидимся. Она не выглянула.

Было какое-то чувство вины. Я досадливо отмахнулся: что только в голову не залетит! Но, может, это был знак с другой, невидимой стороны зазеркалья?

Под Новый год, обедая на кухне, мы с женой услышали сильный удар в оконное стекло, как будто кто-то камень кинул. Мы подбежали к окну. Снаружи, на подоконнике, лежал воробышек, который со всего лёта врезался в стекло. Через секунду он вскочил и вспорхнул по своим делам. Мы встревожились. «Будет большая и нехорошая новость», – гласит народная примета. Но откуда? С какой стороны? Что?..

Телеграмма пришла в Новый год. 1 января. Соседи из Караганды срочно вызывали – мать в больнице, в тяжелом состоянии. Гром – зимою!.. Я всю ночь не спал, праздновал. В тот же день попутным самолетом, «зайцем», в лётной форме (ребята своего забрали) я улетел к ней с пересадками через Свердловск. На следующее утро я сидел у больничной койки в чужом городе, в чужой больнице у моей родной мамочки. Палата облегчённо вздохнула: переживали все.

– Если бы ты только знал, как она тебя ждала, – сказала мне медсестра. - Мама   обрадовалась, дождалась, теперь всё пройдёт. Теперь не страшно.

Она любила меня, как прежде, её глаза горели любовью и страхом. Соседи, которые вызвали «скорую», рассказывали, что мама отказывалась от госпитализации – она боялась.

Лечащий врач сообщил, что всё очень серьёзно.

– Мамочка, миленькая, не болей. Выздоровей поскорей и поехали домой. Прости меня, я иногда был такой вредный, глупый и непослушный. Прости, что обижал, был невнимателен. Прости за всё. Ты самая лучшая мама на свете. Давай вместе выздоравливать. Я тебе помогу. Начнём новую, красивую и счастливую жизнь. Только не болей. Только выздоравливай. Я тебя очень, очень люблю!

– Я тоже тебя люблю! И давно уже всё простила.

Провожая старенькую тетушку, мать много работала, сортируя и пакуя барахло, бегала по конторам, оформляя многочисленные бумаги, потом летала с тетей в Москву, в «Шереметьево», таскала чемоданы, экономя на носильщиках и гостиницах, отправила, наконец-то, тетю Берту в Германию, пробив брешь в Европу, надеясь следом уехать со своими детьми.

Вернувшись в Караганду, в нетопленый дом, решила перестирать все оставшееся тряпье и в декабре, в рождественские морозы, полоскала белье у колонки, не в силах натаскать столько воды домой. Вспотевшая после стирки на казахском ветру, работала долгие часы. В результате – воспаление легких.

Болезнь быстро прогрессировала. Она жадно хватала воздух частыми короткими вздохами, она задыхалась.

Я сутками сидел у неё, не отходя. Я приехал как полярник, прямо в рабочей летной форме с голубыми погонами в собачьих унтах с далекого Севера, и врачи относились с пониманием и уважением. Они видели: я страдал, любил, мучился. Я наглел и умолял. Я давил на них, грозил отдать всех под суд или одеть после выздоровления мамы всех врачей в северные меха и пимы. Они не уходили после смены домой, у крыльца сутками стояла единственная в городе машина скорой кардиологической помощи. А она задыхалась… Привезли откуда-то искусственные легкие, пришли лучшие специалисты округа. Я ставил маме на грудь горчичники, целовал все лицо и холодеющие пальцы, обещал во всех газетах расписать, как хорошо относятся к ней врачи и медсестры. Это были великолепные специалисты и люди с большой буквы, с «Христовым сердцем». Ее беспрестанно кололи и ставили капельницы. Мы были одним целым.

Мы любили друг друга так искренне, как никогда. Я сострадал. Я не мог это выдержать. Мы вместе боролись и хотели только одного – выжить. Неделя прошла, как один миг. Я ничего не ел, не спал, только курил и плакал в какой-то санитарной комнатушке. Ей стало много лучше, вдруг слёзы выкатились из глаз, она крепко сжала мою руку в своей, с любовью и прощением посмотрела в глаза, глубоко выдохнула и затихла в 11 часов дня, 8 января 1975 года, в возрасте 58-ми лет.

Жизнь так коротка, она не то, что коротка, она... делает выдох – и её нет. Любите жизнь! И тех, кто вам её дал! Рядом стояли врачи, палата не дышала, я понял, что случилось ужасное. Меня попросили выйти. Двое вывели меня из палаты. Следом вышел третий и сказал невозможное:

– Мама умерла.

Я вырвался и убежал в свою комнатушку, упал на кушетку, забился в истерике и завыл, не стыдясь, в голос. Не помню, сколько там был. Видел, как по коридору куда-то повезли мою маму, слышал, как врач сказал, что на вскрытие. Потом сказали, что её легкие были как кочан гнилой капусты, и никаких шансов выжить не было. Она не могла прожить и суток. Непонятно, как продержалась она неделю, наверное, любовь не давала уйти. Меня мутило, меня трясло, я ничего не понимал. Меня увели из больницы.

Я лежал на летней кухне в постели соседей-немцев и ревел весь день. Туда приходили какие-то женщины и мужики, о чем-то совещались. Одна женщина подошла и сказала, что никогда не хотела иметь сыновей, потому что они бессердечные, бесчувственные, не пожалеют даже у гроба, теперь была потрясена тем, что видела.

Местные карагандинские немцы-баптисты стали готовить похороны, но я отлежался, и сознание вернулось ко мне, был в состоянии рассуждать, и потому наотрез отказался хоронить её в чужой земле, сказал, что увезу гроб с телом на Север и похороню её рядом с отцом.

Во все концы полетели телеграммы. Местные немцы собрали деньги, сделали хороший гроб, женщины сшили платье, помыли, уложили и украсили маму в последний путь. Она была бледна, спокойна и беззаботна. Все это запаяли в цинковый гроб и повезли в аэропорт. Я ехал в кузове рядом с гробом, вдвоем с мамой, и мне не хотелось жить.

Город жил своей жизнью, ездили машины, шли люди, загорались светофоры, шел снежок, как будто ничего не произошло. А случилось страшное – я остался сиротой, смерть разделила меня с матерью, а они не знают.

Как часы, мне хотелось остановить мир – пусть всё замрёт, пусть остановятся поезда и заводы, пусть все снимут шапки, пусть солнце застынет.

Моей милой мамочки больше не было. Как я буду жить дальше, зачем? Какой смысл? Я сидел один в открытом кузове бортовой машины, без шапки, на ветру, рядом с гробом, в котором лежала моя мать, и плакал в голос. Я был совершенно одинок. Мне было страшно и жалко себя в этой вечности. Я молился, как мог, я разговаривал с мёртвой. Я сходил с ума.

 

«Доверься Богу, сынок!»

 В аэропорту гроб не хотели принимать, так как не было прямых рейсов на Сыктывкар. Свердловск перевалку запрещал, я взял ответственность на себя, начальство не устояло, лётная форма помогла и в этот раз – для своего сделали исключение. Разрешили. Оставив гроб с телом в отделе перевозок, я не мог вникнуть, что самого родного человека можно так оставить, меня возмущало слово «багаж» в сопроводительных документах.

Это не багаж – это моя мама!

Я с кем-то ругался, что-то доказывал, я не допускал возражений и пресекал их в корне, я был хуже Сталина.

Наконец, в Караганду прилетел старший брат Гельмут с женой. Теперь я был не один, и силы покинули меня, я стал вялый, вокруг люди продолжали хлопотать, я кивал головой и подчинялся. Ноги сделались ватные, голову застилал туман. В Свердловске гроб разгрузили, но дальше отправлять не стали, так как он по размеру не входил в маленький грузовой люк самолета ТУ-134. Надо было специальное разрешение начальства, чтобы гроб погрузить в передний багажник пассажирского салона. Я звонил в Сыктывкар своему руководству, так как экипаж и самолет были сыктывкарские, просил предупредить всех, что-то доказывал, и опять уступили. Прилетел самолёт, и экипаж привез письменное разрешение свердловским перевозчикам забрать гроб. Свердловск выполнил распоряжение, гроб загрузили.

Самолет в воздухе – мама с нами. В салоне много весёлых демобилизованных военных моряков с гитарами, поют песни, мне противно их веселье, я подошел к одному и сказал: «У нас траур, на борту гроб с телом моей мамы, пожалуйста, почтите молчанием весь полет». Мы летели в тишине, мы думали о вечном, я – о своей матери. В Сыктывкар прилетели вечером, было темно и ужасно холодно, минус 42. Порт уже всё знал. На перроне встречало несколько ЗИЛов с ребятами от моей работы. Все прошло четко и быстро.

Гроб поставили дома в большой комнате, приходило и уходило много народа. Вечером на меня напала истерика, в соседней комнате я ревел и хохотал, приезжала «скорая», сделали укол, и я притих. Из армии приехал Лева, мой маленький братишка, теперь и он остался круглой сиротой.

Что же ты, мамочка, наделала? Зачем ты отдала свою жизнь за наше благополучие? Нам ведь ничего не надо, кроме тебя.

Мама всегда ходила на все похороны в поселке и говорила, что надо отдать последний долг:

– Когда я умру, то ко мне тоже все придут.

Я возмущался:

– О чем ты думаешь и что ты говоришь!

Она отвечала:

– Будешь в моем возрасте, тоже будешь так думать и говорить.

Её слова сбылись. Народу на похоронах было очень много. Пришли все, кто её знал, а знал её весь посёлок в двенадцать тысяч человек. Мой дядя торжественно и скорбно рассказал весь трудный жизненный путь моей мамы, сказал, как рано она ушла от нас, как мы ее сильно любили и как ее будет не хватать. Потом траурная процессия тронулась на кладбище. Везла маму в последний путь машина из аэропорта, с моей работы, за рулём – лучший водитель, старый знакомый нашей семьи. Сзади шли родственники. Потом с христианскими траурными песнями шли женщины из местной баптистской общины и следом – знакомые, друзья, коллеги по работе, зеваки.

Мама была самая замечательная женщина, которую я когда-либо знал.

ОНА УМЕРЛА НА РУССКОЕ РОЖДЕСТВО, А КТО УМИРАЕТ В ПРЕСТОЛЬНЫЙ ПРАЗДНИК - ОБЯЗАТЕЛЬНО ПОПАДАЕТ В РАЙ.

Всю зиму после работы я делал заготовки, варил забор и памятники своей конструкции, шлифовал, красил. Делал вечные фотографии на металле. Писал стихи-некрологи для родни и для мамы.

 

Шульц (Отто) Линде Эмильевне:

29 октября 1917 г. –  8 января 1975 г. (58 лет)

 

Прощай! Родная мать детей.                      Ich ruhe hier

Ты, навсегда расставшись с нами,             In Gottes Garten

Жить будешь в памяти людей                    Und will auf

С другими добрыми сердцами.                  Meine Kinder warten

 

Для её мамы, моей бабушки

Отто (Шилинберг) Эмилии Вильгельмовны:

28 июня 1898 г. –  21июня 1947 г.  (49 лет)

 

На земле я так устала,                                 Ich bin der Erde müde

Что место говорит само.                             Die Stelle wünscht allein

Я в радости и в отдыхе                                Das sie in Ruh und Friede

У Бога моего.                                                           Der Jesus möge sein.

 

Для старшего братика Виктора:

31 января 1947 г. – 18 ноября 1948 г. (1год и 10 месяцев)

 

Не о смертном думай часе,                         Gott hat für

В нём ли главный интерес?                                    Mich gut gemacht

Смерть – она всегда в запасе.                     Ihr Elter gebt

Жизнь – она всегда в обрез.                       Auf euch nur acht.

 

И для отца родного, Шульца Асафа Карловича:

23 мая 1908 г. – 20 августа 1963 г.  (55 лет)

 

Прощай! Тебя мы свято чтим,                    Ich gehe fort

Твой прах в могиле оставляя.                     Mein Platz wird lehr

Пусть вечная земля над ним                       Ich komm ja nun

Лежит легко, не подавляя.                          Und nimme mehr.

 

Для тёти, первой жены отца, умершей от голода

Щульц (Мюллер) Эльзы Юлиусовны:

23 мая 1908 г. – 1 сентября 1944 г.  (36 лет)

 

Не может сын смотреть спокойно              Da ruhen wir

На холмик матери родной.                          Und sind in Frieden

Он должен жизнь продлить достойно,     Und Leben ewig

Не расставаясь с матерью душой.               Sorgen los.

 

Весной, когда сошёл снег, к родительскому дню, 2 мая, на кладбище собралась вся родня и весь день работали, не покладая рук. Новый металлический кружевной забор, новые черные памятники для всех с короткими биографиями: родились, чёрточка, умерли – и вся жизнь между этими датами. Посадили елочки, как у мавзолея, и положили самые красивые цветы на могилки.

И сохраним вечную память в сыновних сердцах о тебе, наш самый дорогой и любимый человек – МАМА.

 

***

Беда одна не гуляет. В тот же год схоронил я в далёком Чимкенте в селе Белые Воды старшего брата – Шульца Гельмута Асафовича, который умер 6 мая 1976 г. в 41 год после операции на двенадцатипёрстной кишке. Похоронен в Казахстане, где жила его семья: жена Эмма и две маленькие дочери Рита и Регина. Через два года они первыми уехали в ФРГ.

 

***

Их нет, но я часто разговариваю с ними. Прошу совета. Вот и сейчас, живя в Германии, в трудную минуту хочется побывать на родных могилках, как раньше бывало, выплакаться, рассказать про свою беду-печаль, облегчить сердце.

Не зайдут современные тамошние соседи весной навести порядок на кладбище и посадить самые красивые цветы на их могилах. Деревья, наверное, выросли до небес и надо бы посадить новые, маленькие, чтобы глазам и им приятно было. Оставили они нас сиротами на этом свете, а мы их – на том.

Цветут там цветы полевые сквозь опавшие листья, и расстояние не играет никакой роли для нашей памяти и любви. Если зерно не умрёт, оно не воскреснет. Кто умер, тот не забыт. Тот бессмертен...


 

 





<< Zurück | Gelesen: 403 | Autor: Шульц Р. |



Kommentare (0)
  • Die Administration der Seite partner-inform.de übernimmt keine Verantwortung für die verwendete Video- und Bildmateriale im Bereich Blogs, soweit diese Blogs von privaten Nutzern erstellt und publiziert werden.
    Die Nutzerinnen und Nutzer sind für die von ihnen publizierten Beiträge selbst verantwortlich


    Es können nur registrierte Benutzer des Portals einen Kommentar hinterlassen.

    Zur Anmeldung >>

dlt_comment?


dlt_comment_hinweis

Autoren