RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Юрий Клименко


МОЯ ВОЙНА


Семьдесят пять лет назад 22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских поработителей. И была эта война одна на всех: советские люди вместе преодолели все трудности и невзгоды, вместе испытали горечь поражений и радость победы. Но все-таки у каждого человека была своя война… В этом небольшом повествовании я хочу рассказать моим детям и внукам о своем военном детстве, о своих радостях и горестях и донести до них свое понимание событий тех далеких лет.      
   

Начало войны я встретил в возрасте 12 лет в санатории на берегу Черного моря, в поселке Кабардинка под Новороссийском. В этом сугубо детском санатории никого и ни отчего не лечили, а качество  пребывания в нём определялось количеством килограммов набранного веса. Но из-за активного образа жизни это не всегда было достижимо. С утра до вечера, с коротким отдыхом после обеда – бесконечные военно-спортивные мероприятия, спортивные игры.

  

А самое главное – это море. Дважды в день мы купались в его теплых водах. Море там неглубокое, а вода чистая, прозрачная, всё видно. Под присмотром старших ребят мы полоскались в нём от души. В 1941 году  я был в этом санатории уже второй раз. Первый раз отдыхал в нём в предыдущем году. Но должен сказать, что эта первая поездка досталась мне со слезами. Нет, бесплатную путевку в школе мне дали за здорово живешь, почти  насильно. Конечно, я был отличником, но суть дела была не в этом. Во-первых, я сам не понимал, для чего нужно куда-то ехать и от чего-то отдыхать. И что значит – отдыхать? Лечь и всё время лежать? Так меня это не устраивало. Мы мотались с утра до вечера в округе 10-15 км и ни в каком отдыхе при этом не нуждались. Во-вторых, мы жили в сельскохозяйственном районе, в адыгейском ауле.

Изумительная природа предгорий Кавказа, чистейшие горные речки, кругом полно ягод и фруктов. Посылать детей в какие-то санатории отдыхать родителям просто не приходило в голову, поэтому спрос на путевки был ничтожным.
  

Мои родители не были темными людьми. Мама работала в книжном магазине в качестве заведующей, продавца и экспедитора в одном лице и была человеком начитанным. Отец был председателем районного совета Осоавиахима, вел подготовку допризывников к армии. Когда же я сообщил им радостную весть о том, что мне дали в школе бесплатную путевку в санаторий, они, в основном мама, были возмущены:

– Морочат ребенку голову! Какой еще санаторий, какой еще отдых, чего не хватает?
   На что я ответил:

– Всё есть, но нет моря, а я его ещё не видел.
  

Аргумент, конечно, был слабоват, а вот необходимость внести за дорогу десятку препятствовала поездке довольно сильно. Так что моя поездка повисла в воздухе. И мне пришлось выдавить из себя изрядное количество слез, чтобы смягчить ими сердце мамы.

  

Мои родители не были скрягами. Мама получала 200 рублей, папа – 400. По тем временам, да еще и в сельской местности это было совсем не плохо. Кроме того,  имелось еще свое небольшое хозяйство. От голода не страдали. Но вот отдать просто так, Бог знает на что десятку у мамы просто рука не поднималась.
   Да и отправить куда-то и с кем-то ребенка было боязно. Но в конце концов всё уладилось, и я провел незабываемый месяц на море! Особенно запомнилась эскадра кораблей Черноморского флота, которая посетила Новороссийск. Для меня, степного мальчишки, это было незабываемое зрелище, оставшееся в памяти на всю жизнь.
  

В 1941 году ни с путевкой, ни с деньгами, ни с мамой никаких проблем не было. За путевкой я пошел сам, не дожидаясь, когда мне ее предложат. Я пробыл в санатории три недели, и началась война. Нас собрали на плацу, мы слушали патриотические речи по радио и с трибуны и думали, что эта война будет где-то там далеко и недолго. Но в море появились немецкие подводные лодки, а санаторий стали готовить к приему раненых, и нас срочно отправили домой.
  

Домой мы ехали уже в другой стране. Ночью везде была темнота, а днем на нас смотрели обклеенные полосками газет окна. Поезда ходили с нарушением графиков, пропуская срочные эшелоны. У билетных касс стояли толпы людей, которые никак не могли вернуться домой. Первое время дома, в Понежукае, война не чувствовалась. Похоронки еще не приходили. Мобилизация, конечно, была, но особого шума и бурных проводов не было. Всё происходило со слезами, но тихо и буднично. Карточки еще не ввели, но в магазинах хлеб, соль, спички, селедка и камса были. Ловкие люди еще не успели растащить остатки былого довольства по своим карманам. Да никто и не думал, что это надолго и всерьез, а две предыдущие войны, с Японией и Финляндией, завершившиеся быстро и победоносно, способствовали таким настроениям.
  

Сводки с фронта в газетах были под рубрикой «От Советского информбюро», но я не сразу это понял и удивлялся, откуда о боях знают другие. Люди говорили о массе немецких танков и о том, что танки сильно горят, но я не помню, чьи – наши или немецкие, скорее всего и те, и другие. И наши, и немецкие танки работали на бензине и летом в сильную жару самовоспламенялись. Так что начало войны у меня связано с событиями в моей жизни, которые навсегда остались в моей памяти, связав воедино самые светлые дни и самый черный день моего детства.
  

В конце лета папа был переведен на работу в город Майкоп председателем городского отдела Осоавиахима. Дорога от Понежукая до Майкопа (около 80 км) была долгой, часов 10-12, что равносильно поездке на быках. Ехали мы на газогенераторной машине. Газ вырабатывался из древесных чурок, которые то были сырыми и не горели, то быстро сгорали, не давая газа, отчего мы долго стояли.
  

В Майкопе война тоже еще особенно не ощущалась. Продукты уже отпускались по карточкам, но благодаря рынку проблем с питанием еще не было. Вместо сахара по карточкам давали повидло или варенье, за которым всегда были большие очереди. В местности с изобилием ягод и фруктов это было связано с дефицитом сахара.
  

Хлеб был регулярно 500 грамм на рабочего и 300 грамм на иждивенца. За колбасой очередей не помню, видно, ее вообще не было, хотя мясокобминат в городе был и работал исправно. Жизнь в городе протекала спокойно, налетов и воздушных тревог не было почти до самой весны 1942 года.
  

Через два месяца после переезда в Майкоп отец ушел добровольцем на фронт. Ушел надолго, вернулся только в 1947 году. Но, слава Богу, живой и здоровый.
  

Материальное положение нашей семьи резко ухудшилось после ухода отца на фронт. Мама пошла работать на макаронную фабрику, так сказать, поближе к материальным ценностям. Недостаток чувствовался во всём: в жилье, пище, одежде. У меня порвались ботинки, и я вынужден был пойти в школу в маминых босоножках. Современному человеку не понять моей трагедии, сейчас все ходят в босоножках. А тогда это было всё равно, что мальчику прийти в школу в платье девочки. Я подвергся таким насмешкам, что отказался ходить в школу, пока не починили мои ботинки.
  

К лету 1942 года положение резко ухудшилось.
Участились воздушные налеты, но они не были массированными и страха никакого не вызывали, потому что бомбили, как правило, где-то и что-то. Обычно при тревоге мальчишки выходили на улицу и любовались зрелищем лучей прожекторов и разрывов зенитных снарядов.
  

Потихоньку из города началась эвакуация по железной дороге. Но положение осложнялось тем, что эвакуация в сторону моря через Туапсе вела в тупик. Железная дорога между Сочи и Сухуми только строилась. Поэтому составы должны были идти через Армавир, а это 120 км навстречу фронту. В народе говорили, что не все эшелоны благополучно и без потерь проходили этот опасный участок. Поэтому многие боялись эвакуироваться. Мама тоже никак не могла решить, ехать или нет. Пришла весть, что эшелон благополучно прошел за Армавир и дальше – мы едем. А пришла весть, что разбомбили – мы не едем.
  

Так ни на что не решившись, мама 10 августа утром взяла с собой меня и брата и пошла в райком партии. Все-таки отец имел какое-то косвенное отношение к этому учреждению. Секретарем райкома была женщина, лично знавшая отца по совместной работе. В кабинете были еще два просителя. Одна женщина, ее звали Валентина, была племянницей секретаря. Она только что прибыла из Армавира, где отбывала наказание за растрату. С приближением фронта арестантов распустили по домам.
  

Другой посетитель был дед-еврей. Я определил его в деды не по возрасту, а по количеству густой растительности на лице, закрывавшей и нос, и рот, и глаза, и уши. Дед прибыл на телеге, запряженной двумя лошадьми с жеребенком, которую ему дали в колхозе для эвакуации, как человеку, подлежащему первоочередному уничтожению. Подводу ему дали не только из человеколюбия, но и из соображения, что придут немцы – всё равно  всё заберут. А тут дед дал расписку, что после войны полностью всё  возвратит. Конечно, гарантия была ничтожная, но в случае контроля после войны  можно будет оправдаться с помощью этой расписки, куда дели колхозное добро.
  

Секретарь сказала всем нам, что времени на размышления нет, что нужно, не теряя ни минуты, взять из дома только самое-самое и немедленно убираться из города в горы на подводе деда. И мы в спешном порядке выехали из города. При этом никаких признаков немецкого вторжения в город не ощущалось. До вечера мы преодолели не торопясь километров 20 и заночевали в поле у дороги.

  

Ночью со стороны Майкопа послышались глухие взрывы, а вскоре по дороге ускоренным маршем, почти бегом прошли толпой колонны солдат Красной Армии. На наш вопрос «Что это – в Майкопе заводы взрывают?» мы получили от них утвердительный ответ. Поэтому мы спокойно пробыли на ночевке до утра. Утром над нами прокружил немецкий разведчик, но никаких неприятностей нам не доставил. Мы тронулись дальше по пустынной дороге и до станицы Абадзеховской никого не встретили. И только в самой станице обнаружили небольшой, человек 10, отряд неизвестного назначения. Солдаты сообщили нам, что Майкоп уже со вчерашнего дня занят немцами. Но где наши войска и куда нам идти дальше, они понятия не имели.


Отряд страдал от отсутствия хлеба, но имел большой запас сыра. У нас же было много хлеба, нас обеспечили им в райкоме. Был произведен обмен – круг сыра на буханку хлеба. И мы разъехались, довольные сделкой.
  

Так мы оказались на ничейной земле – наши уже ушли, а немцы еще не пришли. Немецкие войска не заняли эту территорию, потому что дорога, по которой мы уходили, вела в никуда, в горы. Немцы же рвались к Майкопской нефти и к морю, к Туапсе. Преодолев за день расстояние в 120 км от Армавира до Майкопа, они уже предвкушали, что через день-два будут купаться в море. Но их мечты не сбылись. Преодолев еще 100 километров, они застряли в горах надолго, так и не достигнув моря.
  

Поэтому мы оказались в стороне от главных событий и спокойно двигались в горы по пустынной дороге. Шли, как говорят, куда глаза глядят. Выбрать направление было затруднительно. Поехали проселочными дорогами в Невинномысск, чтобы выйти к железной дороге Ростов – Грозный, а оттуда люди бегут, там уже немцы. Тогда пошли в сторону Ходжоха. Ходжох – последняя железнодорожная станция на пути от Майкопа в горы. До войны туда ходили электрички для туристов и товарняки для вывоза леса. В Ходжох добрались поздно вечером и остановились в одном из пустующих домов. Дед, сославшись на необходимость пасти лошадей, поселился отдельно от нас. Это были дома рабочих леспромхоза, бывших турбаз и пионерских лагерей, которые с началом войны прекратили свое функционирование.
  

Глядя сегодня на разоренные в России и на Украине дома отдыха и детские лагеря, поражаешься, как всё это не подверглось разграблению в то страшное время. А суть дела была в том, что народная молва, бежавшая впереди немецкой армии, доносила, что таких приватизаторов немцы ставили к стенке без суда и следствия. Играть в подобную рулетку желающих было немного. А если кто-нибудь и пытался, то станичники сами наводили порядок, боясь расправы над всеми.
  

Утром нас разбудили взрывы и пулеметная стрельба. Мама и тетя Валя побежали искать деда с лошадьми, но нашли только телегу и лошадей. Дед же исчез бесследно. Продолжительные поиски в окрестности ничего не дали. Поблагодарив судьбу за то, что он не исчез вместе с нашим транспортом, и пожелав деду остаться живым, мы двинулись дальше в станицу Даховскую.
  

Стрельба и взрывы прекратились, и мы двигались вдоль реки Белой тихо и спокойно. В Даховской дорога проходила через мост на другой берег реки Белой. У моста стоял вооруженный часовой, хотя и в гражданской одежде. Он потребовал от нас пропуск для проезда по мосту, и никакие уговоры не действовали. Обругав часового всякими словами, мы поехали в центр станицы искать властную структуру, уполномоченную выдавать пропуска для проезда по мосту. Оказалось, что такой пропуск дает только глава администрации. Здание станичной администрации было окружено многочисленной толпой. Здесь было такое скопление народа, что я подумал, не перевели ли сюда из Майкопа столицу Адыгеи. Ведь до этого ни в одном населенном пункте мы не видели ничего подобного и не встречали никаких властных структур. И никто не требовал никаких документов и пропусков.
  

В течение 3-4 часов наши попытки попасть на прием к главе администрации не увенчались успехом. А чиновники рангом ниже выдавать пропуска не были уполномочены. Не знаю, сколько еще времени мы бы там простояли, как вдруг начался с ближайших гор обстрел станицы из минометов и пулеметов. Поднялась паника, и площадь очистилась. Мы тоже помчались с площади к мосту, надеясь, что часовой покинет свой пост, и мы проедем через мост. Но он стоял, никуда бежать не собирался , и нас опять не пропустил, а нам посоветовал ехать в станицу и назавтра повторить попытку получить пропуск.

И мы последовали его совету. А в станице была паника. Люди тащили какие-то вещи в небольшую балку, где у них были сделаны на склоне горизонтальные площадки, позволявшие им не сползать вниз по склону оврага. Мы бросились тоже за ними в балку. Хотя обстрел станицы закончился, все провели ночь в этой балке.
  

Утром мама с тетей Валей пошли искать наших лошадей и наткнулись на группу мужиков, человек 10-15. Оказалось, что это коллеги тети Вали по Армавирской тюрьме, которые пробирались домой в Сочи и Адлер. Тетя Валя, как родственная душа, сразу нашла с компанией общий язык. Ребята помогли найти наших лошадей и, узнав о контроле на мосту, предложили двигаться с ними, не переходя реку. Дорога по этой стороне реки Белой для телеги была труднопроходимой, но с помощью такой команды мы ее успешно преодолели. Мы тоже им помогали, везли их котомки, а уставших подвозили.
  

Кроме того, мы делились с ними своими продуктами. В тюрьме их снабдили кое-чем, но не так, как нас тетка Валентина. Конечно, эти продукты предназначались для организуемых партизанских отрядов, но в день сдачи города хранить их было бесполезно. Вот и достались нам продукты с барского стола, которых хватило на всю компанию не только до Сочи, но и до конца нашего пути.
  

Хамышки проехали без приключений и проверок. К вечеру прибыли на конечную точку проезжей дороги, в поселок Гузерипль. До войны это был туристический леспромхозовский поселок, откуда пешеходная тропа вела на перевал Белореченский.
Изумительный уголок Кавказского заповедника! Кругом горы, лес, река, огромные заросли ежевики... И никакой войны. Река Белая – это стремительный горный поток необыкновенно чистой питьевой воды, в который можно было броситься и выскочить оттуда с горящим, обожженным ледяной водой телом. Итак, мы вклинились непосредственно в горы и дальше должны были идти группой с проводником. Пока набиралась группа, мы провели в Гузерипле дней десять как на курорте. Взамен повозок были изготовлены вьючные седла, с помощью которых погрузили поклажу на лошадей для движения по тропам через перевал.

   Кавказ – это огромное скопление гор между Черным и Каспийским морями. Главный Кавказский Хребет протянулся грядой более 1200 км от Апшеронского полуострова на Каспии до берегов Черного моря. Хребет условно делится на три части: восточную, центральную и западную. Наиболее высокая часть – центральная, от горы Казбек до горы Эльбрус. Средняя высота гор здесь 4 км. Самая высокая гора – Эльбрус с двумя вершинами высотой более 5600 м. Снеговая линия на Кавказе проходит на уровне 3200 м. Выше нее – круглый год снег и лед. Через перевалы Центрального Хребта проходят такие важные дороги, как Военно-Грузинская дорога, Военно-Осетинская дорога и Сухумская дорога. Эти дороги были построены еще в XIX веке. И вот здесь, на этом огромном пространстве и развернулось с лета 1942 года по весну 1943 года одно из самых кровопролитных и тяжелых сражений Второй мировой войны.
  

Я, конечно, в этих боях не участвовал и не был их свидетелем. Но в 13 лет уже можно понять, что немцы стремительно наступают, а наши стремительно отступают и не просто отступают, а панически бегут. Видя всё это, я тогда не мог дать оценку происходящим на моих глазах событиям. И только спустя много лет, ознакомившись с мемуарной и исторической литературой, я смог увиденное мною осмыслить и более глубоко понять. И на фоне тех событий пресловутый приказ номер 227 уже воспринимается совсем по-другому, чем сегодня в тиши кабинетов современных критиков. Маршал А. М. Василевский назвал этот приказ одним из самых сильных документов военных лет по глубине патриотического содержания, по степени эмоциональной напряженности. Россия велика, но не бесконечна – вот лейтмотив этого приказа, это призыв к защите отечества, а не террор, как трактуют сегодня его некоторые историки.

  

Битва за Кавказ – это не случайное развитие событий, а заранее запланированное немецкое наступление. Еще при приеме решения о нападении на Советский Союз Гитлер считал необходимым нанести первый главный удар на юг, чтобы захватить основные промышленные центры: уголь Донбасса, нефть Майкопа, Грозного и Баку.
Но главнокомандующий сухопутными войсками генерал-фельдмаршал Браухич и его генеральный штаб настояли на наступлении на Москву, считая его самым коротким путем к победе. В настоящее время военной наукой уже доказано, что оба эти варианта были обречены, так как вся стратегия немецкого генерального штаба носила авантюрный характер.

  

К сороковым годам Гитлер имел большой опыт создания вооруженных сил, военной промышленности и руководства крупными военными операциями. Потерпев поражение под Москвой, разгневанный фюрер снял с постов Браухича, фон Бока, Гудериана и ряд других высокопоставленных военачальников и взял руководство сухопутными войсками на себя. 23июля 1942 года была разработана операция под кодовым названием  «Эдельвейс», целью которой был захват источников нефти на Кавказе, а это 85 % всей добываемой тогда в СССР нефти. Гитлер заявил, что если он не получит нефть Майкопа, Грозного и Баку, то должен будет покончить с этой войной. Это говорит о важности поставленной задачи.
  

Выполнение операции «Эдельвейс» было возложено на группу армий «А» под командованием   генерал-фельдмаршала Вильгельма Листа. В ее состав входили 40 дивизий и 1200 – 1300 танков. Группа должна была нанести три удара: один – на Баку через Грозный, другой – через перевалы Кавказского хребта в Закавказье, третий – вдоль железной дороги к Туапсе, Сочи, Батуми.
  

Наступление на Сталинград имело второстепенное значение – прикрыть наступление на Кавказ и отрезать нефть Баку от центра России. Но ошеломляющий разгром немцев под Сталинградом поставил всё с ног на голову. Сталинград стал символом победы, а Кавказ ушел в небытие. Нужно сказать, что Ставка Верховного Командования Красной Армии прозевала это грозное наступление и не выделила фронту достаточных резервов для его отражения. Ставка, конечно, отслеживала приближение немецких войск к Кавказу, но не придала ему того глобального значения, какое придавал этому Гитлер.


Защита Кавказского направления была возложена на Северо-Кавказский фронт под командованием маршала Буденного. Армии, входившие в состав фронта, после изнурительных боев были совершенно обессилены и нуждались в переформировании в тылу. Поэтому они не смогли выдержать страшного удара немецких войск и начали стремительно отступать.
  

Начав наступление в конце июля, танковая громада Клейста к сентябрю прошла 600 км до рубежей советских войск по реке Терек. Здесь они были остановлены и дальше так и не прошли. Бой под Прохоровкой на Курской дуге – это величайшее танковое сражение Второй мировой войны танков с танками. Битва же на рубеже реки Терек через проход «Эльхотовские ворота» – это  величайшее противостояние человека машине. Люди оказались сильнее танкового тарана, сильнее железа. В этом сражении принимали участие все народы нашей страны, в том числе дивизии из Азербайджана, Армении и Грузии.
  

Клейст нигде и никогда не видел ничего подобного, не имел таких огромных потерь и таких мизерных результатов наступления. Он еще несколько дней гнал вперед свои танки, но так и не пробил эту человеческую стену. Танки против человека оказались бессильны. Немцы не прорвались ни к Грозному, ни в Закавказье, ни в Баку. Слава героям, отстоявшим свою страну от порабощения! Жаль, что эти подвиги, эти герои забыты и в России, и в новых независимых государствах, созданных на развалинах Советского Союза.
  

Все эти судьбоносные события войны на нас, обитавших в Гузерипле, никак не влияли, так как мы о них почти ничего не знали. Во всяком случае, сейчас я не могу вспомнить о каких-либо опасениях и тревогах. После 20 августа группа для похода подобралась, и мы караваном двинулись покорять вершину Белореченского перевала. В первый день пути прошли около 15 километров. Шли по сухой земляной тропе лесом. Хотя дорога вела на подъем, идти было не особенно трудно. К вечеру мы вышли  из леса и пришли в местность под названием Лагонаки. Не могу точно воспроизвести название места. Пишу, как запомнилось. Лагонаки – это несколько неизвестно из чего  построенных хижин, в которых обитали пастухи, когда пригоняли скот для выпаса на альпийских лугах. Но сейчас там никого не было. Скот или уже угнали, или в связи с наступлением немецких войск не пригоняли, а эвакуировали на восток. Мы разожгли костры из подручного материала, отходов стада и остановились на ночлег в хижинах.
  

Утром, когда мы осмотрелись вокруг, обнаружили гряду гор, а ниже, примерно в 500 метрах – овраги, в которых местами были какие-то светло-серые образования. Между мужиками возник спор: одни говорили, что это снег, другие – что это камни. Рассудить спорящих взялся я. Пока группа питалась и отдыхала, я сходил к этим оврагам и убедился, что это был затвердевший снег. Я отбил кусок и принес его в лагерь. Так как рукам было холодно держать льдину, я снял с ног галоши и надел их на руки, а шел босиком. Не знаю, почему я шел в галошах на босу ногу, но помню, что никаких неудобств при этом не испытывал. Скорее всего, это было для сохранения ботинок на предстоящий зимний сезон.
  

Дальше тропа шла по склону гор среди валунов, камней и была почти незаметна. И людям, и лошадям идти было не так легко, как по лесу. Люди часто спотыкались, ранили ноги, а если падали – то и бока. Приходилось идти над крутыми обрывами по узким тропам, но, слава Богу, никто не свалился. В одном узком месте внизу, в овраге билась лошадь, пытаясь выбраться из него наверх, к людям. Но склоны были так круты, что она не могла по ним подняться. Тогда я, воспользовавшись отдыхом группы, спустился вниз к лошади. Бедное животное, изнуренное попытками выбраться наверх, тут же подошло ко мне, мальчишке, и отдало себя в мою власть. Я нашел место с более пологими склонами, и мы с лошадью благополучно выбрались из оврага. Лошадь признала меня своим хозяином и никуда от меня не отходила. Пришлось присоединить ее к нашей лошадиной команде.
  

В послеобеденное время мы спустились в небольшую долину, по которой протекала река Белая. Ширина реки в этом месте была 2 – 3 метра, а глубина – до моего колена. К этой долине сходились тропы нескольких направлений, поэтому собралось много народа для отдыха. Место здесь было ровное, зеленое, а справа возвышался ледник, из которого начинается река Белая. Итак, мы благополучно преодолели Кавказский хребет через Белореченский перевал и вышли на южную сторону Кавказских гор. Особых трудностей этого похода я не помню. Но, конечно, нам очень повезло, так как мы были совершенно не подготовлены и не экипированы для подобного перехода. Достаточно вспомнить, что я шел в галошах на босу ногу.
  

Спустя много лет, в семидесятых годах, на этом перевале почти в это же время года произошла большая трагедия. Туристская группа была застигнута в горах снежным бураном – погибли люди. Но нас Бог миловал, мы прошли этот путь без потерь и приключений.
  

Далее тропа вела на подъем к последнему второстепенному перевалу. На этом месте работа проводника закончилась. Группа распалась, и все двинулись дальше самостоятельно. Моя мама, не любившая большое скопление народа вокруг, предложила пройти последний перевал и уже под вечер остановиться на ночевку где-нибудь в удобном месте на его южной стороне. Наши мужики, торопясь скорее попасть домой, согласились с этим предложением, и мы двинулись дальше. Как оказалось позже, это было судьбоносное решение.
  

Мы поднялись на гребень горы и обнаружили там советские войска, которые готовили линию обороны. Это были уже свежие и крепкие, хорошо вооруженные части. В них чувствовалась какая-то надежность и уверенность в том, что они не побегут. И они не побежали, а удержали свои позиции и не пустили немцев к морю. Мы прошли сквозь их цепи. Нас никто не остановил и не проверил документы, даже у мужиков. Никто не спросил, кто они и зачем идут к нам в тыл. Это было время еще свободного прохода через перевалы. Позже перевалы закрыли и никого через них не пропускали.
  

Нам здесь повезло дважды: во-первых, мы вышли из нейтральной зоны на нашу территорию за линию обороны наших войск, а во-вторых, как мы узнали позже, немецкие егеря пришли на пройденную нами поляну и перекрыли пути отхода беженцам. Если бы мы остановились для отдыха на поляне – кто знает, чем бы это окончилось. Но мы вовремя прошли. А вот что случилось с теми, кто отдыхал на поляне и не успел уйти, мы так и не узнали.
  

Возникшая сзади стрельба придала нашей группе новые силы, и мы буквально скатились под уклон горы и шли почти до темноты, не останавливаясь. Только уже у подножья гор, в лесу, возле речки остановились на ночевку. Всю ночь там выли волки, поэтому пришлось жечь костры и охранять лошадей. Но всё обошлось без нападения волков.
  

К морю мы шли еще двое суток и вышли к вечеру под Сочи. Здесь наша группа распалась. Живущие в Сочи и в пригороде ушли домой, а мужики, живущие в Адлере, двинулись дальше, несмотря на ночь. Мы – тетя Валя, мама, я и брат – остановились на ночлег у одного из наших попутчиков. Дальше думали сесть на пароход и плыть на нём в Сухуми. Но нам отсоветовали, так как на пароходы нападали немецкие подводные лодки. К тому же наш попутчик из Адлера пригласил нас погостить, а может, и пережить в их колхозе трудное время до освобождения Майкопа. А то, что Майкоп будет освобожден, мы все, бежавшие от немцев, конечно, не сомневались, поэтому решили посмотреть, что и как.
  

Колхоз был старообрядческий и не бедный. Наш попутчик был там председателем, и его за что-то посадили. Но сейчас он опять должен был стать председателем этого колхоза, поэтому его предложение было серьезным.

  

В Сочи мы прибыли пешком, ведя на поводу за собой лошадей. В горах это было естественно, а на асфальтированной дороге вид двух женщин с ребятами и трех лошадей с жеребенком невольно вызывали веселые замечания в наш адрес. Да и идти под палящим солнцем было тяжело, поэтому в Сочи встал вопрос о необходимости добыть телегу. Телег было много, так как люди, бежавшие от немцев на подводах, в Сочи садились на пароходы, а лошадей и телеги оставляли на хоздворе около морского вокзала. Но чтобы взять оттуда телегу, нужно было иметь изрядное нахальство. Мама, конечно, таковым не обладала, но тетя Валя, прошедшая закалку в Армавирской тюрьме, могла любому заткнуть рот.
  

Операция овладения телегой была исполнена в два этапа. Сначала мама и тетя Валя зашли на хоздвор и подобрали хомуты и упряжь. А затем, надев эту амуницию на лошадей, вернулись назад, запрягли их в телегу и выехали из хоздвора. Попытка сторожа воспрепятствовать этому разбою не увенчалась успехом. Проблема была решена, и мы под веселый свист тети Вали покатили в Адлер.
  

Итак, наша эпопея перехода через Кавказский хребет окончилась благополучно, чего нельзя сказать о тех событиях, которые происходили на Кавказских перевалах. Я уже писал выше, согласно директиве «Эдельвейс», немецкие войска группы «А» должны были нанести не только удар в направлении Грозный – Баку, но, захватив перевалы Главного Кавказского хребта, они должны были выйти к Черному морю и в Грузию.


Для этого в группу «А» были включены высокопрофессиональные горнострелковые части. В эти части входили четыре лучшие альпийские дивизии вермахта. Самая известная – 1-я горнострелковая дивизия, которой командовал генерал-лейтенант Губерт Ланц, опытный альпинист, прошедший по многим горам: Альпам, Кавказу и Гималаям. Эта дивизия была укомплектована исключительно немцами – альпинистами и постоянно жила и тренировалась в горах Швейцарии и во Французских Альпах. Не менее известна также 4-я горнострелковая дивизия, укомплектованная австрийцами – жителями горной области Тироль. Многие офицеры этих дивизий в тридцатых годах под видом туристов побывали на Кавказе и хорошо знали его горы, перевалы и тропы. Они имели опыт ведения боев в горах, который приобрели в Норвегии и на Балканах.


Кроме альпийских дивизий в группу «А» входили несколько горноегерских дивизий, хорошо подготовленных и снаряженных для ведения боев на склонах гор и в долинах. Возможно, отряды этих войск обстреливали нас в Ходжохе и Даховской. Сюда входил также Румынский кавалерийский корпус в составе трех дивизий.
  

Иначе обстояли дела в горных войсках Красной Армии. В их составе насчитывалось до двух десятков горных дивизий, из которых семь находились в Закавказском военном округе. Но от остальных войск они ничем не отличались, специального снаряжения и оружия для ведения боев в горах не имели. И самое главное – учения горных войск проводились редко и были малоэффективны. Поэтому советские бойцы и командиры элементами горной подготовки владели очень слабо. Исходя из этого соотношения сил и выучки личного состава противоборствующих сторон, бои за кавказские перевалы можно охарактеризовать как бои новобранцев против спецназа. А если новобранцы и одерживали победу, то она доставалась очень дорогой ценой.
  

Вторым существенным моментом в борьбе за перевалы Кавказского хребта было то, что они не были подготовлены к обороне. Командование Закавказского военного округа ошибочно считало, что перевалы непроходимы для войск, и никаких дополнительных мер по повышению их обороноспособности не проводило. Поэтому  начав борьбу за перевалы с середины августа 1942 года, немецкие горнострелковые части уже 21-22 августа установили на вершинах горы Эльбрус нацистские стяги.
  

Но все эти события происходили где-то там, далеко от нас. Прибыв в Адлер, мы почувствовали себя в полной безопасности. Правда, вскоре убедились в ошибочности этих ощущений. Мы поселились в доме, в котором имелось много свободных квартир. Дом этот стоял на возвышенности вблизи военного аэродрома, который после войны стал гражданским аэропортом города Сочи. На аэродроме базировались военные самолеты – истребители и штурмовики. Кроме того, там был большой 4-моторный бомбардировщик, который вылетал по вечерам и возвращался только под утро.
  

Вскоре на аэродром стали совершать налеты немецкие самолеты. И стало понятно, почему из нашего дома все жители ушли. Очень неприятно наблюдать, как над тобой проносятся чужие самолеты, которые в любой момент могут сбросить бомбу или выпустить пулеметную очередь. Мы бы оттуда быстренько убрались, но очень сильно заболел мой младший брат Толик. Ему было так плохо, что он лежал почти бездыханный. Температура была выше 40 градусов – и никакой медицинской помощи. Взрослые говорили, что это похоже на тропическую лихорадку. Но после выздоровления приступы больше не повторялись. А может быть, Толик просто простудился, переохладившись после длительного купания в море. Дело в том, что в центре Адлера на берегу моря была столовая, в которой можно было за деньги, без карточек получить тарелку пшеничного супа и кусочек хлеба по коммерческой цене.

     

Взрослые в столовую не ходили – слишком далеко, километра 3-4 пешком в одну сторону. А мы с братом  ходили с удовольствием, так как после обеда купались в море. В сентябре было еще не холодно, а вода в море, по сравнению с водой в реке Белой, в Гузерипле была как парное молоко. И мы купались без надзора взрослых до посинения.


Кроме того, эта столовая была для нас информационным пунктом. В ней собирались жители Адлера и обсуждали происходящие вокруг события. Из их разговоров нам стало ясно, что немецкие войска уже заняли большинство перевалов и были опасения, что они прорвутся к морю. Поэтому, как только Толик выздоровел, мы собрали свой скарб в подводу и двинулись дальше на Сухуми, надеясь опередить немцев.
 

Итак, менее чем за месяц горнострелковые дивизии вермахта захватили главные перевалы Кавказского хребта и перекрыли Военно-Грузинскую, Военно-Осетинскую и Военно-Сухумскую дорогу. Я еще раз хочу подчеркнуть, что я не был участником этих тяжелых боев на Кавказе, но мы жили в их атмосфере, под их воздействием на каждого человека. Несмотря на то, что эти события происходили порой где-то далеко за 1000 км, я знал о них из разговоров взрослых. Людская молва доносила то, о чём не говорили по радио, не писали в газетах, и что не показывали в кино. Всё это отложилось в моей детской памяти на долгие годы.
  

Мне сейчас 82 года, но я хорошо помню те трагические события лета 1942 года и пытаюсь исходя из своих впечатлений того времени понять, почему на втором году войны могло случиться подобное. По мнению Г. К. Жукова, это была ошибка Ставки в планировании операций Красной Армии на 1942 год и недостаточное производство военной техники в связи с перебазированием предприятий на Восток. В послевоенных СМИ после Хрущевской оттепели часто причиной поражения СССР в первые годы войны объявляется сталинская чистка в армии. Отрицать это полностью, на мой взгляд, нельзя, так как даже самая необходимая реорганизация не всегда дает сразу положительный результат. Отрицать же необходимость чистки в армии, думаю, тоже нет оснований, так как в гражданскую войну в Красной Армии  выросло большое количество командиров, не отвечавших современным требованиям военной профессии, не имевших не только военного, но и вообще никакого образования. Я знаю об этом и на примере своего отца. Он вырос в многодетной бедной семье, поэтому окончил только два класса церковно-приходской школы. В Гражданскую войну не воевал, но после войны служил в кавалерийских частях в артиллерийском подразделении. В 1941-1943 годах он был комиссаром противотанковой батареи, воевал в Сталинграде. В1943 году институт комиссаров в армии был отменен, и отца направили на переподготовку на строевого офицера-артиллериста. Но без образования осилить эту науку было для него очень сложно, поэтому он стал командиром роты автоматчиков, где не требовались особые знания по математике.
  

А сколько их было – таких, как мой отец, и даже на самых высоких постах! Конечно, проверке подвергалась не только квалификация, но и политическая благонадежность. Трагедия этих чисток заключалась в том, что зачастую они сводились к сведению счетов, к расправе с неугодными, что и происходило при чистке командного состава Красной Армии. Можно обвинить И.Сталина в репрессиях высшего командного состава, но, думаю, не абсолютно всех командиров Красной Армии.
  

Перед войной в Красной Армии было 5 маршалов: Ворошилов, Буденный, Тухачевский, Егоров, Блюхер. Трое последних были репрессировны и до войны не дожили. Маршалы Ворошилов и Буденный пользовались большой популярностью, их имена были известны каждому школьнику. С началом войны и Ворошилов, и Буденный командовали фронтами, но постепенно они были оттеснены новым поколением военачальников на почетные, но менее ответственные посты, где и пребывали до конца войны в качестве представителей ставки. Всплывшее после речи Хрущева на ХХ съезде партии имя Тухачевского как величайшего военного гения в последнее время очень оспаривается. Нельзя с достоверностью утверждать, что Тухачевский участвовал в заговоре. Тому, что пишут о нём в СМИ, можно верить, а можно и не верить. Из послужного списка Тухачевского видно, что, пробыв почти всю мировую войну в плену, он сумел за короткое время службы в Красной Армии вырасти от поручика до командующего армией и фронтом. Конечно, должность можно было получить любую, имея таких покровителей, как Троцкий, Ленин и даже одно время Сталин. Но рассчитывать, что Тухачевский, имевший не большой военный опыт, включая печальный опыт руководства фронтом в войне с Польшей, подавление Кронштадтского мятежа и восстания Тамбовских мужиков, разгромил бы в Отечественную войну высококвалифицированных, с богатым опытом ведения войн немецких фельдмаршалов, не приходится. Блюхер был где-то там далеко, на Дальнем Востоке, командующим округом. Помню только, что замазывал чернилами его портрет в своем учебнике.
  

Из советских маршалов можно выделить А.И.Егорова. Это был высококвалифицированный военный руководитель. До 1917 года, во время Первой Мировой войны он стал полковником и командовал достаточно крупными воинскими соединениями. После Октября командовал в Красной Армии различными фронтами и военными округами. В1938-1939 году он был командующим Закавказским военным округом, театр военных действий которого располагался на альпийских горах Кавказа.


В составе войск Закавказского ВО было более трети горных войск Красной Армии. Но, к сожалению, даже у такого большого военного профессионала перевалы Кавказа оказались не готовы к обороне от немецких войск. Пришедшие после чистки новые командные кадры Красной Армии войну выиграли. А выиграли бы ее старые кадры и с меньшими потерями – большой вопрос, на который после войны однозначный ответ не дан.
 

Расстояние от Адлера до Сухуми мы преодолели с двумя ночевками. Можно было бы быстрей, но лошадям нужно было давать отдых, нужно было их пасти на лугу, а это длительный процесс. Кроме того, днем так пекло солнце, что было невозможно находиться под его лучами. Но ехать медленно тоже опасались, так как немцы могли занять Сухуми раньше, чем мы его проедем. Так что торопились, исходя из возможностей наших лошадей.
  

За время движения от Адлера до Сухуми никаких событий не произошло. Помню строительство недостроенного участка железной дороги между городами Сочи и Сухуми. Строили ее круглые сутки. Ночью разносились вокруг рев моторов и стуки отбойных молотков. Помню, как по утрам мы собирали тушки перепелок, погибших во время перелета от удара о проволоку телефонной сети. Из них варили суп и ели с аппетитом.

  

В Сухуми приехали к обеду. Там никакой паники не было. Немцев задержали, поэтому жизнь в Сухуми протекала спокойно. На вокзале был почти готов к отправке эшелон с беженцами, так что нам здесь крупно повезло. Ведь следующего могло и не быть, или могли прорваться в город немцы.
  

Продав свою собственность (трех лошадей вместе с упряжью и жеребенком и телегу) какому-то, как говорят теперь, «лицу кавказкой национальности» за 900 рублей, мы считали, что сделали хороший бизнес. Ведь в Сочи всё бросали даром, а это все-таки была хорошая месячная зарплата. Получив необходимые бумаги, мы погрузились в теплушку. Так назывались грузовые вагоны, оборудованные для обогрева железной печкой с трубой, выведенной в окно. Слева и справа от дверей от стенки до стенки были сплошные нары в два этажа. На этих нарах вповалку лежали и спали люди. Никаких станций и остановок в пути не помню. Может быть, останавливались где-то на мелких станциях, но большие пролетали без остановок.

  

Характерной особенностью этого движения было то, что никто не знал, куда нас везут. Трудно поверить, что разумные и свободные, не сосланные люди влезли в первый попавшийся состав и ехали не одни сутки в полную неизвестность, не зная, что их там ожидает. Возможно, и везли нас без остановок в городах, чтобы не разбежались. На маленьких станциях, где не было ни кипятка, ни туалета и приходилось ходить в поле, охотников покинуть состав не было. Да и остановок, более или менее продолжительных, не помню.

  

Однажды, проснувшись утром, мы обнаружили, что стоим, а нашего паровоза нет ни спереди, ни сзади. Станция была небольшая, называлась Дашбурун, и на ней стоял только наш состав. Было раннее утро, и вокруг никакой жизни заметно не было. Только к полудню появились какие-то чины и дали команду покинуть вагоны и расположиться на площадке у вагонов. Затем стали подъезжать машины и увозить людей в разные стороны. Наша группа тоже погрузилась на автомашину, и нас повезли куда-то в степь.
  

Станция Дашбурун, что означает «Черный Камень», находилась на территории Азербайджанской ССР около Иранской границы, недалеко от Верхнекарабахского канала. Поселок, куда нас привезли, был одним из отделений хлопкового совхоза. В отделении каждую семью поселили в отдельный домик, неизвестно из чего построенный, но покрытый железной крышей. В доме была одна большая комната с железной печкой и большая прихожая. В этих домах должны были жить скотоводы, когда пригоняли с гор скот на зимовку. Но кочевники, привыкшие к ковровым юртам, от цивилизации отказались и жили в своих юртах, а домики так и стояли пустующие.

 

В поселке никаких важных для жизни учреждений не было. Ни магазина, ни санчасти, ни почты, ни конторы. Всё это было только на центральной усадьбе, в 10 км от нас. В поселке были только управляющий и столовая, где можно было в обед получить миску пшеничного супа и пайку хлеба по общей норме. Но всё это отпускалось только работникам совхоза, поэтому право на обед можно было только заработать. Так что  если у кого-то и были деньги, то купить что-нибудь на них было негде. На центральной усадьбе, конечно, были и магазины, и свободная государственная торговля, и что-то вроде рынка. Пару дней нас в совхозной столовой кормили за так, но затем направили всех, даже детей школьного возраста, в поле на сбор хлопка.
  

Работать в поле под палящим солнцем было трудно. Норма сбора хлопка была 19 кг. Местному населению, возможно, это и было под силу, но для жителей города, откуда в основном были беженцы, это была космическая цифра. Максимум, что могли осилить бедные женщины и дети, это 1-2 кг. К тому же беженцев посылали на поля, где хлопок был чахлый и низкорослый, не подлежащий уборке машинами. Местных на такие поля не посылали, что вполне закономерно, так как они собирали хлопка намного больше беженцев, не привыкших к такой работе. Под палящим солнцем, с сумкой на поясе, в полусогнутом состоянии люди просто падали от изнеможения. Кроме того, теплая вода, которую брали из арыка, профильтрованная только через песчаный фильтр и привезенная в поле в грязной бочке, не могла утолить жажду. Пили воду беспрерывно, от пуза. Естественно, начались желудочно-кишечные болезни, а медицинской помощи в поселке не было никакой.
  

Однажды я целый день провалялся в поле с адской болью в животе, и только вечером меня доставили домой, где мама дала мне выпить английской соли. Всё окончилось благополучно. А ведь мог запросто отдать Богу душу. Кто знает, отчего были такие боли? Конечно, заболевших забирали и отвозили на центральную усадьбу в больницу, но из нее далеко не все вернулись назад. Моя мама тоже побывала в ней, но всё обошлось. Вначале я вместе со всеми собирал в поле хлопок. Но вскоре меня поставили работать с лошадьми. Это были конные грабли, которыми я собирал в кучу скошенную трактором траву. Теперь я стал уже «квалифицированным» работником и выполнял более сложные работы.


   Мы с лошадью занимались также крестьянским севом. Так назывался посев пшеницы из лукошка. Я шел впереди лошади, ведя ее за поводок, и из лукошка разбрасывал зерно по полю. Мешок зерна мы сеяли дня 2-3. Какую площадь мы осилили, не помню. Затем приехал какой-то чин, и, оценив темпы нашей посевной, лошадь забрал, а меня направил в тракторную бригаду прицепщиком. Эта работа заключалась в том, что я должен был, сидя на плуге во время пахоты, очищать его от засорения травой. Работа, я должен сказать, не для детей. Раза два, пытаясь очистить плуг, я провалился в просвет каркаса плуга и был выброшен вместе с землей между лемехами.
  

В тракторной бригаде работали по 12 часов и более. Кормили хорошо, три раза в день  и с мясом. Своей едой я делился с братом – это было особенно важно, когда мама лежала в больнице. Попытку полевого бригадира воспрепятствовать этому пресекли трактористы, а это была существенная защита.
  

В бригаде было четыре квалифицированных тракториста. Два из них работали самостоятельно, а двое других имели еще и подмену. Эти двое были из ГУЛАГА, был там небольшой филиал этой организации. Работая в бригаде ведущими специалистами, они были освобождены от конвоя. Работа в бригаде держалась на них. Запустив трактор и посадив за баранку прицепщика, они оказывали при необходимости помощь трактористам, занимались ремонтом тракторов и другой техники.
  

В ГУЛАГ мужики попали за провинности в своей работе. Один был бригадиром, и у него сгорела кузня, он получил четыре года; другой по пьянке вывел из строя трактор, получил два года. Всё это произошло перед самой войной. А когда все ушли на фронт, они отбывали свой срок и были в совхозе на вес золота. А в принципе мужики были толковые и серьезные. Я им благодарен за их отеческое ко мне отношение и за понимание, что я еще мальчишка, и не всё мне под силу. Это они порекомендовали начальству направить меня в школу трактористов, но меня не пустила мама, так как после школы нужно было отработать два года в совхозе, а мы задерживаться здесь так долго не собирались. Так я и работал в качестве ученика на тракторе СТЗ. Мои гулаговцы эту аббревиатуру расшифровывали как «сидеть тебе за него», хотя она означала «Сталинградский тракторный завод».
  

Итак, наша жизнь в совхозе вошла в свою колею. Мы обнаружили, что находимся недалеко от персидской границы. Правда, такого государства уже давно не было, а вот граница в людской молве все еще существовала. Здесь не было воздушных тревог и бомбежек. Мы пашем, сеем. О том, что происходит на фронте, знаем мало и только по слухам. А в это время где-то далеко, под Сталинградом, немцы всё еще рвутся к Волге и пытаются захватить город, на Кавказе – пробиваются всеми силами в Закавказье, к Тбилиси и Баку. А на границе с Грузией стоят 26 турецких дивизий и ждут, когда немцы возьмут Тбилиси, чтобы вклиниться на территорию СССР и отхватить кусок от чужого пирога.
  

У нас жара спала, хлопок кончился, болеть стали меньше. Кто болел и выздоровел, вернулся из больницы, а кто не выздоровел – остался навсегда на центральной усадьбе.
Я продолжал работать в тракторной бригаде, а чем занимались другие беженцы – не знаю. Не помню даже, где работали мама и тетя Валя. Местные ребята – азербайджанцы говорили на тюркском языке. Русский они знали плохо, так же, как и мы – тюркский. Общались на двух языках сразу. Но я общался с ними мало. В бригаде, где я работал, говорили на русском.
  

Школа была  только на центральной усадьбе, поэтому никто из нас в школу не ходил.
Ближе к зиме стало еще спокойнее. Сталинград немцы не взяли, и появилась уверенность, что и не возьмут. В Закавказье и к морю тоже не пробились, и появилась надежда, что и не пробьются. Поэтому на свое будущее мы взирали всё с большим оптимизмом.


Однажды в поселке случилось несчастье. Молодая лошадь сильно покалечилась, и ее пришлось забить на мясо. Это событие всех взволновало. С одной стороны, все-таки мясо, которое уже сто лет не видели, а с другой стороны, есть конину никто долго не решался. Наконец нашлись смельчаки, желающие это мясо отведать. И тогда все набросились и размели конину. Мама и тетя Валя тоже приобрели достаточно большой кусок. Вечером его долго варили, затем сами поели. Мне и Толику мясо не дали, боялись, как бы мы не отравились. К утру со взрослыми ничего плохого не произошло, и нам тоже разрешили полакомиться кониной.
  

С наступлением холодов с гор спустились кочевники со стадом. И в поселке на рынке появился в продаже «катых». Продавали эту простоквашу по рублю за стакан. До сих пор помню обращение  к продавцу: «Инча быр стакан катых?» – и ответ: «Быр монат». Простокваша, конечно, несколько наш рацион разнообразила.
  

Пахали мы всю зиму. И только в ненастную снежную погоду цепляли тракторные прицепы, грузили сено и доставляли его на пастбища. Добывать корм из-под снега скоту было трудно, и его нужно было подкармливать. Такие рейды были не из приятных. Кабина на тракторе тогда не была предусмотрена. В непогоду, когда шел дождь с мокрым снегом, приходилось сидеть за баранкой на железном сидении, укрывшись брезентовым плащом. Плащ сильно промокал и плохо защищал от ненастья. Сидишь в холоде, обдуваемый со всех сторон ветром. Кроме того, железная баранка руля была мокрой, с налипшим снегом, и варежки на руках становились от этого жесткими, поэтому руки деревенели и мерзли. А в ковровых юртах с огоньком из кизяков посередине и дырой для дыма наверху тоже не очень согреешься. В общем, за день перемерзали сильно, но не знаю, почему не болели.
  

Кочевники, которым мы привозили сено, были не очень приветливы, и хорошо, если покормят простоквашей с лепешкой. Хотя могли бы нас, замерзших и голодных, накормить и чем-то более существенным. Ведь не с пустыми руками к ним приехали, а привезли корм скоту! А может быть, они недолюбливали нас, как чужаков...
  

Кроме доставки сена кочевникам были поездки на станцию Дашбурун за топливом и другими товарами. Я в них участвовал как ученик, так как не имел прав на управление трактором. В одной из поездок я подвергся испытанию на мужество. Когда мы возвращались домой со станции, а это был уже поздний вечер, на нашем тракторе кончилось топливо. Бочка с запасом была на другом тракторе, который уже ушел вперед. Я побежал за ним, надеясь, что он остановится, заметив, что нас нет. Но он не остановился, и вскоре гул его мотора не стало слышно. Я пробежал достаточно большое расстояние, поэтому решил идти домой в свой поселок, а это километров 10.
     

Ночь была очень темная, кругом – ни огонька, а на дороге грязь непролазная. Ориентирами были: слева заросший кустарником и камышом канал, а справа хлопковые поля, где беспрерывно выли шакалы. Идти было страшно, поэтому при каждом постороннем звуке пробирала дрожь. Особенно неприятно было идти мимо места, где, хотя и на другой стороне канала, валялась какая-то падаль. Шакалы устроили там настоящий шабаш. Вой, визг и грызня наводили на меня ужас и опасение, что эти твари переберутся на мою сторону канала.
  

С дрожью в коленках я преодолел это проклятое место, но не успел еще отдышаться, как услышал, что кто-то идет мне навстречу. В темноте было не видно, кто это, но я чувствовал, что это существо больше меня. Пока я решал, куда же бежать, назад к шакалам или вперед в неизвестность, идущий мне навстречу подал голос. Это была корова, которая отбилась от стада. Дальше мы пошли вместе. Стало легко и не страшно. Теперь рядом была хоть какая-то живая душа. Вместе мы дошли до нашего поселка, и тут случилось непонятное. Корова вдруг, задрав хвост, бросилась в поле и исчезла в темноте. Я, испугавшись, мгновенно перескочил по створкам на другую сторону канала и оказался в поселке. Когда я обрел способность различать звуки, то услышал гул наших тракторов, которые уже въезжали в поселок, где мы и встретились. Таким образом, все проблемы были решены без моего участия, поэтому моймужественный поступок остался незамеченным и невостребованным.
  

С приходом зимы пришли и холода, хотя и без сильных морозов. Домики нужно было отапливать, иначе в них было сыро и холодно. А чем топить – проблема. Местность – без леса, дров не было, а об угле и мечтать не приходилось. Местные топили травой, если ее можно так назвать. Это такое однолетнее ветвистое растение высотой около двух метров, с диаметром у корня до пяти сантиметров, а выше – ветки и веточки. Зимой у корня ствол легко обламывался, поэтому без труда можно было набрать большую вязанку так, что под ней было не видно человека – идет гора. За травой мы ходили всей ячейкой и приносили несколько вязанок раза три за день, когда была хорошая и теплая погода. Поэтому у нас с отоплением проблем не было, чего не скажешь о других беженцах. Ходить надо было на расстояние до одного километра, а это было не всем под силу. Вот и мерзли в холодных домиках. Опять начались болезни и поездки в больницу, а оттуда не каждый вернулся. Так что из нашего эшелона там осталось навсегда немало народа, хотя точно сказать сколько – невозможно. Приехали-то мы все вместе, а уезжали каждый сам по себе, без подсчета.
  

Обстановка на фронтах стала совсем обнадеживающей, а после Сталинграда умерили свой пыл и турки, решив, видимо, что им не нужны ни Кавказ, ни Черное море. Не знаю, куда они дели свои 26 дивизий, но на территории Советского Союза их не было.
  

Кавказ отличается многонациональностью, там живет столько национальностей, что трудно выделить какую-то территорию с одной этнической группой без примеси другой. Мое детство и юность прошли в Краснодарском крае, в Адыгейской области. Эта область представляет какое-то невероятное сплетение русских и адыгейских поселений. В советское время границы чаще всего устанавливались исходя из хозяйственной целесообразности, для лучшего обеспечения связей между районами.
      

В едином государстве этим границам никто не придавал никакого значения, они никого не волновали, так как от изменения их не менялись ни страна, ни гражданство, ни язык, ни условия жизни. Так в СССР появились Северная и Южная Осетия, Нагорный Карабах, а в Хрущевские времена и Украинский Крым как бы для лучшего снабжения Крымского полуострова водой из Днепра от строящегося на юге Украины канала. Все жили в одном государстве с единой для всех народов территорией, русским языком межнационального общения и своим языком каждой нации. Во всяком случае я не помню ни одного конфликта между народами СССР по поводу этнических границ.
  

Но после распада Советского Союза эти произвольные границы стали яблоком раздора в отношениях между бывшими республиками Советского Союза и даже привели к этническим войнам в некоторых районах. Дело в том, что реформаторы так спешили под шумок растащить по карманам достояние народа, что не удосужились выработать технологию выхода республик из состава Советского Союза, как предлагалось на сессии Верховного Совета СССР. Они не подумали уточнить границы между республиками, приведя их в соответствие с теми, которые были между республиками, когда они вошли в состав Советского Союза. Всё это привело к напряженным отношениям между народами бывшего СССР, а в отдельных районах, в том числе и на Кавказе, даже к этническим войнам.
  

Перед войной наша семья жила в адыгейском ауле, районном центре Понежукае. Старшее поколение адыгейцев владело русским языком слабо. Русские владели адыгейским еще хуже, поэтому общение в быту между русскими и адыгейцами не было особенно дружественным, но и не враждебным. Я ни в коей мере не хочу сказать, что между народами Кавказа существовала взаимная любовь и великое братство, о чём писали СМИ, но и открытых враждебных этнических столкновений перед войной не было. Во всяком случае, я о них не знал и никогда не слышал.
  

Когда немецкие войска подошли к Кавказу, то народы Кавказа дружно встали на защиту своей земли. В Красной Армии, защищавшей на рубеже по реке Терек города Грозный, Баку, Тбилиси, были азербайджанские, армянские, грузинские, калмыцкие и других народов Кавказа  дивизии. Многие представители этих народов были награждены за ратные подвиги орденами и стали  героями Советского Союза.
  

Но были и исключения. Помогали немцам некоторые чеченцы, а кто-то из крымских  татар штурмовал вместе с немцами Севастополь, за что чеченцы и татары были высланы из родных мест после освобождения Кавказа и Крыма от немцев.
  

Была также попытка привлечь на сторону немцев казачество. Для этого на Дон и Кубань приехали казачьи генералы времен Гражданской войны – Краснов и Шкуро. Но, как говорят, поезд уже ушел, старые казачьи ценности ушли в прошлое, а охотников восстановить их нашлось немного.
  

Наступил 1943 год. В нашем совхозе пошли дожди, часто с мокрым снегом. Луга зазеленели, а местами покрылись белыми островками грибов. Грибы были съедобны в любом виде, даже сырые. Это еда доставляла нам большое удовольствие.
  

Кругом – грязь непролазная, поэтому полевые работы прекратились даже в тракторной бригаде. Основной нашей работой стал подвоз кормов кочевникам. Путь был неблизкий, поэтому часто возвращались далеко за полночь мокрые, грязные, замершие и голодные. Но, слава Богу, не болели, как солдаты на фронте.
  

Под Сталинградом добивали армию Паулюса, а организованную для деблокирования Сталинградского котла группу армий «Дон» под командованием фельдмаршала Манштейна отбили и гнали на Запад. Группа армий «А», спасаясь от возможного окружения, откатывалась так же быстро, как в свое время наступала. В последних числах января был освобожден город Майкоп, и мы решили возвращаться домой, как только потеплеет. Но наш пыл быстро охладили. Как выяснилось, чтобы куда- то ехать, нужно было получить пропуск.
  

До сих пор людей везли на Восток без всяких пропусков. Грузили в теплушки и везли неизвестно куда, подальше от немцев. А вопрос о том, как возвращать эвакуированных назад домой, возник только после Сталинграда. Этот вопрос касался миллионов людей и требовал решения правительства. Но указа на этот счет еще не было, ведь немцев только начали изгонять с оккупированных земель. И хотя город Майкоп был освобожден, но бои на Кубани продолжались еще до осени. Пропуск должны были выдать местные власти, но они были не заинтересованы в отъезде дешевой рабочей силы. Я не знаю, что нам платили и сколько мы зарабатывали. Я, работая в тракторной бригаде, где работа была стабильной и нормально оплачивалась, не помню ни единого раза, чтобы мне выплатили зарплату. Скорее всего, мою зарплату за меня получала мама и, возможно, я об этом знал, но такая мелочь не осталась в моей памяти.
  

Потратив два месяца на то, чтобы получить пропуск для проезда домой и убедившись в бесполезности этих попыток, мама и тетя Валя приняли решение ехать без пропуска, не получив расчет и справку за отработанное в совхозе время. Мы торопились с отъездом, так как у нас была потеряна связь с отцом. Мы не знали, где он и что с ним. Восстановить связь можно было только вернувшись к месту своего постоянного жительства, в Майкоп, и чем скорее, тем больше была эта вероятность. Тете Вале тоже нужно было вернуться в Майкоп. У нее не было паспорта, а только справка об освобождении из Армавирской тюрьмы и направление по месту жительства в город Майкоп. В общем, в мае месяце мы собрали свои вещи и стали ждать оказии на вокзал. Оказия случилась, надо было ехать за топливом, т. е. прицепом к трактору была цистерна. Но нас это не остановило. Сложив вещи в чехлы матрасов и связав их попарно, подвесили их на цистерну, а сами расположились около тракториста на тракторе. Так мы благополучно добрались до станции Дашбурун.

  

Возвращаться в Майкоп мы могли двумя маршрутами. Один – через Сочи, Сухуми, Тбилиси, т. е. южный вариант. А другой – северный: через Баку, Махачкалу, Грозный, Армавир. Каким ехать – вопрос не стоял. Каким Бог пошлет. До Баку шел прямой поезд, туда добраться было проще всего, без пересадок.
  

Билеты на поезд нам, конечно, без пропуска не давали. Но 200 рублей сверху помогли решить эту проблему. Добрались в Баку нормально, тем более что большую часть пути ехали ночью. Прибыв в Баку, мы вместо того, чтобы вместе с толпой покинуть перрон, обосновались тут же табором, как цыгане. Толпа разошлась, и мы оказались на виду, что сразу привлекло внимание сотрудника милиции. Проверив наши документы и убедившись, что мы вне закона, он забрал документы и велел нам никуда не уходить, а сам пошел выяснять, что с нами делать. Он отсутствовал около двух часов. За это время нас неоднократно опросили с пристрастием другие сотрудники милиции и, узнав, что у нас документы забрал милиционер, стали искать его. Милиционер с нашими документами вернулся, но, очевидно, не найдя решения, что же с нами делать, посадил нас в первый попавшийся поезд и отправил со станции, а куда – не важно.
  

К нашему счастью, это был поезд  Баку – Тбилиси. Милиционер сказал нам, что отправляет нас назад в совхоз. Не знаю, что он сказал проводнику и почему посадил именно в этот вагон, но за всё время пути нас никто не трогал. На станции Алят нас должны были пересадить на другой поезд, идущий на юг страны, но в Алятах, которые мы проехали ночью, нас никто не высадил, и мы поехали этим поездом дальше, а утром прибыли в Тбилиси.
  

В Тбилиси, помня урок в Баку, мы вместе с толпой устремились за пределы вокзала, но на выходе стоял санитарный кордон, пытавшийся в этой толпе поймать носителей вшей. Желающих немедленно пройти санитарную обработку было мало, поэтому хватали первого, кто попадет в руки, и заглядывали ему за шиворот. Меня схватила какая-то тетка с талией балерины и, тыча пальцем мне в грудь, что-то кричала по-грузински. Ситуация была неприятной, так как наши уже прорвались и исчезли в толпе, а я всё не мог вырваться из рук этой особы. Но хорошо, что мама быстро заметила мое отсутствие, и тетя Валя, вернувшись назад, нашла меня под арестом тетки. Погладив слегка тетку по талии, тетя Валя освободила меня, и мы с ней быстро исчезли в толпе.
  

Получить билет на поезд было невозможно. Решили использовать Дашбурунский метод, но его можно было применить только перед отходом поезда. А поезд уходил на Сухуми вечером. Время до отхода поезда мама и тетя Валя решили использовать и попытать счастье в отделе по эвакуации граждан, но там им сказали, что пропуск на восток они могут дать, а на запад не уполномочены. На вопрос «Как же нам быть?» нам ответили предложением завербоваться на чайные плантации под городом Сухуми, с чем мама и тетя Валя тут же согласились и даже сразу получили направление.
  

Поездка в Сухуми нас устраивала, потому что это было по пути к дому. А потом еще не факт, что мы попадем на эти плантации, а не проедем мимо... Получив направление на работу, мы перестали быть вне закона и ехали уже как законопослушные граждане, никого не боясь.
  

В Сухуми нас никто не встретил, а из Сухуми до конечной станции железной дороги ходила электричка – несколько пассажирских вагончиков, которые тащил маневровый тепловозик. Билеты на него продавали свободно, так что было грех не воспользоваться этой возможностью. Я не помню, как называлась эта конечная стация, но это был большой населенный пункт. Здесь мы устроили себе полную санобработку в бане, провели термообработку своей одежды и избавились от паразитов, приобретенных в вагонах за время пути. Я не знаю, сколько стоила санобработка, но она была доступна всем, а в больших городах ее проводили среди приезжающих в принудительном порядке, как это было в Тбилиси. Но тогда от санобработки мы уклонились, так как должны были еще ехать ночь до Сухуми и боялись нарваться на проверку уже грузинской милиции, а будет ли она такой же доброжелательной, как в Баку, неизвестно. И только прибыв в район Сухуми, позволили себе немного расслабиться, произвести санобработку и за все прошедшие дни хорошо поесть. Тогда, хотя была карточная система, но параллельно существовала коммерческая торговля, где за цену в два, три раза более дорогую можно было и пообедать, и приобрести кое-какие продукты и товары.
  

Конечно, с нашими деньгами каждый день в коммерческие магазины не походишь, но раз в месяц хорошо поесть можно было себе позволить. В таком магазине мама купила литр водки, который потом нас очень выручил.
  

Итак, мы прибыли на конечный пункт железной дороги со стороны Сухуми. Дальше нужно было добраться до конечной станции железной дороги со стороны Сочи, а это километров пятьдесят автотранспортом. Никакого пассажирского движения между этими пунктами, естественно, не было. Поэтому пользовались проходящим грузовым транспортом. Но гражданских машин практически не было, а военным формально подвозить гражданских было запрещено, видимо, чтобы не разглашать тайну, что и куда везут. Поэтому существовала такая практика: на контрольно-пропускном пункте при проверке документов у водителя толпа, ожидавшая попутную машину, мгновенно заполняла кузов машины, и никакими угрозами нельзя было заставить людей освободить его. Конечно, водителю потом что-то платили, но он в подвозе гражданских лиц как бы и не был виноват, а обвинял контрольно-пропускной пункт, не обеспечивший проверку документов без доступа к нему гражданских лиц. Да и спрашивали за это нарушение не очень строго, понимая сложность положения населения при полном отсутствии общественного транспорта.
  

В пути к нам присоединилась еще одна женщина. Это была хорошо знакомая моим родителям сотрудница отца. Где и когда она присоединилась к нам, я не помню. Женщину звали Мария Ивановна, и принадлежала она к той российской интеллигенции, которая так и не научилась за годы войны хоть чуть-чуть работать локтями. Она никогда не доставляла окружающим никаких хлопот, поэтому и в моей памяти она так же не осталась до случая с посадкой на машину у контрольно-пропускного пункта (КПП). Прибыв на КПП, мы стали ждать попутную машину и, обнаружив ее, вместе с толпой влезли в кузов, забросив предварительно туда свои вещи. Водитель, ошарашенный таким натиском, рванул машину и помчался подальше от КПП и штурмующей его машину толпы. Отсутствие Марии Ивановны мы в спешке не сразу заметили, а когда обнаружили, то были уже далеко от КПП, да и водитель ни под каким видом не хотел останавливаться, боясь очередного штурма толпы. Так мы и доехали без Марии Ивановны до места, где начиналась железная дорога до Туапсе и далее к Майкопу.
  

Так как мы увезли только вещи Марии Ивановны, а документы и деньги остались у нее, мы успокоились и решили, что она нас догонит на железнодорожной станции. На станции никакого пассажирского движения поездов не было даже до Сочи. Станция обслуживала и отправляла только грузовые составы. Когда мы приехали, на станции формировался состав, состоящий из открытых платформ, груженых щебенкой.
  

На следующий день состав должен был отправиться до станции Индюк, находящейся за городом Туапсе, в ста километрах от Майкопа. Мы не могли упустить такую возможность оказаться почти дома, ибо, когда будет следующий состав, никто из служащих станции не знал. Около состава уже собралась группа людей, желающих ехать. Они вечером жгли костры и готовили еду. Спали прямо на платформе со щебенкой, боясь, чтобы состав не ушел без них.

   

Мы тоже расположились на платформе, радуясь возможности уехать, но Марии Ивановны всё еще не было. Это портило нам настроение и вызывало легкую тревогу за нее. На следующий день к обеду в нашем составе появились паровоз и обслуживающая бригада, которая готовила состав к отправке. Но время отправления никто не знал.
  

А Марии Ивановны всё еще не было, мы нервничали, опасаясь, что поезд может уйти без нее. Наконец, когда всё уже было на парах, она появилась вдали, идя неспешным шагом. На наши призывы поторопиться – никакой реакции. В конце концов я рискнул, побежал ей навстречу и за руку потащил ее к составу, на ходу объясняя, что если она не поторопится, то ей одной придется долго ждать очередной оказии. На наше счастье на выходном светофоре был еще красный свет. Вскоре поезд тронулся, а на следующую ночь мы прибыли на станцию Индюк.
  

Кругом была кромешная темнота, нигде не было ни одного огонька. Состав стоял рядом с каким-то небольшим домиком. Как оказалось, это и была станция Индюк, одноименная с возвышавшейся рядом горой. Опасаясь, чтобы нас не завезли еще в какое-нибудь необитаемое место, мы выгрузились с платформы и расположились рядом с домиком до утра. Спать прямо на земле мы уже привыкли.
  

Осмотревшись утром, мы кроме этого домика у железной дороги никаких других строений не обнаружили. Да и вообще поблизости не было никаких признаков жизни, кроме изредка проезжавших по шоссейной дороге военных автомобилей, куда мы и устремились в надежде, что нас подберет какая-нибудь машина, идущая в Майкоп.
  

Но на трассе наши надежды быстро улетучились. Контрольно-пропускного пункта здесь не было, поэтому машины пролетали без остановки и не реагировали на все наши призывы. Порядки подвоза пассажиров здесь были более строгие, и военные водители опасались неприятностей. Гражданских автомобилей еще не было, так как мирной жизни еще тоже не было. Бои шли в километрах 200 от Майкопа. А если учесть, что расстояние от Армавира до Майкопа (120 км) при наступлении немцы прошли за один день, то невольно задумаешься, что такое 200 км от линии фронта. Хотя, конечно, время уже было другое, и немцы были уже не те, как и не те Советские войска.
  

Когда мы познакомились поближе с обстановкой на Кубани, то поняли, что пропуск нам не давали правильно. Мы изрядно поторопились с отъездом, хотя у нас были на то веские причины. Конечно, в наши планы не входило оказаться на оккупированной территории, но и застрять на пороге собственного дома радости мало.
  

Мы с теплотой вспомнили наших лошадок, с которыми прошли без всяких проблем от Майкопа до Сухуми. Мы многим были им обязаны – и, может быть, жизнью.
  

Исчерпав все возможности остановить проезжавшие машины, мама решила в качестве наживки пустить в ход бутылку водки, купленную в коммерческом магазине. Она размахивала перед проходящей машиной бутылкой и просила оказать нам помощь. Эта мера оказалась достаточно действенной, и некоторые водители даже останавливались. Но забрать такую компанию, как наша, никто не решался. Наконец около нас остановился помятый, обшарпанный и дребезжащий всем своим существом ЗИС-5. Водитель ЗИСа был под стать своей машине: грязный, оборванный, но веселый и неунывающий солдат Швейк. Почему он был в таком неприглядном виде, мы поняли после почти трехдневного совместного пути. Машина была нагружена  какими-то мешками до уровня бортов и укрыта сверху брезентом. Под этим брезентом мы провели две ночи и прятались от посторонних глаз днем.
  

И вот на этой старой колымаге по горной местности, по разбитым фронтовым дорогам мы с трудом преодолели последнюю сотню километров до Майкопа. В машине бесконечно что-то ломалось и не работало. Больше всего досаждали колеса. Мне казалось, что они спускали воздух буквально на каждом километре. Водитель снимал спущенное колесо, вынимал камеру и с помощью походного вулканизатора наклеивал очередную латку. Каждая камера была с таким количеством латок, что трудно было представить, что когда-то она была без них. Кроме того, дорога была так разбита, что двигаться по ней со скоростью более 20 километров в час было невозможно. Если где-то можно было проехать с большей скоростью, то казалось, что летим, как на крыльях. Но такие участки дороги были редки, да и большая скорость для этой машины была неприемлемой, так как она не имела ни надежных тормозов, ни надежных колес, без чего в горах могут ездить только самоубийцы. Но как бы там ни было, до Майкопа мы все-таки добрались и вполне благополучно, за что сердечно благодарили нашего водителя, путь которого лежал почти до самой линии фронта.
  

В Майкопе наша компания сразу распалась. Тетя Валя пошла к себе на квартиру, но там жили какие-то люди, и ей пришлось долго отстаивать свое право на нее. Мария Ивановна, обидевшаяся на нас из-за случая на КПП, холодно попрощавшись, ушла практически навсегда. Квартира, из которой мы бежали от немцев, была занята другими людьми. Вещи, которые там остались, как сообщил нам хозяин квартиры, он вынес на улицу, и их растащили соседи. Правда, нашлась добрая душа и вернула нам наш стол.
  

Но главное – письма от отца. Они были, но хозяин их не сохранил. Но важно, что они были уже после освобождения Майкопа. И писал он их из Сталинграда, когда там еще шли бои. Отец был там комиссаром противотанковой батареи 45 мм пушек, а это не очень безопасное место. Но мы надеялись, что с ним ничего не случилось. После окончания боев под Сталинградом отца направили в город Ош для переподготовки на строевого командира, где он пробыл до конца 1943 года. Оттуда мы получили от отца письмо на старый адрес, после чего связь с ним была восстановлена.
  

Нас приютила наша старая знакомая, пока мы не нашли новую квартиру, в которой прожили более пяти лет. Когда вернулся из армии отец, мы получили квартиру в отдельном домике, где мои родители прожили до самой смерти, выкупив его в свою собственность.

  

Город от оккупации и боев за него не пострадал. Я не помню ни одного разрушенного здания. Очевидно, сказалось то, что при передаче города из рук в руки никаких боев в городе не было. Как поспешно сдали наши город немцам, я уже писал. Немцы сдали его нашим с такой же поспешностью. Бежали так быстро, что Советские войска узнали об освобождении города из донесений партизан, вошедших в город со стороны гор, в которые мы уходили прошлым летом от немцев.
  

Итак, наше турне закончилось. Закончилось для нас благодаря человеческой доброте благополучно. И эта доброта проявилась несмотря на тяжелое и жестокое время. Конечно, наш побег из совхоза был авантюрой, иначе не назовешь стремление вернуться на территорию, где еще шли бои и не было гражданской власти. Ведь нас могли задвинуть так, что до конца войны, а может быть и после, мы бы в Майкоп не попали. Но нам повезло. В Баку нам помог милиционер-азербайджанец, хотя мы были русские. Это он, под видом отправки нас назад в совхоз, помог нам добраться до Тбилиси и оградил с помощью проводника от возможных проверок. Помогли нам и в Тбилиси в эвакопункте, дав направление на работу в район Сухуми. Мы получили документ, легализовавший наше существование и проезд по железной дороге от Тбилиси до Сухуми. И мы этим людям были очень благодарны. Благодарны также и шоферу-горемыке, довезшему нас до Майкопа за бутылку водки, которая, согласно русскому обычаю, не является платой, а просто благодарностью за услугу.
   С прибытием в Майкоп наши беды не кончились, а усугубились. Жить в Майкопе было трудно, а доходов у нас – никаких. Нужно было за всё платить, в том числе и за жилье хозяину. Первое время, пока мама не работала, мы ходили за 25-30 км в деревни и меняли вещи на кукурузу. Но вещей после эвакуации осталось немного, да и те были далеко не новыми. Кроме того, нас однажды обокрали. Когда нас не было дома, воры, выставив окно, залезли в дом и взяли самое ценное, оставшееся после эвакуации – постельное белье. Это был удар, подобный пожару. Мама была в состоянии нервного стресса и, чтобы хоть что-то делать, пошла в милицию с жалобой на судьбу. Каково же было наше удивление, когда часа через два к нам подъехала милицейская машина, и милиционер предъявил нам для опознания наши вещи, а убедившись, что они наши, вернул их, произнеся что-то вроде извинения. Это было просто похоже на сказку.
  

Как все-таки человеку мало надо, чтобы вот так, в течение нескольких часов, пережить состояние от полной депрессии до беспредельной радости!
  

Моя одежда вся износилась. Я ходил этим летом в полосатых штанах от спальной пижамы, которые достались мне от поставок по Ленд-лизу. Насколько я помню, я был тогда единственным обладателем импортной одежды в ближайшем окружении.
  

Осенью проезжавшие солдаты подарили мне солдатские шаровары необъятного размера. Они завязывались чем-то на поясе и тесемками на ногах у щиколотки. Шаровары на мне висели, и я был похож в них на запорожского казака. Но все-таки это была более приличная одежда, чем полосатые штаны, напоминающие одежду военнопленных. К зиме мне дали в каком-то благотворительном обществе талон на пошив сапог у сапожника-кустаря. Сапоги были сшиты из подручного материала, голенища из кирзы, а подошва была вырезана из шины мотоциклетного колеса. Подошва была не плоская, а выпуклая. Насколько мне помнится, никакого неудобства я в них не испытывал, как и в галошах на босу ногу, в которых я преодолевал перевалы Кавказских гор.
  

Позже мама начала работать в бывшей организации отца, которая была полувоенной, поэтому занималась разминированием колхозных полей. Дома мама бывала редко, а больше ездила по колхозам.
  

Мы с Толиком, чтобы прокормиться, занялись изготовлением кукурузной крупы. Покупали десять литровых банок кукурузы, мололи ее на ручной мельнице и продавали крупу. На вырученные деньги опять покупали кукурузу и мололи ее на крупу. Это давало нам возможность иметь суп, кашу и кукурузные  лепешки с ряженкой. Кроме того, была еще в системе военторга столовая, в которой дети военных могли получить обед: суп, кашу и лепешку со стаканом компота. Обед отпускался по талонам, не помню, был он платным или нет. Так мы продержались почти всё лето. Потом мама начала получать зарплату, а отец прислал нам аттестат – это такая бумага, по которой семье офицера выплачивали часть его жалования. Но так как отец был на переподготовке, то сумма по аттестату была невелика.

   Занятия в школе начались, как всегда, 1 сентября. Летом школа привлекала нас, учеников, на заготовку дров для отопления школы зимой. Это были однодневные походы в лес, километров за 10. В лесу мы рубили ветки, сносили их в кучи и сжигали. На работах в лесу нас кормили кукурузной кашей с подсолнечным маслом. Было вкусно, поэтому на заготовки в лес ходили без большого принуждения. Такой поход в лес, возможно, спас мне жизнь. Я и ребята, с которыми я дружил, учились в разных школах. Мы глушили в речках рыбу, взрывая в воде гранаты, которые находили и подбирали в лесу и на поле. Однажды мы нашли гранату без ручки, которая имеет боек для удара по запалу при бросании гранаты. Мы решили заменить боек гранаты гвоздем и камнем – один держит гранату, другой держит гвоздь, а третий ударяет по нему камнем. Время от удара по запалу до взрыва – 4 секунды, это мы знали. Но почему граната взорвалась в руке, рассказать было некому – все трое погибли. Меня спас Господь, задержав допоздна в лесу учеников нашей школы.
  

На занятиях в школе ученикам дополнительно к хлебному пайку по карточкам  давали небольшой кусочек хлеба с вареньем. Хлеб получали дежурные по списку класса и раздавали его по партам перед звонком. Хлебом отсутствующих угощали учителей. Однажды этот порядок был нарушен, и хлеб расхватали, устроив свалку. Присутствовавший при этом преподаватель не прекратил это безобразие и – более того – сам угощался этим хлебом. Самым обидным было то, что большая часть хлеба с вареньем превратилась в грязное месиво. Хорошо, что об этом сразу узнала дирекция школы, которая восстановила прежний порядок, а преподавателя и инициаторов новых правил распределения хлеба в классе мы больше не видели. До чего мог изголодаться человек, чтобы позволить себе такое…
  

У нас в школе работали несколько учителей из блокадного  Ленинграда, но своего лица они не теряли. Среди них была и Татьяна Васильевна – учительница русского языка и литературы, которая безуспешно пыталась исправить мой русский язык «щирого хохла» на литературный язык коренного ленинградца.
  

К изучению немецкого языка приступил в 5 классе, но началась война. Я успел выучить только первую фразу в учебнике немецкого языка: «Anna und Marta baden», а дальше полный мрак – ни учителей, ни уроков немецкого языка не помню. Конечно, немецкий язык в школе никто не отменял, но из патриотических соображений никто его и не учил. А так как за патриотизм не наказывают, то считалось, что посещение уроков немецкого языка не обязательно, о чем сейчас можно только сожалеть.
  

На следующий год стало немного легче. В маминой организации стали выдавать участки земли по 10-15 соток, иногда за 20-25 километров от города. Ходить нужно было пешком, так как никакого транспорта не было, даже в городе автобусы не ходили. На работу и по делам ходили пешком. Мы с Толиком иногда оставались на участке на ночевку, если не успевали закончить работу за день. Ложились прямо на землю, без подстилки и спали до утра. И хотя ночевали одни в поле или в лесу, страха как-то не было.
  

Очевидно, из эвакуации я привез малярию, поэтому часто прямо на участке или в пути меня настигали ее приступы: сначала знобило, а затем бросало в жар от высокой температуры. Я отлеживался на земле и затем продолжал работу – за 20 километров от города домой не побежишь. Малярией болел года два, пока не вылечили уколами, кажется, хины. С тех пор моя кровь, как донорская, не пользуется, к моему великому сожалению, спросом у медиков.
  

Серьезной нашей обязанностью было также обеспечение семьи топливом на зиму. Для этого мы с Толиком ходили в лес и приносили каждый по полену дров. Поленья на земле не валялись, так как их тут же подбирали слабые. Сильные, которые лесников не боялись, рубили деревья целиком. За годы войны вблизи города вырубили весь лес на парковой горе. Мы искали сухую ветку на дереве, я влезал на него и спиливал эту ветку. Но это еще не давало нам права унести ее домой. Ветку нужно было вынести из леса и перебежать дорогу, отделявшую лес от города, тогда лесник не мог отобрать ее, так как это была уже не подвластная ему территория.
  

Вторым источником топлива была река Белая, которая протекала через город. Белая – речка горная, стремительная, способная во время паводка снести на своем пути всё – и живое, и мертвое. В такие моменты в своих водах она несла не только поленья, но и деревья метровой толщины длиной в двадцать и даже в тридцать метров. Часто ее воды уносили лесоматериалы, смытые со складов перерабатывающих заводов, они считались их собственностью, и их вылавливать вроде бы было нельзя. Но мы, мальчишки, проходили метров 500 вверх по течению и, заметив подходящее бревно, бросались в бурный поток, настигали бревно и вместе с ним причаливали к берегу. Бревно тут же отвозили домой или продавали, чтобы его кто-нибудь не отобрал у нас под видом хозяина.
  

Это было время, когда выиграли Курскую битву, когда прогнали немцев с Кубани и из Крыма, когда жизнь начала входить в мирную колею. И несмотря на то, что до дня Победы оставалось почти два года, и еще продолжали приходить похоронки, и еще продолжались призывы в армию, но это была уже другая война.
  

Если не принимать во внимание разрушенные немцами самые густонаселенные, с развитой промышленностью районы Советского Союза, то это была война, о которой пели в песнях, которую видели в довоенных фильмах – молниеносная, победоносная и на территории врага, напавшего  на нас. Это была война, когда уже не было повседневного страха прихода немцев, когда начали снова работать заводы, фабрики, учреждения, появились рынок и толкучка, и потекла жизнь, хотя и полуголодная, и полураздетая, но уже с надеждой на скорое окончание войны и возвращение родных домой.


  

И в то время, даже в самом страшном сне, мне не могло присниться, что я буду доживать свой век в ненавистной мне тогда Неметчине, а мои дети и внуки станут ее гражданами.


Воистину пути Господни неисповедимы!

Пфорцхайм.
2016





<< Назад | Прочтено: 478 | Автор: Клименко Ю. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы