RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

 

Михаил Смелянский

 

   

Письмо другу или вариации на тему дождя

 

 

      Это письмо нашептала мне осень. Я только записал за ней слова, которые успел понять, вслушиваясь в печальную молитву дождя…

Это  всё метания Духа, загнанного в ловушку жизни, из которой нет выхода, а есть...

Это письмо к самому себе, настоянное на сладкой горечи воспоминаний, - багодарность тем, кого помню, любил и люблю...

А ещё это послание тем, кто, как и я, упрямо ищет дорогу в зарослях осеннего наваждения, чтобы снова вернуться домой - в родное, близкое и... невозвратное...

 

Здравствуй, дружище, родной мой, славный!  Вам письмо, -  получите, дорогой мой, долгожанное письмечишко! Как видишь, я всё же собрался тебе написать «о том, что на сердце у меня», а ты не верил. Я, признаться, и сам ещё не верю. Знаю одно: как ни тяни, сколько ни откладывай, - лучше всё равно не будет, - так лучше уж скорее, пока есть время и настрой. Для меня ведь, сам знаешь, главное - решиться, сделать первый шаг... Потом, конечно, разойдусь, расхрабрюсь, разгуляюсь, да так,  что не обойтись без экстренного торможения, - от натуры, как известно, не уйти...

Но не будем, хороший мой, заранее загадывать, что и как получится, - поживём-увидим…  Ведь не зря именно сегодня, когда я пишу это долгожданное письмо другу,   Господь послал мне эту удивительную весточку, этот явно одобрительный знак,  - это  потрясающее  по своей серости и унылости  утро: сырое, ворчливое, хмурое, с долгими, простуженными  хрипами перегулявшего ветра и жалобным плачем голых озябших веток, безжалостно покинутых листвой...  Сколько во всём этом мудрости и покоя, совершенства и чистоты! Снова утро и снова дождь, - значит всё путём и всё идёт, как надо. И как бы ни менялся мир и ни сложилась жизнь, снова  случится Чудо - явление нового дня в сопровождении сиротливо всхлипывающего дождя...

Да здравствует утро! Зачем мне этот долгий, колючий, беспокойный  день в паутине проблем и надоевших обязанностей?! Я буду пить это утро медленно, долго, бережно, - стараясь не уронить,  не расплескать ни капли  драгоценного нектара воспоминаний. Мне уже давно не было так хорошо! Хорошо - до головокружения, до боли!  Как жаль, что мне нечем удержать этот душевный восторг, – всё, как всегда,  разрушат метастазы нового дня. Всё закончится и превратится в прошлое, - и моё волшебное настроение, и этот чудесный воркующий дождь... Как закончилось уже многое в моей жизни, так по-настоящему и не начавшись... Как когда-то закончится и это письмо, которое я никак не могу начать...

 

*   *   *

В этом месте, дружище, я вынужден сделать паузу. Что-то ударило в грудь, кольнуло под сердцем, сбило дыхание - это с боем и болью прорывается память. Нужно остановиться и собраться с силами: сделать остановку – душевный привал. Я хочу, чтобы мы с тобой, с самого начала, шли след в след, в одной связке, - на одном дыхании преодолевая дорогу памяти и спасаясь близостью, когда станет невмоготу.

Соберись с силами и будь терпелив,   разговор у нас с тобой долгий, и чтобы он получился - объявляю перерыв...

 

*   *   *

... А это уже другое утро, которое как-то сразу не заладилось. Всё началось даже не утром, а ещё раньше - вечером, но это уже детали. Да нет, ничего такого. Просто не пошло и всё. Не то и не так. А начнёшь объяснять - только ещё больше запутаешься. Знаешь ведь, как бывает:  налетела тучка, а казалось – ясно …

И это несмотря на то, что и сегодня утро - как по заказу: разодранные в клочья, выбившиеся  из-под платка  неба  седые  лохматые  облака,  грязные, липкие  пятна непросохших луж,  покрученные подагрой деревья - всё мрачно и натурально до жути...

Я  хорошо знаю, что сейчас произойдёт. Это происходит всегда в такое утро и под такое настроение  - всегда, когда берёт за горло тоска. И есть только одна возможность успокоить боль: сделать светлой грусть, - вернуться  домой, - в своё  «никогда». В то самое, что было и уже никогда не будет, потому  что - не будет никогда...

Какое всё-таки это зловещее, тёмное, царапающее душу слово – «никогда»... Если бы оно имело цвет, то было бы, скорее всего, ядовито-зелёным. Не знаю почему, но я всегда воспринимаю этот цвет  как скрытую угрозу, как предупреждение, как знак затаившейся опасности. «Никогда» - это вообще какая-то роковая ошибка жизни. Иметь всё просто по факту рождения - как подарок, как награду за страдания матери; как солнце - родных, как воздух - друзей, как дыхание - любимых... И затем всё так быстро, безжалостно, безвозвратно терять,  по-живому отрывая от сердца. Когда только-только  стал понимать, научился  беречь...

Больно. Это особенная боль. Она возникает неожиданно и кажется случайной, но это не так. Она - как цветок в ожидании тепла, которому может помочь только солнце. Как моей памяти - такое вот унылое утро. Только не надо ничего торопить, - в это пугливое, невыспавшееся утро я выбираю Лето. То самое - незабвенное лето нашего детства. Ему ещё трудно выбраться из-под завалов прошлого, оно едва выжило в суматохе жизни, заросло годами забвения, но, слава Богу, не погибло, выжило -воскресло...

Удивительно и трогательно до слёз - оно совсем не изменилось, - осталось таким же безмятежным, ласковым и  бесконечно добрым. Поистине - золотым...

    ... Я снова на своей родной «Пикадилли» - улице, закатанной до блеска грунтовке с глубокой засохшей колеёй. Она вся в шишках, синяках и ссадинах от бесконечной борьбы с дождём, солнцем, коварными машинами и всякой другой колёсной мелочью, типа колясок, тачек и повозок. А это мы с тобой, наконец решившись, ныряем прямо под колёса неприлично виляющего задом старенького грузовичка. Вцепившись за борт и растряхивая внутренности, визжим от страха и удовольствия. На срезе следующей улицы, исчерпав все свои силы, с громким победным хохотом шлёпаемся в тёплую пляшущую пыль - получилось, получилось... Радости, как говорили тогда, - полные штаны.

Это была рядовая развлекаловка большинства мальчишек нашего двора - прокатиться, вцепившись за борт движущейся машины, но вот у нас с тобой, дружище, это долго и предательски не получалось. Не хватало смелости, мальчишеской бесшабашности, рискованности. Но это всё-таки удалось. Кажется, ерунда, мелочь, а въелось в память глубоко, сделав зарубку на всю жизнь: крепче всего запоминается и ценится то, что даётся непросто, в жёстком преодолении, часто через «не могу».

 

Я с моим другом Сергеем в Приднепровском парке,

г. Кременчуг

А это уже другая картинка - наш родной, видавший виды двор, - горбатая плешь между трёх глинобитных одноэтажных домов. Не просто двор - Альфа и Омега нашего детства. А знаешь, я только сейчас понял, в чём его своеобразие. Это был не просто двор, а двор – театр, где даже расположение домов идеально повторяло классический полукруг амфитеатра. Истинно было так!  В актёрскую труппу театра под открытым небом входили все, без исключения, жители двора. Здесь были представлены все основные актёрские амплуа, использовались все театральные жанры, а  главное - постоянно обновлялся репертуар. У каждого жителя-актёра была, разумеется, своя коронка, свой стиль, особенный актёрский почерк, своеобразный шарм, словом, всё то, что создаёт неповторимую актёрскую индивидуальность.

А какие спектакли, какие премьеры разыгрывались ежедневно в нашем театре - дворе! Браво, бис, брависсимо!!! Особенно они удавались летом, когда мастерство актёров умножалось благоприятными погодными условиями. Нет слов, чтобы передать   всю остроту сюжетов! Всё по классическим законам драматургии: завязка - развитие действия – кульминация - развязка. Правда, часто эти законы нарушались, что только подогревало интригу, придавая действию свежесть и необходимую остроту. Например, действие начиналось прямо с кульминации и неожиданно обрывалось на самой высокой ноте,  не доходя до развязки, оставляя зрителей в смятении и недоумении, тем самым продолжая держать публику в драматическом напряжении. Применялись и другие  новаторские приёмы, но никогда не нарушался главный принцип настоящего театра переживания - всё должно быть естественно, натурально, в общем - как в жизни:

- Нюра, золотце, опять твой Борька с наглой мордой ко мне в душ заглядывал. Скажи ему, что в следующий раз я ему такое покажу, что ему дурно станет. Ещё писюлька не выросла, а он уже слюни пускает. Так хоть бы стоял тихонько, а то сопит и чавкает,  как свинья возле корыта, - вроде я не слышу. Ты только посмотри, сколько он уже здесь дырок наковырял, совсем стыд потерял...

Ответная реплика, разумеется, была в том же духе:

- Что ты там можешь показать, лахудра задрипанная? Там уже и показывать нечего - все, кому нe лень, видели и до сих плюются. А ты, Борька, в самом деле дурачок - нашёл на кого смотреть! Тем более перед обедом. У тебя и так плохой аппетит. Хочешь, чтобы тебя стошнило?

И понеслось... Не знаю, помнишь ты или нет, но одно такое представление я до сих пор не могу вспоминать без смеха. Не будем говорить, кто был этот герой, теперь это неважно, скажу только, что было этому пацану лет 8-9 и так получилось, что этот пацан, извините, - обделался. Как сейчас вижу этого паренька в обязательной тогда коричневой школьной форме и фуражке, сбитой на затылок. Сначала я даже не понял в чём дело.  Пацан этот шёл через двор, как по минному полю - медленно и осторожно, опустив голову и растопырив ноги циркулем. В руках он держал спадающие штаны и громко, обиженно плакал, повторяя одно и то же:

- Я честно не хотел, не хотел, правда - там было закрыто...

Рядом, крепко схватив пацана за шиворот, шла его мать. Она его постоянно тормошила, трясла и дёргала, говоря при этом громким шёпотом:

- Молчи, сырун, и не распускай нюни - люди смотрят.

И тут же, не сумев себя сдержать, уже на крике:

- Нет, ты только посмотри на этого засранца. Ты что, не мог за уборной присесть? Кустов мало? Это ж надо так обоср... Навалил, как настоящий мужик...

А дело было так. Пацан этот шёл после школы домой, безмятежно посвистывая и поплёвывая по сторонам, как вдруг на полдороге ему, что называется, приспичило. Сначала он просто пошёл быстрее, потом, уже в панике, побежал, успев-таки добежать до родной дворовой уборной - колоритного во всех отношениях места на две персоны, без всякого полового различия. Двери кабинок, - из неплотно сбитых досок, открытые всем ветрам и любопытным взглядам, - были, как на грех, закрыты. Он ещё успел, из последних сил, несколько минут попрыгать и побегать, отчаянно дёргая двери и громко, настойчиво требуя: - Ну, скоро там? Как на грех - никакой реакции не было. Сомнений не было - заседали по серьёзному поводу... И вот при очередном таком  особо горячем прыжке  случилось то, что иногда случается. Это было так неожиданно, так невозможно реально, что он вначале даже не поверил, что такое может быть, что это случилось именно с ним, но, почувствовав и обоняв, горько и обречённо заплакал. Это была катастрофа и вселенский позор. Сначала он плакал тихо, боясь сдвинуться с места, всё шире раздвигая ноги и крепче подтягивая штаны. Но ужас был так велик, а осознание непоправимости случившегося так очевидно, что он заплакал по-настоящему - обиженно и громко, размазывая слёзы и сопли, не в силах остановиться. Что было дальше, он не помнил, возможно,  кто-то вышел из кабинки и, оценив ситуацию, деликатно сообщил матери:

- Иди, там твой сын возле туалета подарок тебе приготовил - укакался…

Надо ли говорить, что этот нелепый конфуз стал в тот день гвоздём дворовой программы, а его герой - безусловным обладателем приза зрительских симпатий. Понятно, что в ближайшие дни бедолага и носа на улице не показывал, болезненно переживая свалившуюся на него популярность, но жизнь есть жизнь, и новые премьеры, новые роли явили миру новых героев, ещё раз подтверждая, что слава, как и хула, быстро проходят...

Меня снова отвлекло утро. Теперь оно кажется ещё более мрачным и колючим. А небо даже успело зарасти грязно-серой щетиной туч, готовых обрушиться непогодой на испуганную землю. Хорошо, что мы с тобой в безопасности - под защитой памяти, в тепле грусти. Не будем спешить:  воспоминания, как  хорошее вино, требуют особого к себе отношения - терпения и расположения души. Как и хорошая музыка, которая сейчас  как нельзя  кстати. Такая, к примеру, как «Битлз», как... Доверяюсь твоему вкусу - не сомневаюсь, что это будет и мой выбор.

Только со временем, с годами с удивлением открываешь для себя, как незнакомую планету, то, что является обычной жизненной практикой, нормой, простой закономерностью бытия, - неизбежность смены дня и ночи, времён года, превращение молодости в старость... Нет ни одного однозначного состояния, явления, чувства - всё имеет свою противоположность. По-новому смотришь на совершенно банальные вещи - всё в жизни типично и одновременно бесконечно индивидуально. В единой гармонии - сила привычки и стремление к новизне, трусость и геройство, великодушие и низость... Понимаешь уже на сознательном уровне - всё в жизни повторяется, нет и не может быть ничего нового. По крайней мере, до тех пор, пока будет действовать старая модель человеческой особи, созданная на основе противоречий, страха и бесконечных потребностей. Всё и сегодня происходит по тем же законам, как и много-много лет назад, как, скажем, и во времена легендарного Ноя. И поэтому совсем не безумной выглядит такая моя догадка, похожая на сон: прежде чем пристать на своём легендарном ковчеге к горе Арарат, Ной сделал ещё одну остановку - в том месте, где затем суждено было появиться нашему благословенному двору, тем самым освятив его и превратив в обетованную землю нашего детства. Не зря, я уверен, здесь сошлось, сплелось в органичном единстве всё то, что в другом месте обязательно бы рассыпалось и разбилось вдребезги. Как я уверен и в том, что только здесь, в нашем дворе, могли жить такие редкие, колоритные и своеобразные люди, которых природа произвела на свет первый и последний раз  лишь в одном экземпляре и только на период нашего детства.

Для примера далеко ходить не надо. Достаточно вспомнить всего лишь одну семью, – твоих ближайших дворовых соседей, – и назвать только одно имя - тётя Дора, которая была не только главой этой славной семьи, но  наверняка и прямым потомком легендарного Ноя.

Особенность этой семьи - они всегда чего-то боялись: плохой погоды, болезней, повышения цен, перемен в международном положении и особенно соседа Гришку, когда тот добряче выпьет. Не могу вспомнить, как звали её младшего внука,  по-моему  всё-таки Сеня. Старшего звали Фима, это точно. Впрочем, какое это имеет теперь значение! Важно другое - как быстро сгорает в памяти то, что когда-то казалось таким прочным и нетленным. Память, как и тело, к сожалению, быстро стареет, катастрофически быстро. Как и фотографии - осколки прошедших лет, больно ранящие своей невозвратностью. Что-то вспыхивает ярче, что-то прочерчено только контуром, одним штрихом, а что-то и вовсе засыпано землёй забвения. И иногда  кажется - не жил, а пережидал дождь в ожидании хорошей погоды. Да так, видимо, и есть: «от печали до радости» и проходит жизнь.

Так о чём это я? Ну да, я же говорю - о соседях твоих, а конкретно - о моём ученике Фиме. Это просто сказка! Одно из тех воспоминаний, что и топором не вырубишь - живуче. И ведь ничего особенного - ну туповатый был Фимка, ну слегка заторможенный, вроде как маленько мешком пришибленный, но ведь не до безобразия. Зато живой, подвижный, в меру хитроват, цепкий, по-хорошему шустрый - такая вот почти нормальная человеческая смесь и совсем не «...ошибка природы, прости Господи»,  как называла его бабушка.

С кем не бывает, даже с мальчиком  из хорошей еврейской семьи, из той ещё, без примесей и подделок, настоящей и по паспорту, и по виду - по факту и по сути. Таких уж теперь - раз, два и... ку-ку, где вы, ау?.. Замечательная была семья, просто прекрасная! По жизни - работяги, трудоголики, муравьи. И при этом шумные и дотошные, нелепые и трогательные и... всегда себе на уме! А ещё - с неистребимым и неповторимым чувством юмора:

- Ну, хорошо, Фима, я всё поняла - эту «шубу» скушал не ты, а Пушкин. А помогали ему Лермонтов и Лев Толстой. Но почему ты не дал им ложку, а хапал всё руками? Посмотри на эту тряпку - она вся в бураке. Неужели у нас кончились газеты?

Бедная тетя Дора, сколько в ней было основательности, домовитости, деятельного беспокойства за всё и за всех! Совершенно искренне говорю - для меня тётя Дора навсегда осталась живым воплощением жизненной энергии, любви к ближнему, олицетворением жизненной гармонии. Помнишь, наверное, её обязательную фирменную униформу - вечно просоленный, просаленный, прожжённый, промасленный фартук, её постоянную готовность куда-то бежать, кого-то ругать, смеяться или плакать, по ходу давая бесчисленные команды и молниеносно награждая «комплиментами» своих и чужих:

- ... Ну  разве это мужик? Тьфу - не мужик, а курица с яйцами. Только надувается, а пёрднуть не может...

Она бесконечно болела, как и её муж - сапожник дядя Люсик, маленький, щуплый, уставший от жизни человек с печальными тёплыми глазами. По характеру тихий, незаметный, почти кроткий, особенно рядом со своей всегда энергичной  шумной жёнушкой. Когда тетя Дора его ругала, а это случалось, практически, без выходных, - он становился ещё меньше, никогда по-серьёзному не протестовал и только говорил:

- Ну, зачем ты так, Дорочка? Ты же знаешь, у нас и так мало корвалола. Зачем ты мучишь своё сэрцэ от такой мелочи...

И надо сказать, это помогало. Что-то было даже не в словах, а в интонации мужа такое, что действовало на тётю Дору успокаивающе, усмиряло её пыл и нрав. Тогда я над этим отчаянно хохотал, теперь понимаю и другое - мне повезло. Я был свидетелем истинной преданности и самой настоящей любви этих двух, таких непохожих, и далеко не молодых людей. Несмотря на то, что часто со стороны казалось:  эти отношения закончатся, как минимум, дракой. Это ещё одна загадка жизни и одна из её основ - умение сохранить то, что жизнь постоянно ломает, корёжит, уничтожает, превращает в привычку, в мучительную зависимость, в отправление самых необходимых потребностей. Теперь понимаю и другое - очень много хорошего в человеке не благодаря, а вопреки...

Что интересно, родителей Фимы и Гены я не помню напрочь. Не за что зацепиться, никаких особенностей - всё как-то безлико, стерильно. Может, ещё и потому, что рядом с мамашей, с тётей Дорой, они просто терялись, ничем не выделялись. Знаю только, что они работали на какой-то фабрике - «на производстве», как любила говорить тётя Дора. Это, кстати, было тогда очень важное и уважительное слово – «производство», даже для тёти Доры. По крайней мере, она употребляла его даже тогда, когда человек работал на почте, в школе или в похоронном бюро. Это означало, что человек не шалопут, занят делом и ведёт правильный образ жизни. Так вот, дети работали на производствах, были заняты, поэтому дом, порядки, воспитание мужа и внуков, присмотр за соседями и многое другое - всё это находилось под бдительным патронатом тёти Доры.

Даже болея и находясь на строгом постельном режиме, она умудрялась превращать свою кровать в командный пункт, откуда непрерывно поступали приказы, команды и выдавались распоряжения. Понятно, что особой заботой были окружены внуки, с которыми она постоянно воевала, что давало ей право говорить с непередаваемой интонацией:

- Это не внуки, а моя мигрень, радикулит и больное сэрцэ в одном лице и чистом виде. Не внуки, а босяки. Ты посмотри на его дневник (понятно, дневник Фимы). С таким дневником мне было бы стыдно идти в уборную, а он берёт его в школу...

Короче говоря, ситуация с учёбой Фимочки дошла до того, что:

- У меня уже нет больше нэрвов, надо что-то делать с этим малахольным, или я с собой что-то сделаю. Не мальчик, а ошибка природы. Ну, почему ты (обращаясь к невестке) кормила его так мало - всего три месяца? Он теперь всё время голодный и совсем не думает за школу, хай ей морока...

На семейном совете было решено, и  что бы вы думали?! Это могла придумать только тётя Дора - она решила нанять Фиме... репетитора. Не слабо, да? По тем временам репетиторство было неслыханной роскошью, редкостью, привилегией избранных, почти небожителей - это был исключительно уровень семей при должностях и с соответствующим достатком. Ни того, ни другого у этой бедной еврейской семьи никогда не водилось. Фима учился стабильно - не успевал по всем предметам. Это была постоянная головная боль не только тёти Доры, но и всех учителей. И чем больше его воспитывали и наказывали в школе, а затем и дома, тем он становился ещё тупее и пугливее. Вот в такой кризисной ситуации я и стал учителем - первый и последний раз в жизни. Я был старше Фимки на 1-2 года, учился так себе, средне, а значит, был  чуть ли не профессором для Фимки и авторитетом для тёти Доры.

До меня учителями Фимки побывали  другие. Тётя Дора начала с отличников и затем скатилась до таких середнячков, как я.  Насколько я помню, одним из учителей был и ты, мой дружище, но долго не задержался, как и я. Платила тётя Дора всем одинаково - что-то вроде 5-ти рублей в месяц. Для меня это были большие деньги, а главное - кровно заработанные. К сожалению, полностью я эти деньги так и не получил по причине неожиданной и позорной отставки без всякого выходного пособия. По оценке тёти Доры:

- ...У него (то есть у меня) нет на Фимочку никакого мэтода, никакого подхода - одна говорильня. За что я должна платить ему такие деньги?! Это всё равно, что дать Люсику на ночь вместо кефира сырую воду - он же не заснёт. Было б у меня столько горя, как у него ума в голове...

И я с ней согласен. Фимке нужен был другой метод. Слов он не понимал, особенно из учебников. Они до него просто не доходили, застревали где-то по дороге, отчаявшись найти хоть какие-то извилины. Это тот случай, когда воздействие должно быть более сильным и на другом уровне. Как, скажем, в одном известном фильме, где достаточно своеобразно вражеская разведка устраняла заикание одному из своих агентов по фамилии Кротов. Как только несчастный начинал заикаться, через него немедленно пропускали электрический ток, вызывавший невыносимую боль. Жестоко? Да, но зато как эффективно, по крайней мере, в фильме – полное  исцеление. Для Фимки такой способ был бы, может, и «занадто», но то, что его надо было постоянно трясти, пытаясь хоть что-то вытрясти - факт.

Это сейчас я понимаю, человеческая природа поддаётся обработке намного труднее, чем любая другая органика - камень, дерево, песок, земля. В ней очень мало можно что-то изменить, поправить, привить чужое, не свойственное от природы. Как в случае с Фимкой. Заставить его учиться - артель «Напрасный труд». Его просто мутило от учёбы, как меня в детстве от рыбьего жира. Конечно, я не помню всех подробностей наших уроков, но вот чувство беспомощности и досады осталось до сих пор. Обычно Фимка сидел, пригнувшись к столу, выискивая на вишнёвой плюшевой скатерти какие-то крошки от прошедшего обеда и завязывая в бесчисленные узелки свисавшую со стола бахрому. Всё у него двигалось и было при деле: руки, ноги, голова, плечи. При этом он бесконечно менял позы и томно вздыхал, как бы подчёркивая, что трудится из последних сил, так, сказать, на пределе человеческих возможностей. Уже после трёх-четырёх занятий я понял, что из меня учитель, как из Фимки - Ломоносов, и стал честно отрабатывать свой нелёгкий репетиторский хлеб, играя с Фимкой в «Морской бой».

В один из таких жарких моментов нашей учёбы, когда у меня уже запылал 3-х палубный адмиральский крейсер, а Фимка продолжал с удивительной точностью и упорством истреблять ещё оставшиеся на плаву корабли, в комнату вплыла тётя Дора... После этого был такой залп из всех имеющихся у тёти Доры орудий, что пришлось не только признать своё поражение, но и выплатить контрибуцию - зарплату за мой последний учительский визит. Я уже не говорю за искренне выраженную сердечную благодарность и почти материнское напутствие на прощанье:

- Чтоб ты остался на второй год, паразит, чтоб ты так учил свою бабушку и всех своих родственников, симулянт. А я ещё давала ему свои печёночные котлеты...

Но это были цветочки. Жаль, что я не могу повторить всё то, что она говорила Фиме, типа:

- Ты у меня сегодня пообедаешь, ох как ты сегодня у меня пообедаешь: будет тебе и первое, и второе, и третье, но тока не здесь, а в уборной...

Милая, шумная, бесконечно земная тётя Дора! Какой пример необычайной жизненной силы, величайшей в мире любви - к своему дому и своей семье! Неистребимой веры, что главное в жизни - иметь семью и на хлеб с маслом. При этом  беречь нервы и уметь готовить настоящее домашнее жаркое - с перцем, луком, чесноком и эйнбиселе  сливочного масла.

Тётя Дора давно успокоилась на старом еврейском кладбище, среди забытых и заброшенных чужих и своих могил. Без тёти Доры её род пошёл на убыль - измельчал, стёрся, потерялся в суете забот и проблем, утратив ту влагу, которая питала древо его  жизни.

Это ещё одно откровение: если есть рядом такой жизнеобразующий человек - в семье, на работе, среди друзей, - всё само собой уравновешивается, становится на свои места, обретает крепость и смысл. Есть в таких людях природная основательность, естественность, способность радоваться крохам, мелочам жизни, умение помочь и поддержать одним только своим присутствием. И всё это без всякой позы и назидания - искренне и просто, понимая на чисто интуитивном уровне: все мы, даже самые сильные, нуждаемся в тепле и участии, все боремся со случайностью, хрупкостью, неверностью жизни и от этого, как правило, быстро устаём. Не от самой жизни, а от  этой бессмысленной борьбы, теряя при этом  жизненное равновесие, участие и тепло.

Когда встречаешь такого душевно крепкого человека - как воды родниковой напьёшься: такая в нём свежесть и созидательная сила.

Я уверен, что такие люди встречаются по жизни каждому - рядом со слабым всегда есть сильный. Это ещё один признак жизненной гармонии, ещё одна мудрость человеческого бытия, которая никогда и никем не будет нарушена. И  слава Богу! Когда есть рядом такой человек, ты как-то само собой затихаешь и успокаиваешься. Как бывает иногда ночью, когда ты вдруг просыпаешься от какого-то тревожного шума, похожего на стук каблучков по подоконнику. Через мгновение понимаешь, в чём дело, и успокаиваешься, засыпаешь: всё хорошо, это не опасно, нет причин для беспокойства - это просто настраивает струны ночной дождь...

Такой человек есть и у меня - это твой отец - Степан Самсонович. И даже теперь, когда его уже давно нет, воспоминания о наших встречах дают мне силы, помогая прожить и встретить ещё один день.

Я не буду больше говорить тебе об остановках. Решай всё сам - это твоя территория любви и боли. Лично я останавливался много раз - у меня бы не вышло по-другому.

Хочу только предупредить. Это - не фотография на память, не слепок с натуры, это то, что лучше назвать душевным отпечатком, душевной меткой, долгим эхом ушедшей жизни. Это просто привет, который я давно хотел тебе передать. От отца - сыну...

Это то, что однажды прозвучало в одном из твоих писем ко мне и сейчас очень точно передаёт моё настроение: таково состояние моей души, которое я определяю  как влюблённость в прошлое, которое с годами  кажется полнее, чище, лучше нынешнего дня...

 

       

С а м с о н о в и ч у

- на помин души...

 

Безмятежность... Невесомость... Бесконечная прозрачность бытия... Абсолютный покой... Первозданность жизни... В мире нет страха, боли, как нет и ничего тёмного, загадочного, опасного... Все твои проблемы мелочны и ничтожны, а желания и надежды реальны и осуществимы... Всё проходит...

Я в комнате Самсоновича. Сижу на его диване - живом воплощении ушедшего времени и достатка. Ему, как и Самсоновичу, уже много лет. Они вместе состарились и выглядят очень похоже - ещё добротно, но только на вид. Это, наверное, единственная казённая вещь в этой квартире, всё остальное, - или почти всё, - сделано руками хозяина, в высшей степени умелыми и мастеровыми. Меня, человека в такой же степени неумелого, этот его талант всегда подавлял и потрясал. Как вид впервые увиденного мною когда-то негра: не веря глазам своим, я побежал за ним  в надежде пощупать и понюхать.

Жил Самсонович в этой квартире давно, жил один, хотя и не был похож на типичного холостяка - всё в его квартире было чисто и опрятно, без небрежностей и излишеств. Так уж случилось в его жизни - и дети были, и жена, а остался один.    Это теперь я понимаю, что у него было мало шансов остаться в семье. Его требования, прежде всего к самому близкому ему человеку – жене – были  незаслуженно суровы, а способность к компромиссу ничтожна мала. Твёрдость и жёсткость в мужчине - не редкость, но с этим надо уметь жить  и самому мужчине и тем, кто его окружает. Особенно в семье, где всякие крайности должны быть уравновешены с одной стороны - чуткостью, с другой - терпением. А если этого нет... Конечно, не всё так просто, чтобы быть правдой. Бывает так, а бывает совсем иначе. Не зря говорят, что это только счастливые семьи похожи друг на друга, а вот не сложившиеся - абсолютно разные. Короче, не получилось по-настоящему у Самсоновича с семьёй. В любом случае, я здесь не судья - не могу им быть и не хочу. Как не мне судить, каким он был мужем, знаю только, что был он хорошим отцом. Опять же так сложилось, что ты, мой дорогой друг, рано покинул родные края и уже лет с 18-ти общался с отцом только в достаточно редкие приезды. Я же был на месте и виделся с Самсоновичем намного больше. Он уже был тогда на пенсии, хотя и продолжал работать на заводе, не в силах отказаться от того, чем жил и дорожил всю свою жизнь.

Самоныч (Степан Самсонович) с сыновьями Сергеем и Леонидом,

и женой тетей Тасей

 

Жёстким Самсонович был и на работе, особенно когда стал мастером, а затем и старшим мастером большого сборочного цеха. Это была та требовательность, которая не позволяла халтурить и хитрить, и за что его уважала рабочая косточка и недолюбливали лентяи. Он бы пошёл и дальше по служебной лестнице, но помешало отсутствие образования: всего несколько классов - вот всё, что ему удалось пройти.

Не мне тебе рассказывать, что такое завод и с чем его едят. В самые лучшие времена это было настоящее братство, место, куда шёл с радостью, и где было по-человечески тепло, как в настоящей семье. Это была хорошая школа во всех смыслах и именно потому, что там были такие люди и такие мастера, как Самсонович. Какое-то расплывчатое слово - атмосфера, но это именно то, что сохранила память: шум станков, занятые работой люди, перекличка голосов и звуков... Пропитанная машинным маслом и мелкой стружкой спецовка... Руки в постоянно свежих царапинах... Красные, воспалённые от вспышек электросварки глаза... Шумная заводская столовая, комплексный обед и любимый суп-харчо. Симпатичная кладовщица Ира из инструментального цеха, которой, к сожалению, нравишься не ты, а долговязый электрик Толик - смешливый паренёк, недавно пришедший из армии и гордо щеголяющий в дембельской солдатской гимнастёрке, туго перехваченной неуставным гражданским ремнём...

Помню, как радовался отец, когда ты начал работать на заводе. Он не часто подходил к токарному станку, где ты работал, стараясь не выдать своего трогательного и ревнивого отцовского беспокойства. Подглядывал издалека, делая вид, что проверяет какие-то чертежи, детали. Как-то я его застал за этой разведывательной операцией и от души посмеялся - это так не вязалось с его обычной суровостью и сдержанностью.

Те годы, без сомнения, были лучшими в его жизни. Он был уже зрелый мужик, лет 50-ти или даже старше. И вот он, звёздный час Самсоновича, твоего отца: на заводе  рядом с ним работают его сыновья - старший и младший. Два сына, два сокола, два крыла - крепкие, молодые, на отца похожие, плоть от плоти... Как тут не сказать о старшем – Леониде! Мастер спорта, лучший молодой токарь завода, виртуоз в своём деле - не просто токарь, а токарь от Бога. Это может по-настоящему оценить только тот, кто понимает, что такое лучший токарь на заводе, где работают сотни первоклассных станочников и десятки специалистов супер-класса. Да, таким был твой старший брат - резким, быстрым, хватким, цепким... Пил, конечно, как и многие тогда и сейчас - крепко, но... Всегда знал меру, и всегда понимал: работа - прежде всего, работа - святое. При любых обстоятельствах. Это было то единственное, на что никогда не поднималась рука, что не надо было доказывать, что было твёрдо усвоено ещё с детства - работа есть работа. И точка. В ней была и мораль, и достаток, и принципы, и многое-многое другое, всё то, что создаёт такую необходимую для человека  среду приложения сил, точку опоры, дает уверенность в полноте и гармонии жизни.

Но... Пришло другое время - чужое. Изменились условия, обстоятельства, правила и... закатилась звезда лихого парня и прекрасного токаря Леонида Степановича. Пришла перестройка. А он мог жить и успешно работать только в том, ушедшем, доперестроечном времени, ставшем золотым веком для таких рабочих парней, как Лёнька, и теперь выброшенных на обочину жизни другими парнями - более нахрапистыми, хваткими, деловыми, не отягощёнными комплексами, с хорошим аппетитом рвать и брать... Как раз этого Лёнька и не умел. А затем выяснилось и другое: он вообще не боец по жизни, абсолютно, даром что мастер спорта. Наследованная отцовская гордость сыграла с ним злую шутку: на все обрушившиеся лавиной жизненные проблемы он стал отвечать одним - очередной бутылкой. Что-то изменить, побороться, заставить себя зацепиться за новое место или новое дело - гордость не позволяла. Только сопли и вопли обиженного жизнью взрослого семейного мужика, дошедшего до кондиции:

- Я им, сукам, ещё покажу!

И показал - еле дотянул до пенсии в какой-то артели «Рога и копыта». Понятно, что уже не токарем, а каким-то заштатным кочегаром. Последнюю вершину - сбор бутылок - одолел после того, как продал свой золотой неприкосновенный запас - рабочий инструмент, который собирал и хранил много лет, в том числе и оставшийся от отца. От гордого человека осталось одно - бутылки собирал преимущественно утром, в самую рань, когда люди ещё спят и не видят - стеснялся всё-таки.

За семью лучше не говорить - постоянная нужда и неизбежная горестная судьба. Скажу только одно - в судьбе Леонида аукнулся характер отца. В семейной жизни, в отношениях и с первой, и со второй женой - чрезмерная требовательность, неоправданная жёсткость, нежелание ни в чём уступить, а наоборот - заставить, надавить, настоять на своём, указать жене на единственную подобающюю ей роль: подчиняться и исполнять. Жить в таком напряжении тяжело всем, и в какой-то момент, натянувшись до предела, исчерпав все возможности, семейная нить обрывается. Так было с отцом, повторилось и с сыном.

Осуждаю? Боже упаси... Я вообще мало кого осуждаю, а уж Лёньку... Для меня он навсегда остался тем парнем, которого я знал с детства - сильным, щедрым, смелым, с открытым сердцем, замечательной жаждой жизни, у которого всё ладилось, получалось, спорилось, и казалось, нет и не будет конца этому празднику молодости, жизни... Молодость прошла, и праздники кончились... Наступила старость и неизбежное похмелье - от прошлого никуда не денешься,  рано или поздно оно к тебе возвращается. Вернулось и к Лёне - немощью, нуждой и болячками...

Слава Богу, Самсонович не увидел мрачный закат своего старшего сына. Зато пришлось ему увидеть закат уходящей эпохи, стать свидетелем похорон собственного привычного мира. Отношение к начавшимся переменам, к перестройке – как  к предательству, как к тому, что отняли всё, что имел, чем жил и дорожил. Его поколение так и ушло с горечью и обидой:  перемены разрушили всё, что у них ещё оставалось, что составляло смысл их жизни, растоптали то, чем они жили и гордились - их прошлое. Ушли с проклятиями и болью, не имея возможности ответить на удар, наказать за унижение, восстановить справедливость.

Нам с тобой легше  - мы относимся к этому намного проще, спокойнее, понимая: нет  худа без добра, перемены неизбежны... А всё потому, что не хлебали мы столько лиха, как они, а главное - нет у нас такого прошлого. Оттого и легше, и проще, оттого и не так болит.

А вообще – не  люблю перемены. И не уверен, что всё - к лучшему. Понимаю, что всё проходит, но не смиряюсь, что всё пройдёт. До сих пор мечтаю остановить время или хотя бы задержать его ненадолго, особенно на взлёте судьбы... Ведь время подобно ветру - можно идти навстречу, сопротивляясь и искушая судьбу, а можно отдаться стихии и подчиниться её воле. Я лично не люблю ни резкий, ни порывистый ветер, мне ближе лёгкий, умеренный, правда,  иногда и до сильного...

А вообще - Бог с ним, со Временем. Ату его! Мы сами себе Время и Место. И Откровение, которое тихой сапой проникает в душу, забираясь в коварные омуты нашей памяти и воскрешая давно забытое - до печали и слёз. Сколько можно борьбы, перемен, новых сложностей!? Хочется тишины, ясности, простоты и естественности всех жизненных проявлений... Стремиться к тому и ждать только то, что действительно приятно, что греет душу, что радует ещё не случившись, одним только ожиданием счастливых минут.  Как, например, жду я нашей с тобой встречи, мой дорогой друг, под шёпот воспоминаний и аккомпанемент утреннего дождя…

 

 

Наша дружба с Сергеем  - младшим сыном Самсоновича испытана годами жизни и никогда не ослабевала. Ежегодно Сергей приезжал из Москвы ко мне в г.Кременчуг повидаться и погостить

 

А пока это невозможно, буду писать это письмо. Письмо другу, возвращаясь в своё «никогда». Здесь покойно и ничего не бывает внове, всё уже произошло и нашло своё место в случившемся. Я бережно прикасаюсь к прошлому и получаю ответ - радость или боль. Но уже как отпечаток, как след от зажившей раны - это уже не боль, а воспоминание о боли, о ране, с которой сняли повязку. Иногда ответ поражает неожиданностью - как, ведь здесь должна быть дикая боль?! Я тогда чуть не умер от обиды... Рвёшь повязку, царапаешь рану, приготовился к боли - в ответ только слабый зуд: боль уступила место забвению…

 

Наш с Сергеем друг юности Михаил Богуславский (справа). Жизнь часто на годы разлучала нас, разбрасывая по стране, но мы всегда оставались верны друг другу.

Много лет спустя мы оказались вместе с семьями в эмиграции в Германии, продолжая дружить и встречаться.

На фото мы вскоре после прихода из армии.

 

 

Но только не сейчас и не здесь. Это боль другая. Она не терзает, а созидает, согревает, как вино, как полуденное солнце, ласкает, как взгляд ребёнка... Я снова в райских кущах - в квартире Самсоновича...

Квартира у Самсоновича однокомнатная. Это - сталинка. Но, понятно, провинциального пошиба - и размах и масштабы не те, что в столицах. Потолки, правда, «сталинские» - метра три или даже больше. Общая площадь, наверное, метров 26-28. Сама комната  где-то метров 15-16. Всё остальное - крохотный коридор, кухня и верх роскоши - совмещённые ванная и туалет. Всё, что я пытаюсь говорить в цифрах, вещь абсолютно приблизительная, что называется – на  глазок.

Когда я впервые увидел квартиру Самсоновича, а особенно те самые удобства,  у меня что-то где-то отвалилось. Я не мог представить, как можно выполнять эту самую процедуру сидя на унитазе, всегда и везде я делал это вприсядку. Такое положение казалось не просто неудобным, а глупым и смешным, нелепым до неприличия. Казалось, таким образом кто-то хочет надо мной подшутить: вот сяду, а тот кто-то подсмотрит и начнёт ржать, падать со смеху – «ха-ха-ха,  купился-таки, дурик...»

Это был дом, построенный в самом центре города. Получить здесь квартиру было большой удачей для Самсоновича. Тогда и появилась здесь самодельная мебель и многое другое, что сделало квартиру холостяка уютным и ухоженным уголком. Одно время он жил с какой-то женщиной, которую я как-то видел, но совершенно не запомнил, разве что её байковый халат в цветочках. Халат тогда был чуть ли не основным элементом женского гардероба. Его носили дома, в нём же гуляли во дворе, на улице, ходили в магазин, на рынок. А многие в нём и спали, особенно зимой - в основном ведь жили в домах с печным отоплением, а к утру любая печка остывала. Халат и домашние тапочки, как правило, тёплые, на войлочной основе, мягкие, под щиколотку - вот вам и примета одежды того времени, как и другие характерные приметы: фуражка из «шеврета», туфли-лодочки, комбинированная рубашка - бобочка на замочке, бостоновые брюки и зимняя папаха - ленинградка. Не говоря уже о запредельном расточительстве - каракулевой шапке и пальто с таким же воротником, сделанными по индивидуальному заказу.

Как и другие приметы, но теперь уже из другой области - танцы под духовой оркестр и обязательное дворовое домино (а по выходным, как правило, и под пиво с водочкой, да под гармошку). Голубятни, крольчатники, курятники, и даже индюшатники, которые были тогда почти в каждом дворе. Индивидуальные сарайчики на каждую семью - жалкое подобие личной собственности, где хранился всякий хлам, а также дрова, уголь, и где по вечерам развлекались шкодливые мыши. Терпкий запах хозяйственного мыла: использованную для стирки воду, не стесняясь, выливали из жестяных корыт прямо во двор, чуть ли не под ноги - ничего, дождик смоет... И ещё множество, множество других примет, помноженных на бесчисленное количество других мелочей и особенностей - всё то, что так отличает одно время от другого. Это была жизнь, полная забот, доверчиво открытая миру - всё и все на виду…

Комната у Самсоновича прямоугольная, с удобной нишей для кровати. Кровать ещё «старых кровей» - капитальная, с панцирной сеткой, спинками-быльцами, украшенными блестящими металлическими шарами. Не кровать, а неприступная крепость, которая ещё и передвигалась на скрипевших колёсах-подшипниках. Само собой к такой кровати полагались перина и пуховое одеяло - символы уюта и устоявшегося достатка. Покрывало, подушки, наволочки - всё простенькое, но чистое, белое, короче – такое, как надо. Над кроватью знакомая репродукция - знаменитая «Незнакомка», сидящая в шикарной шляпе с пышным пером на шикарной лошади, во всём своём шике, величии, загадочности и недоступности. Эта размноженная и положенная красота висела тогда во многих домах, подчёркивая, с одной стороны, что хозяева не хуже других, а с другой - некое стремление к интеллигентности и возвышенности чувств.

Рядом с окном тот самый диван, где я погружался в свои бесконечные сны и грёзы, и откуда возвращался к жизни всегда неохотно и с большим сомнением - а надо ли? Справа – посудный шкаф, он же буфет, сработанный, понятно, на фирме «Самсонович и сам». Там было много всяких милых безделушек: фарфоровые рыбки с открытым ртом, кошка-копилка, лишившаяся капитала уже много лет назад, после одного из налётов в гости к отцу сыночка Серёжи. Ещё была стеклянная и фарфоровая живность в лице козлят, слоников и лебедей, какие-то вазочки и статуэтки, короче, всё то, чем было принято украшать быт, и что должно было находиться на виду, рядом с рюмками, тарелками и парадным сервизом а-ля «только для гостей».

Напротив дивана, на противоположной стене - платяной шкаф. В выборе одежды Самсонович всегда придерживался одного стиля - вещь должна быть добротной, удобной и долговечной. Как правило, все вещи тёмных практичных тонов и хорошего качества. Всё это привело к тому, что вещи носились годами и даже десятилетиями, долго оставаясь достаточно респектабельными, хотя и вышедшими из моды. В гардеробе ничего лишнего  - Самсонович не покупал впрок и не любил не только вещи, но и людей, которые находятся не при деле, не востребованные, не занятые. Было также два хороших костюма: коричневый и синий, оба из бостона, отличного качества. Такие костюмы отличались монументальностью и призваны были внушать доверие к их владельцу. Без такого костюма просто невозможно было представить себе солидного человека и вообще человека, с которым можно иметь дело. Были ещё несколько рубашек из натуральных тканей, однотонных и в полоску - примерно поровну. В том числе и так называемая «соколка» - летняя шёлковая рубашка на молнии с отложным воротником  и коротким рукавом, которую носили «на выпуск». Из деталей гардероба: два или три галстука - шёлковых, однотонных, с крупным узлом; несколько носовых платков, запонки, смена белья и прочая мелочь типа заколок для галстука, пуговиц, ниток и т. д. А также обязательная деталь мужского гардероба - резинки для рубашек, которые носили прямо на рукаве, чтобы убрать длинноты и ниспадавшие пышности. Всё в гардеробе Самсоновича было, конечно, аккуратно сложено. Каждая вещь знала своё месте, что исключало всяческие бестолковые поиски.

 

 

 

Самсоныч

(Степан Самсонович)

 

 

 „В выборе одежды Самсонович всегда придерживался одного стиля - вещь должна быть добротной, удобной и долговечной“

„…костюмы отличались монументальностью и призваны были внушать доверие к их владельцу.“

 

 Особое место в квартире занимали так называемые «постилки» - домотанные тряпичные дорожки, сделанные из отходов разноцветных тканей, придуманные как замена коврам, которые тогда были в хроническом дефиците.

Ковёр, если его можно так назвать, у Самсоновича был только один - на стене возле кровати. Был он довольно плохонький и совсем не натуральный, тоненький, куцый, с каким-то лихим и броским рисунком: то ли Мишки, то есть медведи в лесу резвятся, то ли тройка с бубенчиками в снегу застряла, что-то в этом классическом духе. Опять же:  мелочь, а приятно - хоть какая-то жизнь...

Сам не заметил, как перешёл на подробности. Наверное потому, что рассказывая о Самсоновиче, сам проникаешься его основательностью, дотошностью, вниманию к мелочам, ко всему, что он делал и что его окружало. Мужик он был городской, тёртый, не привыкший воспринимать и оценивать вещи на слух.Такому всё надо попробовать, пощупать, увидеть своими глазами. В его характере было мало оттенков и полутонов. Чтобы выжить, нужна была определённость, цельность, однозначность. Сомнения, говорил он, ослабляют силы, колебания лишают решимости, неуверенность ведёт к неудаче. Таким и остался в моей памяти Самсонович - крепкий мужик, физически и душевно одарённый, во многом горько обманутый жизнью, жёсткий и глубоко ранимый.

Надо признать и другое - его сыновья мельче, слабее. Прежде всего  по самому главному признаку  - характеру, натуре. Самсонович был намного крепче, сильней, за что и била его жизнь безжалостней и больней.

Вернёмся в гнёздышко Самсоновича - его квартиру. Особого внимания заслуживают кухня и ванная, но сначала несколько слов о коридоре. Коридор был небольшой, находился в центре квартиры и выполнял функцию распределительного пункта. Здесь снимали верхнюю одежду и обувь, здесь находился шкаф для старой одежды и обуви, здесь же была парадная дверь с капитальными запорами и две других: налево - в комнату и направо - в кухню и дальше в ванную.

На кухне газовая плита на две конфорки  - почти фантастика для того времени. Рядом с плитой – так  называемый харчевник, он же обеденный стол, дальше ещё какой- то вспомогательный столик и шкафчик для посуды. Всё самодельное, крепкое и достаточно удобное, по крайней мере, для человека, у которого нет серьёзных запросов к своему быту. Из продуктов в запасе, как правило, различные крупы, рожки-вермишель-макароны, сало, картошка, растительное и сливочное масло, лаврушка, специи... Готовить Самсонович не любил, но со временем, в силу необходимости, освоил и это занятие, доведя своё кулинарное умение до вполне съедобного уровня - пальчики не оближешь, но кушать можно. Рецептов никаких у него не было, кулинарных книг и подавно. Всё постигалось опытом и природной сметкой. Я давно заметил эту особенность жизнеустройства. Если мужчина рукастый, имеющий природную сноровку, способный освоить хотя бы одно дело, то такой человек без особого труда освоит и другое и третье, обучится самым различным навыкам, в том числе и таким специфическим, как готовка.

К Самсоновичу такое наблюдение имеет самое прямое отношение - один к одному. Из топора кашу не мастерил, но сварганить какой - нибудь супчик, в том числе и с потрошками, да соорудить пюрешку, да мясцо поджарить или сварить с подливкой, не говоря уже о яешеньке и жареной картошке с луком и салом - всё это Самсонович наловчился делать вполне недурственно и даже круто. Сам не раз пробовал - еда не для гурманов, конечно, но очень даже ничего, а уж под рюмку - так и вовсе идёт на ура. А уж если ещё не спеша, да под разговор... Самсонович был дивным рассказчиком, умел это делать, что называется, со смаком - обстоятельно, неторопливо, душевно. Говорил просто и доходчиво, пересыпая рассказ примерами и сравнениями, яркими образными деталями, а главное - доверительно, по-свойски, с непередаваемо убедительной интонацией. Это был даже не рассказ, а какая-то заветная мелодия жизни, которую человек сохранил только для себя, а она вдруг вырвалась наружу, обрела голос и зазвучала с неожиданной силой. Такой рассказ надо слушать. Он не поддаётся записи и пересказу. Его ценность в сиюминутности, сохранении оригинала, включая тембр голоса, обстановку, место и даже время суток - всё то, что создаёт уникальность и  неповторимость момента. Это как умение рассказывать анекдоты. Для одного это просто, как застольная песня, которая всегда попадает в тон и всегда звучит, по крайней мере, громко. Другой и хочет блеснуть, и знает всё классно и в деталях, а смеётся, в основном, сам. Это как раз про меня - полная бездарь по этой части. Зато у меня есть другой талант, я - благодарный слушатель. Это талант, как я убедился по жизни, не менее редкий и важный, а часто даже и более...

Так что мы с Самсоновичем при встречах составляли идеальную пару: я с интересом слушал, а он с удовольствием рассказывал. Обо всём и ни о чём. Чаще всего о каких-то мелочах: состоянии погоды,  качестве молочной колбасы, целебном свойстве крапивы или о том,  зачем из Африки везти к нам бананы?

- Вот у тебя девочка и мальчик. Кажется, одинаковые дети - да? А по существу - небо и земля! И дело не в том, что девочки послушней, а мальчики нет.  Они вообще другие - из того же теста, но другого помола. У девочек природа важнее, старше - они в себе другую жизнь слышат ещё задолго до того, как она появится. Поэтому и берегут себя, и всего боятся, и больше о себе заботятся - соблюдают. Это знать надо. И относиться соответственно, понимая, что это не каприз, не выдумка, не блажь - не могут они по-другому, не имеют права по одной простой причине - это их суть. Нет в природе ничего дороже матери. С женщинами вообще сложно, если не поймёшь этого по молодости. А как раз по молодости этого и не понимаешь... А когда поймёшь...

Жаль, что в письме нельзя передать не только то, что он сказал, но и то, как он это сделал. Ещё один пример того, что даже идеально точно передавая прямую речь, всё равно искажаешь ёё суть, не в силах воспроизвести в полноте и точности неповторимую  авторскую интонацию, всего того, чего нет в словах, но что всегда чувствуешь в разговоре - в  живом общении... Особенно в разговоре с человеком, которого уже нет, нет, нет...

Почему я не могу забыть Самсоновича? Что вновь и вновь возвращает к нему мою благодарную память? Здесь не надо ничего придумывать и что-то искусственно накручивать - просто я был тем неустойчивым, слабым  корабликом, который спасался от бурь и ветров разгулявшейся жизни - в надёжной гавани его холостяцкой квартиры. Где не надо было ничего объяснять и что-то доказывать, а можно  было отдышаться, успокоиться и почистить пёрышки, в общем - набраться сил,  чтобы вновь отправиться в бурное плавание.

В нём было то, что меня всегда завораживало - умение всё понять и объяснить. Главное в его оценках -  не надо ничего усложнять. Так же, как корабль не выходит в море во время бури,  не лезь и ты на рожон, не испытывай судьбу. Всё равно в жизни будет так, как будет. Занимайся тем, что умеешь, что лучше получается, к чему у тебя лежит душа. А главное - люби, что любишь, береги изо всех сил то, чем по-настоящему дорожишь...

Я понимал, что для него самого это была запоздалая мудрость, скорее это было покаяние человека, прожившего жизнь не так, не как можно и нужно было, -прожившего по-другому и расплатившегося  за это одинокой старостью. Как понимал я и другое - человек не может без покаяния. Хорошо, если человек верующий, и ему есть куда идти. Самсонович таковым не был. И не потому, что он что-то отвергал и не принимал, - просто не сошлись его дороги с дорогой к Храму. Не каждому это удаётся, и не каждый её находит...

Было ещё одно, что я понял не сразу: он напоминал мне моего отца. Отца я потерял ещё юношей, был сильно к нему привязан, жалел. Он был инвалидом  1-й  группы, очень серьёзно и безнадёжно болел. Отец был очень добрым и очень несчастным. У него были почти безжизненные руки: сухие, тонкие, бледные, почти прозрачные. Любой предмет он брал сразу всеми пальцами, как ковшом - собирая все свои силы и возможности. Был беспомощным - перемещался только на прямых ногах: поражённые суставы отказывались сгибаться, принимать другое положение. Отца надо было усаживать и поднимать, помогать одеваться и перемещаться, короче, вести себя с ним, как с ребёнком, но с одним отличием - у этого ребёнка не было будущего. Хорошо помню глаза отца - тёплые, грустные и какие-то виноватые. Вернее, один глаз - правый. Левый он потерял ещё в детстве, когда играл с приятелями в традиционную войнушку, а оружием были лук и стрелы. Однажды, когда он прятался за деревом и на мгновение выглянул, неожиданно и случайно пущенная стрела, как в десятку, попала ему в этот самый глаз. Пока он пришёл в себя, пытаясь остановить боль, растирая глаз рукавом рубахи,  глаз просто-напросто вытек, и спасти его уже не удалось. А дальше - больше. Так нелепо и жестоко начавшись, жизнь уже не изменяла себе. Ещё совсем молодым, лет до 30, он начал болеть. С годами больше и больше. А началось всё, опять-таки, вроде с нелепой случайности: он надорвался на работе. Всё просто: работал на заводе резчиком металла, на так называемой «гильотине». Однажды, в горячке, резко поднял лист металла - почувствовал резкую боль внизу живота, но не обратил внимания, «расходился». На следующий день с мочой пошла кровь - испугался. Начались анализы, компрессы, лекарства, больничные, слабость... С тех пор он уже из болезней не вылезал. Я был последним, самым поздним из   4-х детей  и здоровым отца никогда не знал. Даже на самых ранних сохранившихся фотографиях он уже больной, рано полысевший, уставший, как будто и не было у него никогда другой жизни... Сначала дали третью группу, через несколько лет  - вторую, а потом и первую - пожизненную. А точнее будет сказать - нежизненную. Я не помню точно, как назывался диагноз, как-то нелепо смешно и неправдоподобно. А  по-простому - белокровие.

 

 

Мой дорогой и любимый папа

 

До сих пор помню наши с ним походы в баню: сам он себя обслужить уже не мог, и у меня на всю жизнь осталась боль и скулящая жалость,  которые я испытал  при виде обнажённого бело-жёлтого безжизненного тела моего отца, еле видимых тонюсеньких вен и бесчисленных следов от бесконечных падений... Отец падал часто, причём сразу и бесконтрольно, как попало, не в состоянии помочь себе руками. Подняться сам никогда не мог. Когда это случалось на улице, и никого не было рядом, я пытался поднять его сам, изо всех своих детских сил. Часто это не удавалось, и тогда я садился рядом и плакал, а рядом сидел и плакал мой отец - от боли, унижения и бессилия... Отец умер в 56 лет. Мне было 19, я был как раз в армии и не смог с ним проститься. Мама прислала в часть телеграмму, что отец плох, просила отпустить сына, но начальство не среагировало, хотя телеграмма и была заверена военкоматом. Хитрит, мол, мама,  за сыном соскучилась. Вторая телеграмма была уже о смерти ... Отец до последнего ждал моего приезда, прислушиваясь к звукам открываемой двери и с надеждой обращаясь к близким... Не пришлось... С тех пор я ещё много лет смотрел на мир глазами своего отца и жил, не отпуская его от себя - живого...

Отец и Самсонович хорошо знали друг друга, более того - нередко были напарниками в бесконечных и шумных боях местного значения, где полем боя был крепко сколоченный стол, дополнительно покрытый листом фанеры, а оружием - крохотные прямоугольные костяшки, утыканные чёрными точками на белом поле - Домино. Это не ошибка. Пишу именно с большой буквы, как дань игре, которая была настоящим явлением, символом того незабвенного Времени. Не просто игра, а игра-клуб, игра-товарищество, игра-увлечение, где ставкой было свободное время, отдых, азарт, а смыслом – общение  во всех своих безграничных формах.

Но отца и Самсоновича объединяла не только игра. Они вообще были похожи по сути, по духу, по отношению к жизни. Наверное, не случайно подружились и мы с тобой, Серёга, - их дети: самые младшие, поздние, последние, а значит, и самые любимые. Речь, конечно, не о внешнем сходстве наших отцов, хотя присутствовало и это - оба невысокого роста, сутулые, рано полысевшие, с крупными чертами лица. Самсонович напоминал мне моего отца, а я ему - сына, тебя, дружище. У нас, конечно, начисто отсутствует внешнее сходство, но в наличии много другого: в характере, вкусах, симпатиях, привязанностях и даже в манере пить и закусывать - не спеша и со смаком. Мне пришлось занять то звено в жизни твоего отца, которое выпало в связи с твоим отъездом. После армии ты сразу уехал на учёбу в университет, затем женился, стал семьянином, столичным жителем, поменял свою прописку на московскую. Конечно, отец гордился своим младшим сыном и... очень скучал. С годами - больше. А ты приезжал по возможности, а значит - достаточно редко. По крайней мере - для отца. Для него это были крохи - твои наезды один или два раза в год. А я был рядом, так сказать, под рукой, и мне повезло больше. Может, поэтому я и пишу тебе так много и не могу остановиться - это моя благодарность судьбе и твоему отцу. Ну и тебе, конечно, друг мой верный и вечный.

Так на чём я остановился? Да не было никакой остановки, как не бывает её и в жизни. Просто я на время оставил Самсоновича на кухне, у плиты, а вернувшись - уже не застал. В этот день у него были другие планы. Сегодня он решил поменять свою домашнюю готовку на казённую.

Так он иногда хитрил  - не готовил сам, а ходил в недорогую рабочую столовую при обществе слепых. Обедал там по всем правилам: шиковал по программе из трёх блюд, да ещё брал с собой домой, в заранее припасённые судочки - пищевое довольствие на следующий день. Он эти походы любил ещё и потому, что часто такой обед сопровождался каким-нибудь случайным общением, интересным разговором, любопытным наблюдением. А если и нет, то можно было просто так посидеть - отвлечься, отдохнуть, не мешая другим и занимаясь понятным и полезным обеденным делом, неторопливо допивая компот из сухофруктов. Процедура такого обеда занимала у него не меньше 2-3 часов. Он степенно и неторопливо готовился, тщательно одевался, подбирал нужные ёмкости, долго шёл медленным шагом, часто останавливаясь, ни за чем, просто так, для паузы. То же и с обратной дорогой. Мог подойти к газетному киоску и купить газету, прицениться к товару в овощном магазине, изучить вывески и витрины...

А вообще  в магазинах покупал редко, как правило - самое необходимое: хлеб, сахар, соль... Всё остальное, чаще всего, закупалось на рынке, благо жил он совсем рядом. А рынок - это ведь всегда праздник жизни: доступный, живой, вечный. Ты не просто пенсионер и пожилой человек, а желанный покупатель, клиент, в каком-то смысле благодетель. Захочу - куплю, а захочу - скажу грозно или весело:

- Ты чё, тётка, не выспалась, за такое гнильё - полтинник!? Да у тебя эти яблоки и даром никто не возьмёт...

Да нет, Самсонович грубияном никогда не был, но при случае мог срезать кого угодно, если напросится, конечно. Старался покупать у бабок - и надёжнее, и вкуснее, и дешевле. Но не только поэтому - ещё и жалел этих бабок,  понимая, как всё это достаётся старухам, и какая у них часто неустроенная старушечья жизнь. И они понимали его каким-то своим безошибочным бабьим чутьём, определяя в нём холостяка. И жалели по-своему - лишней луковицей или картошкой. Он никогда по-серьёзному не торговался не потому, что не умел:  не хотел. Зато цену товару знал, глаз был намётан - переплачивал редко. Мог долго ходить по рынку ничего не покупая, или почти ничего - мелочь какую-то вроде семечек, которые любил и часто покупал сырыми, чтобы поджарить по своему вкусу. Семечки в его исполнении должны были быть крепкими, как орех, и чуть солоней обычных, поджаренные без всякого масла на сухой сковороде. Почти всегда, когда я приходил к нему на минутку, чтобы что-то спросить или сообщить, или надолго, - поболтать и понежиться в атмосфере покоя и душевного комфорта, - мне всегда предлагались семечки в граненом стакане и кулёк из газеты для мусора, со словами:

- Только сегодня пожарил. Ещё тёплые. Дай им жару...

Как все мастеровые рабочие люди, бездельников и бездельничать Самсонович не любил. Злился, когда под рукой не было какого-то занятия, мучился и не успокаивался, пока что-то не находил. Если учесть, что Самсонович работал и после пенсии, то эта проблема затронула его уже ближе к 70-ти. Как раз когда начались все эти страсти-мордасти с перестройкой и непонятными для него переменами. Он нашёл выход - стал делать самопальные тачки - возочки на двух колёсах, в народе получившие названия «кравчучки». Получалось в духе времени и очень кстати. За качество можно было не беспокоиться - это был почти танк на колёсах. На такой тележке можно было перевозить почти всё, включая мешок с картошкой и даже малогабаритную мебель: всякие тумбочки, шкафчики, полки и прочее. Всё собиралось со свалок и из подручных средств: колёса, как правило, от брошенных детских колясок; трубки, проволока - на стройках; метизы - гайки, шайбы, болты - были свои, ещё из тех старых заводских запасов. Если требовалось заменить подшипники в колёсах или найти что-то другое, посерьёзнее - всегда находились знакомые с завода, чаще всего соседи, которые выручали - Самсонович был у них в авторитете. Многие работали с ним не один год, а завод, хоть и обнищал с началом перестройки, но не до такой степени, чтобы нечего было вынести за проходную. Каждую такую тачку Самсонович клепал очень долго. Во-первых, полностью ручная работа, без всяких приспособлений - всё делалось дома в ванной или на кухне. Во-вторых, всегда чего-то не хватало и надо было искать и добывать. Я не раз наблюдал этот процесс создания цяци  и скажу тебе: это зрелище - не для слабонервных, по крайней мере, не для таких, как я. Это примерно так, как ты, мой дорогой тугодум, играешь в шахматы: пока сделаешь ход, можно выспаться и протрезветь. Каждую деталь, каждый болт, гайку, трубку он сначала долго и старательно щупал, нюхал, крутил, поворачивал, примерял и... клал в сторону. Нужная деталь выбиралась почти так, как рождается ребёнок - в потугах и муках. И не всегда с первой попытки. Я мог час-два наблюдать за этим действием и не увидеть никаких результатов, более того:  часто безжалостно разрушалось уже созданное,      с моей точки зрения - верх совершенства. А Самсонович на мои протесты только усмехался и качал головой:

- Это ж надо, такая каракатица получилась. Кто только тебя делал? Не руки, а крюки. Нет, шалишь, мы на тебя управу найдём. Будут тебе и пряники, будут и шишки...

И продолжал разрушать готовое, как будто так и надо. У меня сердце останавливалось от жалости, а Самсонович ещё и напевал от удовольствия:

- Ты ж мэнэ пидманула, ты ж мэнэ пидвела...

Причём пел эту песню, как романс, вдумчиво, серьёзно и нараспев, делая остановки и смысловые паузы, от чего эта весёлая песня звучала, примерно, как «... дубинушка, ухнем...». Он почти всегда напевал, когда что-то мастерил, и был в настроении, и все песни, независимо от характера, были на этот «дубинушковский» лад. Голос у Самсоновича был приятный, истинно мужской: густой, низкий, с лёгкой хрипотцой, звучавший хоть и однообразно, без оттенков и нюансов, а часто и не в лад, но зато ровно и убедительно. Под такую песню не развеселишься и не заплачешь, даже если хорошо выпьешь, но о судьбинушке своей горемычной вспомнишь и себя, родного, пожалеешь.

Так вот Самсонович свои, сделанные с таким трудом и любовью тачки, не продавал, а раздавал знакомым, в основном одиноким женщинам с тяжёлой семейной судьбой. То есть вначале, конечно, это был настоящий бизнес-план. Самсонович думал на тачках «заработать копейку». Опять же не для себя, а для своего любимого сыночка, уже давно семейного дяди Серёженьки. Для тебя, дружочек, всё для тебя. Такие тачки тогда были в цене, на них был спрос, но... Бизнес-план учёл всё: издержки, подготовительную работу, обеспечение материалами, покупку новых, более сильных очков, испытательный и гарантийный срок, определил символическую стартовую цену - короче, всё, что требуется для «раскрутки» предприятия и привлечения покупателей. Была в нём только одна закавыка, одна чёрная дыра - способ реализации товара. Надо было знать Самсоновича. Его можно представить кем угодно, но только не оборотистым малым, зашибающим деньгу, пусть даже на своём труде. Стоять на рынке и продавать?! Боже упаси! Но... Деваться было некуда.

Многие его товарищи по работе, такие же пенсионеры, давно плюнув на все приличия от нужды и беспросветности, уже имели на рынке свои постоянные точки, вовсю торгуя различным инструментом по дереву и металлу, мелкими электротоварами, различными самодельными рыбацкими штучками и вообще всякой хозяйственной всячиной. Скрепя сердце и поддавшись уговорам, в том числе и моим, он однажды-таки сделал попытку реализации. Но сделал её по-самсоновски, стыдясь и опасаясь. Вместо того, чтобы смело зайти на рынок и решительно встать в плотный ряд таких же, как и он, стихийных торговцев, Самсонович, походив и потоптавшись, не нашёл ничего лучшего, как... уйти. На этом его торговля в этот день закончилась.

Следующую попытку он сделал только через неделю и нашёл место поскромнее, где было меньше конкурентов, стал продавать свою тачку за пределами рынка, где-то сбоку припёку, где его и видно не было. Но его нашли и там. Но только не покупатели, а милиционер во время своего обычного дежурного обхода так называемых  несанкционированных торговых точек. Настоящие торговцы и перекупщики привычно и шустро разбежались на несколько минут по сторонам, а силу власти, поднаторевшей на унижение слабых, особенно старых и немощных, принял на себя один Самсонович. Лучше бы его побили...

- И не стыдно... Пожилой человек, уже и голова седая, а туда же - нарушаете порядок и  людям мешаете. А ну, марш отсюда, чтобы я тебя больше не видел. Бизнесмен хренов. Всё б вам на халяву, - по лёгкому, да по-быстрому. Только чтоб не работать. Развелось вас тут, как собак нерезаных...

Бедный Самсонович неделю ходил больной и ни с кем не разговаривал. Больше я ему ни о каком бизнесе и не заикался. Вот тогда он и стал свои тачки дарить, в том числе и мне за так перепало - признаюсь. И сколько я ни пытался с ним расплатиться, в том числе тайно оставляя деньги на видных местах - дудки:

- Если ты меня не перестанешь позорить, я с тобой даже разговаривать не буду. Понял? Я не шучу. Ну что ты, как маленький, у тебя же дети, семья. Тебе что, деньги девать некуда?

Я его понимал: не мог он по-другому, душа не позволяла. Он прожил жизнь на другом уровне понимания стыда и совести. Ломать его, корёжить - такой грех я на душу взять не мог, - это всё равно, что по живому резать...

Уже давно нет на свете Самсоновича, как, наверняка уже нет в живых и тех бедных одиноких женщин, которым он вместе с «кравчучками» дарил тепло участия и  утешения - то, в чём они нуждались больше всего на свете. Я не знал никого из этих женщин, но уверен,  многое, очень многое в их судьбе роднит их с Самсоновичем. Уникальное поколение! Замечательное! А главное - Неповторимое! Не будет такого больше нигде и никогда! Тех, у кого детство и молодость искалечила война, кто заживлял раны и потери бедами и нищетой, перебивая голод и разруху терпением и надеждами, рано постаревших, болеющих, постоянно сражающихся с бесконечной нуждой,  но не сломленных.  Душевно чутких и крепких, способных прощать, любить и сострадать.

А вот «кравчучки», не исключено, что живы и поныне и кому-то ещё служат, как умеет служить только действительно качественная и надёжная вещь, сделанная рукой мастера. По крайней мере, у меня такая тачечка-тачанка осталось, но уже без движения - до востребования... на память...

Конечно, в последние годы Самсонович сдал. Выглядел ещё молодцом, крепился, но уже чувствовалась усталость, да ещё с каким-то, абсолютно не свойственным ему, налётом безразличия, равнодушия. Он уже почти ничего не делал по дому, не мастерил, мало выходил из своей квартиры и больше смотрел в окно. Стал раздражительным и даже капризным, всё чаще жаловался на здоровье. Он всё понимал и от этого раздражался ещё больше, ругая своё бессилие и сознавая приближение неотвратимого. Крепок он был необычайно, по-настоящему - от природы, от деревенских корней, сработан был из сильной, жилистой, цепкой породы. Это сразу чувствовалось в его крепко сбитой фактуре: спокойная, уверенная в себе сила. На такого просто так не попрёшь - подумаешь, может и рёбра переломать. А чем человек крепче телом, тем труднее ему бороться с душевной болью, тем мучительнее агония.

В этом Самсонович был похож на мою бабушку, которая прожила 90 лет, а могла и больше. Маленькая, сухонькая, беззубая, со скрюченными неразгибающимися пальцами, с ясным добрым лицом - ликом. В последние годы она заметно шамкала и подволакивала ноги, но крепилась и не жаловалась. На свою жалкую пенсию в 28 рублей она умудрялась кормиться сама и ещё давать нам, внукам, на гостинцы и баловать сладеньким. Это она приучила меня к халве - любимейшему лакомству моей жизни. Она была уже совсем слабенькая, но только не сердцем. Сердце у моей бабушки было на удивление крепкое. И это после её тяжелейшей жизни, гибели детей, мужа, войн, голода, нищеты...

 

Моя любимая

и незабвенная бабушка

 

Умирала страшно. Сердце ещё боролось, билось, а вот тело уже высохло, замерло, исчерпав силы и лишившись всякого движения: тяжёлая агония на фоне ясного сознания. Ещё одна тайна смерти - сердце изо всех сил цепляется за жизнь, а душа уже устремилась в вечность, прося милости и пощады. Её последние слова были о моём отце. Бедная, родная моя бабушка! Она не могла примириться, что умирает позже своего сына, не сумев спасти его от немощи и болезни. Она пережила его на два года - и это невыносимо терзало её душу, не давая покоя даже перед лицом смерти. Вот уж воистину - нет ничего святее матери!

Однажды, когда я пришёл к Самсоновичу утром, очень рано по каким-то делам - был он очень плох. По настроению. Вялым, безжизненным, молчаливым. Не предложил мне семечки, не угостил фирменным чаем, который он делал самым простым и надёжным способом - без затей бросал щепотку заварки в чашку и заливал кипятком:

- Да  ничего не случилось, с чего ты взял? Какой ещё вялый? Не придумывай, - я же не укроп, не петрушка. Старый просто стал, вот и вялый. А ты как думал, всё время молодец, как огурец? Кончился огурец, один рассол остался. Только уже ни Самсонович был явно не в духе, и лучше всего было быстренько смотать удочки. Я уже уходил, когда увидел на столике в комнате фотографию. Знаменитое фото. Оно всегда висело на стене, над диваном. На фотографии, в деревянной рамке работы Самсоновича, его старший сын Леонид, во всей своей возможной красе. Парадный снимок, сделанный как раз в тот момент, когда он только что получил звание мастера спорта. Этот снимок был напечатан в газете, на какое-то время сделав сына местной знаменитостью, а фото - предметом особой отцовской гордости. Там действительно было на что посмотреть и чем гордиться.  Сам Леонид Степанович, в красивом спортивном свитере с отложным воротником, так называемой олимпийке, увенчанный очередной чемпионской медалью, с новеньким значком «Мастер спорта СССР». Хорошее, открытое лицо, спокойный и уверенный взгляд: глаза смотрят с каким-то лукавством и даже с вызовом, как бы подначивая:

- Да, мы такие, нам палец в рот не клади. Не веришь, попробуй - мало не покажется. А это ведь только начало, то ли ещё будет - мало будет неба и земли...

Это была, наверное, единственная фотография, где Леонид был  ну очень сильно похож на отца. Из тех, про которые говорят: - «Ну, ты даёшь, прямо вылитый папаша в молодости!»

Но и это ещё не всё. Здесь же, в рамке парадного снимка новоиспечённого мастера спорта, в углу - ещё одно фото. Поменьше и поскромнее: сам дружище Сергей Степанович, собственной персоной - прошу любить и жаловать. В солдатской форме, с сержантскими нашивками и отполированными до блеска значками воинской доблести. Орёл! Эдакая доблестная, симпатичная, самодовольная физиономия в ореоле молодости и предстоящих свершений. Действительно, памятное фото - два сына, две радости жизни, навсегда соединённые этой рамкой и отцовской любовью. Самсонович всегда смотрел на это фото с нежностью, грустью и удовольствием - сыновья удались на славу, встали на ноги, к чему-то стремятся, а значит, и его жизнь нельзя назвать пустой, тоскливой и одинокой.

Но в то хмурое, неприветливое утро всё, даже любимое фото, выглядели по-другому, как светлые, но ушедшие годы жизни, как расставание с тем, что он любил и о чём мечтал. Наверняка перед моим приходом он сидел у окна, за столиком, ещё и ещё раз склоняясь над снимком, вглядываясь в лица сыновей, вспоминая что-то своё, далёкое и сокровенное, что сохранила память и что так горько мутит душу. Жизнь превратилась в исполнение самых необходимых потребностей. Всё уже было не в радость, превратившись в медленное угасание, имитацию жизни, в надоевшую привычку, где новый день приносил только новую боль и разочарование. Приходилось уже думать о том стакане воды, который кто-то должен подать на старости лет. Старость уже пришла, а такого человека не было и не предвиделось. На Лёню надежды было мало, а Сергей чересчур далеко. Все при деле, у каждого семья, все заняты, каждого можно понять... Как ни крути - один, совсем один. И ничего впереди, кроме новых болячек, кроме страха остаться одному и оказаться беспомощным в момент, когда пробьёт твой час...

А в то утро, уже прощаясь, он зачем-то сказал:

- Зачем эта старость? Одно издевательство над человеком. Какой смысл так долго жить? Не живёшь, а мучаешься. А ты ещё говоришь - каждый возраст по-своему интересен... Глупости всё это. Ничего лучше молодости нет. Даже голодной и холодной. Вот твой отец не дожил до старости, может, оно и лучше. А тут думай, что завтра заболит: то ли голова, то ли спина, то ли ещё какой хрен... Хороший интерес - ничего не скажешь... Настоящее ископаемое, впору табличку повесить - руками не трогать, не кантовать...

Ничего нового Самсонович не сказал, никаких открытий не сделал, но вот интонация была такая... Я понимал - Самсонович уходил. Он уже себя готовил и уже что-то знал такое, что нельзя объяснить словами, а можно только открыть в себе, почувствовать. Уходил не только Самсонович, уходила целая эпоха нашей жизни - замечательно прекрасной мотив детства, юности, нашего двора, нашей дружбы...

О чём он думал после моего ухода? Наверное, снова сел к окну и продолжал смотреть на любимое фото, погружаясь в память, прислушиваясь к капели прожитых лет, обжигаясь первым воспоминанием и первой болью...

А я вспомнил другое. Из тех ярких воспоминаний, что всегда греют душу - именно такими остались в моей памяти праздники и парады того времени... Сказать, что мы их ждали - всё равно, что говорить о любви, как о способе продолжения рода путём механических движений - вроде правильно, а всё равно полный бред. Каждый такой праздник был для нас вселенским событием, землетрясением, обновлением всего сущего, потрясением основ, пиршеством духа. Сейчас можно говорить всё, что угодно: что всё было не то и не так, выдумано и фальшиво, что это была просто коммунистическая пропаганда и показуха - неправда. По крайней мере, не для меня, не для нас. Всё было и воспринималось по-настоящему - радостно, искренне, сердечно: нескончаемый поток праздничных колонн, море цветов, транспарантов, флагов... Абсолютно естественное, органичное ликование тысяч и тысяч людей, замечательно красивых и приветливых! Неповторимая атмосфера единства и добра, оптимизма и братства! Всё живо, нарядно, полнокровно! Сколько событий, встреч, впечатлений на крохотную единицу времени! Какой восторг от собственной мальчишеской горячности! Как приятно прикосновение новой свежевыглаженной рубашки и как бесконечно смешит скрип новых Серёгиных штиблет! Как будоражат, волнуют уже почти юношеское воображение стайки сказочно прелестных девушек в накрахмаленных юбках, которые смело и неожиданно подхватывает ветер, обнажая коленки и то, что повыше! Как многолика эта движущаяся человеческая клумба, какое разноцветье, какая яркость и свежесть красок! Казалось, да, так и было - нет в этот день чувства сильнее добра. На всей земле! Люди! Я один из вас, мне хорошо с вами, как это здорово, что мы вместе!..

Да... Если бы люди могли сохранить в себе этот душевный порыв, это высокое напряжение духа!.. Да... Если бы, да кабы... Всё, стоп! Не будем о грустном. Помечтали – и будя. Каждый праздник мы с Серёгой ждали ещё и по другому поводу - на праздник полагался подарок. И подарок этот всегда двигался вместе с праздничной заводской колонной и находился в кармане мужчины средних лет в бостоновом костюме.

Нетрудно догадаться, что нашего Аладдина звали Самсонович. И не было случая, чтобы наше ожидание было напрасным.

Ждали мы всегда на одном и этом же месте - в районе Дома офицеров. Знаменитом, кстати, месте, коронном для всей центральной улицы Ленина, в каком-то смысле – начале  всех начал. Уж очень много здесь всего сошлось и случилось. И первая серьёзная драка, и первый юношеский выход в свет, первое свидание и первый «от ворот – поворот»... Не говоря уже о праздниках, которые проходили, конечно же,  здесь - на центральной улице. В праздник у нас с Серёгой был отработанный беспроигрышный вариант: в этот день мы поздравляли Самсоновича и взамен получали долгожданный подарок - энную сумму «на кино».

Это могла быть даже пятёрка - целое состояние для таких пацанов, как мы. Судите сами: детский билет в кино стоил 10 копеек, столько же – стакан  томатного сока, который я обожал, а, скажем, порция самого дешёвого мороженного - 9 или 11 копеек. Я, конечно, был вроде как не при чём, но понятно, что кое-что перепадало и мне. Тем более, что Самсонович всегда уточнял:

- Это тебе с другом на кино.

Мои «доходы» были скромнее. Иногда в воскресенье бабушка давала мне   1 рубль. Это из своей крохотной пенсии в 28 рублей, которые она получала за убитого на войне сына - моего дядю. Бюджет нашей семьи держался в основном на маме. У отца, конечно, была пенсия по инвалидности, но небольшая, не помню точно, где-то в районе 60-70 рублей. Деньгами распоряжалась мама и, по возможности, что-то давала и нам - детям, но нечасто и понемногу. Мы никогда не клянчили и были всегда и за всё благодарны. Как не было и зависти к сверстникам, родители которых жили покрепче и могли позволить своим детям намного больше. К примеру, китайский фонарик, коньки или даже велосипед - несбыточная и несбывшаяся мечта моего детства. Зато у меня была кошка, старый патефон и куча пластинок, включая такие хиты, как: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?», «Эх, Андрюша» и даже легендарная «Бэсамэмуча...». А ещё у меня был перочинный нож, аж с тремя лезвиями и крохотной вилкой, и старые часы «Победа», которые я, конечно, не носил, боясь потерять или разбить, а ещё больше - что снимут хулиганистые пацаны постарше. И катались мы с Серёгой, хоть и не на коньках, а на собственной попе или на какой-то доске, но радовались не меньше. Катков зимой было немерено - заливали поляны почти в каждом дворе. Хоккейная площадка - каждая улица. Клюшка - рогатка из дерева. Шайба - резиновый детский мяч или любой другой мало-мальски подходящий предмет, вроде обломка кирпича или куска хозяйственного мыла. Летом - самокат, который, конечно, велосипед заменить не мог, но и на нём отводили душу...

Одежду нам, младшим детям - сестре и мне - покупала школа в лице родительского комитета. Точнее, школьную форму и обувь, как бедной малообеспеченной семье, где из 6 человек работала одна мать. Даже сейчас, спустя много лет, не выветрилось испытанное тогда глубокое чувство позора и беспомощности. Никакой обиды у меня нет - речь не об этом. Всё это делалось родителями моих одноклассников без принуждения, из подлинного сочувствия и сугубо из своих, тоже небольших достатков, но... Всё равно это была подачка, принимать которую было стыдно и оскорбительно.

 

Я в школьной форме

 

Хорошо помню, как в очередное такое посещение под напором мамы и гостей я согласился тут же примерить подаренную форму. И случился облом... Брюки и пиджак оказались  ну явно не по мне, как минимум на размер больше. Это было видно и понятно сразу,  по нелепо висящим рукавам и штанинам. Я стоял, как водолаз перед погружением, а мать кружилась вокруг меня, подворачивая длинноты и утешая то ли меня, то ли гостей, чтобы не забрали костюм обратно:

-  Ничего, сынок, ничего, ты у меня быстро растёшь - через год будет как раз. Это даже лучше. А пока я брюки сама подошью, а пиджак старый поносишь. Он ещё нормальный, ему и года нет...

И вот тут я дал жару: расплакался – вдрызг, захлюпал, как дырявая калоша, разревелся громко и неудержимо, вырываясь из цепких маминых рук, срывая с себя ненавистную одежду, крича:

- Не надо мне, ничего не надо, не хочу, не буду...

Дальше - больше. Я уже начал стихать, как практически одновременно заплакали мать и те две женщины из родительского комитета. Я не мог поверить своим глазам: взрослые женщины, тем более из родительского комитета, плакали, как самые обыкновенные обиженные школьницы. Теперь уже утешать и извиняться пришлось мне, но, как оказалось, делал я это так робко и неумело, что женщины расплакались ещё больше. И потом ещё долго не могли успокоиться, смешно сморкаясь в свои крохотные шёлковые носовые платочки, стыдливо отворачиваясь и улыбаясь сквозь слёзы некрасиво, виновато и трогательно. А мне, помню, стало невыносимо жарко, как при высокой температуре: было стыдно за себя и особенно за женщин, плачущих совершенно не по правилам: как-то по-детски, а главное, по такому несерьёзному, с моей точки зрения, поводу.

Всё это происходило в нашей комнате, которая и составляла всю нашу жилую площадь, и где каким-то чудом размещалось всё: спальные места для семьи из шести человек, - три кровати, топчан и раскладушка, - угольная печка и ночное ведро, этажерка с книгами, гантели и коврик для кошки и ещё многое, многое другое, что окружало и населяло тот исчезнувший, но не забытый мною мир. Мир, который я так хочу и надеюсь ещё увидеть, но уже там, за невидимым порогом, где начинается Вечность...

А тем временем заводская праздничная колонна поравнялась с нашим наблюдательным пунктом у Дома офицеров - ура, есть! Я скромно наблюдаю счастливую встречу отца с сыном. Это целый ритуал. Самсонович сначала долго и нежно трясёт сына со всех сторон, - похлопывает, пошлёпывает, осматривает и отряхивает. Следующий этап - представление своим сослуживцам:

-  А ну, Сергей, дай пять дяде Коле. Молодец, крепче жми, не бойся, ты ж мужик. А ты, Коля, не очень старайся - чуть руку парню не отдавил...

Сдержанный Самсонович не скрывает радости:

- Вот он, мой сынок - младший. Шалопай, конечно, но парень ничего, с головой. Смотри, отца не подводи, поменьше дурака валяй, не только по улицам бегай. А то мать говорит, совсем уроки не учишь...

Какое-то время мы идём с колонной, под бодрый марш духового оркестра. В колонне ещё больше загораешься праздником, становишься частью всеобщего торжества и братства, силой, способной всё сокрушить и преодолеть. Уже слышится мощное нестройное «ура... а... а...», и мы подходим к трибунам. От лихих, оглушающих здравиц звенит в ушах. Неважно, что кричит диктор, важно набрать побольше воздуха и как можно громче выкрикнуть этот пароль всеобщего ликования: «Ура... а... а...». Мы с Серёгой кричим, кажется, громче всех, а ещё свистим, пищим, топаем и улюлюкаем - короче, даём стране угля. Возбуждённые, красные от буйства и криков, с чувством выполненного долга, покидаем колонну и Самсоновича. Но теперь  мы уже озабочены другим - как лучше использовать щедрость Самсоновича. Как всегда, стоим перед самой тяжёлый для человека проблемой - перед выбором. С чего начинать? С души или тела? Бежать в кино или ударить немедленно по конфетам, скажем, таким, как «Белочка» - с ореховой начинкой и роскошной шоколадной глазурью? А затем конфеты заполировать лимонадом «Крюшон», а на закуску взять ореховой ванильной халвы. Решили мудро: совместить и то, и другое, и ещё кое-что - по порции шикарного шоколадного мороженого «Ленинградское». По сумасшедшей цене - 22 коп. Гулять, так гулять! Кстати, ещё одно «почему», у которого множество ответов и все правильные: почему в детстве всё слаще, желаннее и вкуснее? Или почти всё? Да нет, ответ, наверное, всё-таки один: именно потому, что это детство, и именно потому, что всё действительно было слаще и вкуснее. А ещё, наверное, потому, что тогда и люди, и продукты были всё-таки естественнее, натуральнее - без всяких добавок и заменителей, суть которых всегда одна - создать видимость того, чего нет на самом деле.

Я снова куда-то улетел. На планету любви и гармонии. Где не бывает бурь, плохой погоды и несправедливых обид. Где можно купаться круглый год и заплывать далеко-далеко, даже не умея плавать и не боясь утонуть, почти как на Мёртвом море. Здесь не нужно покупать билет и куда-то спешить: тебя всегда ждут и рады всему, что ты скажешь и сделаешь. Здесь нет начала и нет конца, как нет его нигде и ни в чём. Эта планета создана только для тебя и для самых близких тебе людей. Она не терпит чужого, случайного присутствия - сразу исчезает и рассыпается. Здесь место для тех, кто от тебя ничего не ждёт, не требует и не просит, а просто рад, что ты есть, что ты рядом, такой, каким ты хочешь быть, но не можешь. Только они знают тебя настоящего и по-своему жалеют, молчаливо и виновато. Здесь всегда тихо и пустынно, и ничего не терзает душу, наконец-то нашедшую покой...

Я снова на своём любимом месте - на диване в квартире Самсоновича. В последне время это бывает всё реже: всё что-то мешает, как правило, ненужное и пустое. Здесь, на диване, моя заправочная станция. Подпитываю свою ослабевшую жизненную энергию силой и цельностью его натуры и моментально расслабляюсь. Он что-то сегодня горячее узнал в новостях «по ящику» и не смог успокоиться:

- Нет, ты скажи. Погубить столько рыбы? И за что? За какие-то сраные 30 килограммов икры?! Ну, люди, ну, холуи, только бы себе - за пазуху и домой. Какой коммунизм?! С такими и свинарник не построишь, всё растащат...

Я делаю вид, что внимательно слушаю, но уже впадаю в дрёму - голос Самсоновича звучит уже какими-то наездами, распадаясь на союзы, предлоги и междометия, а затем и вовсе обрывается и исчезает на последней различимой фразе:

-...Материальный ущерб, материальный ущерб...

Я пытаюсь понять, о чём идёт речь и... стремительно теряю высоту и всякую ориентацию…

Уже почти сумерки, а я не могу заставить себя встать и отряхнуться. Я уже явно засиделся, загостился, но думать об этом не хочется, как бывает, не хочется просыпаться, когда вспоминаешь, что впереди ещё один безрадостный день и множество проблем... Я таки прикемарил, оставив Самсоновича наедине с телевизором. Телевизор Самсонович смотрел часто и подолгу, как правило, включая его на полную громкость, особенно  когда шли новости. А новости он смотрел по нескольку раз в день: они для него не теряли свежести и воспринимались всегда, как открытие. Каждый факт и комментарий получал у Самсоновича жёсткую, принципиальную оценку в форме вздохов, восклицаний и покачиваний головы. Среди восклицаний лидировали:

- Это ж надо... Во, даёт...  Смотри, какая морда...  Вот, курва... - Смотрел, как ребёнок, живо и непосредственно и, как ребёнок, всему  или почти всему  верил.  

Он смотрел все передачи, отдавая предпочтение, помимо новостей, фильмам о войне, программам «Клуб путешественников», «В мире животных», рассказам о жизни «за бугром» и, что особенно меня трогало, - передачам о сельском хозяйстве. Наверняка в вашем, дружище, роду, были пахари, крестьяне. Достаточно было увидеть его руки - не руки, а настоящие корни, туго перетянутые канатами вен,  с  глубоко вспаханными ладонями, покрытые золотистыми саженцами волос.  Короткие мощные пальцы, способные удерживать любой предмет так же крепко, как пасть аллигатора несчастную жертву. И при этом ладонь у Самсоновича была удивительно мягкой, тёплой. Такие руки нравятся женщинам - эдакая гремучая смесь грубой силы и  затаившейся нежности.

Не исключено, что было в его запутанной биографии что-то связанное с деревней, землёй, криницей, свежими всходами, порошей... Точно не знаю, может, и не было ничего такого, а был нормальный интерес рабочего человека к другому ремеслу, тем более к такому многотрудному, как сельское хозяйство. По крайней мере, он всегда с сочувствием говорил о сложности работы на земле, особенно подчёркивая её зависимость от погоды. Погода всегда обсуждалась Самсоновичем с сельскохозяйственным уклоном, типа:

- Давно не было дождей, - опять картошка засохнет. –

Другой вариант:

- Нет, ты скажи, когда уже этот дождь кончится? Совсем картошка сгниёт. - Это при том, что в деревне Самсонович никогда не жил, огородов не любил, а весь свой урожай «выращивал и собирал»  на колхозном рынке.

Телевизор у Самсоновича был старый, бэушный, купленный по случаю с рук, типа «Берёзки» или «Рекорда». Самсонович никогда не был скупым дядькой, скорее был бережливым, знающим, как тогда говорили, «цену копейке». А вот здесь, с телевизором, он сильно промахнулся,  решил сэкономить и... нарвался на танк. Если я и преувеличиваю, то самую малость. Даже включить его было большой проблемой. На первом этапе он отчаянно отбивался одиночными орудийными выстрелами и звуками, похожими на воду, сливаемую в унитазе. Нужно было ещё знать то его уязвимое место, куда ему, как в челюсть, нужно было врезать кулаком. После такого апперкота у телевизора поднималось давление  и начиналась ломка: он хрипел и ругался, напрягаясь изо всех сил, кашлял и свистел и, наконец, выплёвывал первоначальную картинку, по виду не чётче рентгеновского снимка с характерными скелетными очертаниями. Постепенно нагреваясь и успокаиваясь, телевизор приходил в себя и на какое-то время переставал капризничать, как младенец, получивший соску. Этот аттракцион, - хук по корпусу телевизора с последующим нокаутом, - демонстрировался Самсоновичем примерно раз в час и всегда вызывал у меня восторг, а у него первобытную злость - ну подожди, сейчас я тебе рога обломаю... Со временем, правда, телевизор он всё-таки поменял на новый и спектакль «укрощение строптивого», к сожалению, закончился - был навсегда снят с репертуара.

Стал замечать, что пишу уже достаточно долго, а ещё ничего толком не сказал. Говори о главном, убеждаю я себя, и тут же дергаю себя за рукав - а что главное? Где проходит эта граница, и кто вправе, кто знает, как разделить жизнь, судьбу на главную и второстепенную? Только не человек. Получится чушь и банальность. Тем более, говоря о таком человеке, как Самсонович...

Что я знаю о нём по-серьёзному? Да, это был человек другого поколения, другой выпечки, из другого теста. А ещё - человек с характером, где много чего было намешано. Человек, в равной мере выдержанный и взрывной, цельный и путаный. А ведь характер - это судьба. С ним не поборешься и не поспоришь. То есть можно делать и то и другое, но характер сильнее и своё возьмёт. Характер, может быть, как раз и есть наш самый главный человеческий талант, полученный при рождении вместе с группой крови и неповторимостью узоров пальцев. Его нельзя изменить, переделать - он такой, какой есть, даже если ты его терпеть не можешь. Научиться жить в согласии со своим характером, не проклиная и не унижая  его суть - это именно то, что можно искренне пожелать каждому человеку. Только в этом случае он перестанет быть тяжким грузом,    наказанием, чёрной меткой, а наоборот – станет тем, кем есть на самом деле, - достоинством, преимуществом, силой...

Самсонович был сильным, гордым человеком, с достоинством, а таким всегда труднее. Он не любил и презирал себя за старость, относился к ней без всякого уважения, постоянно задирая, споря и бросая ей вызов:

- Зачем ты так со мной? Что я тебе сделал? Ещё рано меня в постель укладывать. Ну что ты, в самом деле, ко мне привязалась...

Людям такой закваски вообще тяжело смиряться, а тем более признать, что пришло время, когда уже ничего нельзя изменить, - нельзя побороться, бросить вызов, проявить характер...

Никто не знает, о чём думал он в свои последние дни, часы, минуты. Наверняка что-то вспоминал, что грело душу и примиряло с уходом, то светлое, что было в его жизни, несмотря ни на что. Дорогое и сугубо личное, что есть у каждого человека, и без чего невозможно было бы жить. Каково было его прощание с миром? Роптал ли на свою судьбу, где тяжёлого, тёмного, несложившегося было намного больше, чем может вынести одна человеческая жизнь? Было ли здесь – «спасибо и прости...»? А может – «пропади ты пропадом!»...  Да и кому было это сказать в пустой квартире, где его могла услышать только тень...     

Даже в последние свои годы он мало ходил на кладбище. В нём не было этого страха и трепета перед неизбежностью. Он относился к смерти, как относятся рабочие к ночной смене - хорошего мало, но куда деваться... И если приходил, старался загрузить себя работой: красил оградку, подрезал нависшие над оградой ветки, подметал листья...  Он как бы стеснялся просто стоять,  грустить и созерцать невидимое.  В этом была какая-то неуместная для него праздность.  А праздности Самсонович не понимал и не любил. Как не любил говорить о чувствах, переживаниях и душевных муках. Это была блажь, граничащая с бездельем. Когда человек трудится, занят делом, - ему не до переживаний. Я как-то попытался разговорить  его на эту тему, сыграв под простачка. Тогда по ящику как раз шёл какой-то старый фильм про любовь, ну я и ляпнул что-то по этому поводу, в том смысле, что любовь - это всегда загадка, кипение чувств, именины сердца и всё такое... Самсонович в ответ только крякнул и скривил губы:

- Не дури. Любить хорошо по молодости, когда всё внове. А дальше - привыкаешь. Да и кто ж тебе скажет, что это такое? Глупость какую-то - это скажут. Это тебе загадка на всю жизнь и всё равно никогда не разгадаешь. Ты вот встретил хорошую женщину - это большое дело, считай, повезло: не теряй и держись. А начнёшь думать про любовь, тут на тебя все беды и посыпятся, да так, что не выберешься. Любовь тишину любит, скромность, а тех, кто языком чешет, почём зря - наказывает.

И затем, сделав паузу, подытожил:

- Ты, главное, поменьше об том рассуждай, - что нравится, то и люби, -особенно детей. И чтобы при деле всегда был. Мужчина без дела никому не интересен - ни себе, ни людям...-  Не любил Самсонович такие темы обсуждать, а уж тем более советы давать.

Здесь, на старом кладбище, были похоронены его мать, бабушка, а также тётя Тася - жена и мать его троих детей. Надо сказать, что Самсонович рано остался один и своих родителей не помнил. Его самостоятельность, самодостаточность, резкость - оттуда, из того времени, когда каждый выживал, как мог,  без всякой помощи, надеясь только на свои силы. Человек воспитывался жёсткими условиями жизни и держался только на характере, на силе воли, выносливости, злости. Это был единственный капитал, который давал возможность остаться в живых. Сомнения, нерешительность, неумение постоять за себя, терпеть боль, не говоря уже о робости и застенчивости, презирались и подавлялись. Отсюда и другое - неумение прощать и уступать, скупость на ласку. Всегда и везде на первом месте была работа. И на втором, и на третьем. Семье оставались только крохи внимания и заботы. Всё несла жена, незабвенная тётя Тася, царство ей Небесное. Вот уж действительно подвижница и хранительница очага! Вот уж кому по жизни довелось пережить и испытать! В отличие от Самсоновича - мягкая, уступчивая, сострадательная, чрезвычайно домашняя, заботливая... В детях души не чаяла, особенно в младшем, в тебе, друг мой. Эх... Лучше не вспоминать, - не память, а нескончаемая боль. Как она смогла всё это вынести, вытерпеть, сохранить... Только силой и святостью материнской любви...

А с Самсоновичем можно было жить только так - подчиняясь, соглашаясь и уступая. Это был принятый стиль супружеских отношений, который в те времена ни у кого не вызывал удивления или осуждения. Скорее удивлялись, если жили по-другому. Любая попытка жены что-то поправить, изменить, отстоять заканчивалась, как правило, одним - жёсткими ответными мерами, противостоянием. Что остаётся мягкой, уступчивой, легко ранимой женщине? Кусать губы и терпеть, плакать по углам и молчать, не поддаваться обидам и прощать, прощать, прощать, забываясь в заботах и проблемах, где главное - дети. Иногда, конечно, срывалась - пыталась что-то очевидное доказать, объяснить, но...  В результате сеялись новые обиды и созревали новые ссоры. В один из таких моментов и случился, очевидно, разрыв. Самсонович ушёл из семьи, чтобы уже никогда не вернуться.

Жалел ли Самсонович? Ведь на долгие годы лишил себя семьи, заботы, настоящего дома, нормального общения с детьми... Конечно, жалел. Но перешагнуть через характер не смог. Тот самый важный и нужный шаг в своей жизни - вернуться в семью, где его ждали и любили, он так и не сделал. Гордость, очевидно, не позволила. В очередной раз эта лукавая госпожа сыграла с человеком злую шутку. Само по себе это качество очень даже не лишнее. Без гордости человек - амёба, бесполое, бестелесное, бесплодное существо. Это каша без соли, кисель без крахмала, жизнь без проблем и забот - короче, функция, а не человек. Гордость не даёт человеку стать скотом, тряпкой. Но при одном условии. Не дай Бог, если нет в человеке и другого, в равной степени важного - доброты, душевности, участия... Грош цена такой гордости и такому человеку. Это самый настоящий вампир, выродок, а его жертвы - все, кто оказывается рядом. Будет пить кровь каждый день и по любому поводу, никогда не насыщаясь и требуя только одного - новой крови и новых жертв.

У Самсоновича душа была как раз добрая, сострадательная, участливая, а вот форма выражения чувств - скупая, стыдливая. И в этом тоже отразился знак сурового времени и тяжёлой судьбы. С семьёй он не жил, но к детям приходил часто, почти каждую неделю, не говоря уже о том, что и дети бегали к нему домой и никогда не возвращались с пустыми руками. Никаких трений между отцом и матерью не было, даже по мелочам. Тётя Тася была ещё и мудрой женщиной, не демонстрировала свою обиду, не жаловалась и не упрекала, а наоборот - делала всё, чтобы поддерживать дух семьи, сохранить родство, укрепить отношения, даже если это ограничивалось только обязательным воскресным обедом. Такой обед в кругу семьи, - это ведь не только дань телесной потребности. Когда за одним столом обедает вся семья - это ещё и поэзия жизни, праздник бытия, душевное причастие близких тебе людей. А уж за таким обедом, который умела готовить хозяйка - тётя Тася... Скажу честно, не преувеличивая и не лукавя - вкуснее в детстве я не ел, именно здесь я отрывался по полной программе. Лучше не вспоминать. И ведь готовилось всё в самых примитивных условиях, без всяких плит, «микровэлли», тостеров, грилей и других современных прелестей - исключительно на простом  керогазе с одной горелкой. А из дополнительных приспособлений только ручная мясорубка, электродуховка, производства «за царя Панька» и разделочная доска, часто из-за отсутствия места положенная прямо на колени. Вот вам, родимые, и весь кухонный гарнитур. Сама кухня располагалась в коридоре без окон, рядом с входной дверью, да ещё использовалась другой семьёй (жили ведь, в сущности, в коммуналке), короче, голова кругом от таких удобств. Кстати, остальные, не менее важные удобства  находились, естественно, во дворе. Как твоей маме удавалось так вкусно готовить, при помощи каких рецептов?! Понять можно только на уровне души...

Вот эти совместные обеды сближали семью лучше всяких подарков: рядом отец и мать, в комнате тепло и уютно, а на столе любимые блюда - настоящий наваристый борщ, пампушки с чесноком и вареники с мясом. И отец как-то по-хорошему, по - домашнему называет маму - Тасей. И нет никакой скованности и неловкости, и кажется - никто ни с кем не расставался  и никуда не уходил. Вот только мама много суетится и часто прячет глаза, как будто что-то скрывает, то ли радость, то ли боль...

Такой она и осталась навсегда в моей благодарной памяти - вечная хлопотунья, округлая, улыбчивая, по-женски приятная, немного ироничная, целиком поглощённая бесконечными заботами о доме, семье, детях... Когда ты уехал учиться, - начался её закат. Не сразу, конечно, и не так явно. Ты был её главной заботой, тем светом в окошке, который давал ей силы жить, и без которого всё другое не имело никакого смысла. В судьбе каждого человека есть свои вершины и свои пропасти. Вершина жизни твоей матери - это, безусловно, годы, когда семья была вместе, и все её драгоценные зёрнышки - рядышком. Когда всё изменилось, разрушился и её мир. На смену заботам и материнской востребованности пришли горькие мысли и тяжёлые болезни. И всё уже покатилось под гору, оставив только память о жизни на вершине.

На памятнике у твоей мамы гениальная фотография,  именно такой она и была в жизни. Совершенно случайно сделанный снимок  отразил главное - мягкость её натуры, душевность, домовитость. Снимок сделан на кухне, уже в новой квартире, в привычной для неё рабочей обстановке - за мытьём посуду. В своём традиционном цветастом платье и неизменном фартуке. Хорошо видны её крупные умелые руки. Голова повёрнута влево, открывая лицо с характерной тёплой улыбкой, с непередаваемо беззащитным, ласковым, ободряющим взглядом. Сколько в нём душевности, участия и материнской мудрости!.. Да святится имя Её!

Тетя Тася

 

„Такой она и осталась навсегда в моей благодарной памяти - вечная хлопотунья, округлая, улыбчивая,

по-женски приятная, немного ироничная, целиком поглощённая бесконечными заботами о доме, семье, детях...“

 

 Не сумел, к сожалению, Самсонович усмирить свою гордость, не нашёл сил вернуться, навсегда лишив себя семьи и настоящего дома. Так и покатилась его жизнь дальше - вся в работе и холостяцких заботах, с короткими воскресными встречами с детьми. Он, конечно, пытался создать новую семью, но из этого ничего не получилось. Не так это просто - найти замену настоящей семье, как и настоящему чувству. Тем более такому человеку, как Самсонович. Что бы там ни говорили, и как бы это ни  казалось кому-то странным, Самсонович, по сути, был и остался однолюбом. Последние месяцы, когда твоя мама тяжко болела и уже не поднималась с постели, Самсонович приходил практически  каждый день. Ему тяжело было видеть жену слабой и беспомощной. Её, которая всегда была живее всех живых, неутомимым вечным двигателем большой семьи, которую только она могла поддержать и сохранить. И не просто приходил, а помогал чем мог, запоздало понимая, что она и была тем счастьем, которое подарила ему жизнь.

Самсонович сам выбрал место своего успокоения. Рядом со своей матерью. Была и другая возможность - рядом с могилами, где покоятся его жена - тётя Тася и их рано умерший сын, но он не колебался - возле своей матери. Когда есть выбор, это часто разрыв по-живому. Лучше бы его не было. Выбор – всегда искушение. Его трудно сделать даже в мелочах. А уж в таких вопросах... Здесь не слукавишь и не схитришь. Слишком серьёзная материя - Вечность, чтобы пытаться ёё обмануть. Места для захоронения было немного  и в одной, и в другой оградке: слишком мало осталось земли на старом кладбище, даже для самых близких. Я не верю тем, кто говорит, что им всё равно, где лежать. Чаще всего это бравада, скрывающая человеческую чёрствость, неряшливость души, а ещё чаще обычная человеческая глупость. Нет, не всё равно, где лежать, и кто похоронен рядом. По крайней мере - для меня. И никто не убедит меня, что пепел благороднее костей, а могилой может быть не земля, а стена, где будет урна с твоим прахом. Хочу прорасти травой, дать пищу червям и мурашкам, захлебнуться  дождём, устать от долгой слякотной зимы в ожидании тёплого, щедрого на ласку лета. Понятно, что это наивно и слишком по-земному - ну и что, зато как прекрасно! Понятно, что переходишь в другое измерение,  превращаешься в другую материю, в которой уже нет ничего осязаемого, ничего зримого... И всё равно, несмотря ни что, вопреки всяким доводам и расчётам - хочу предаться земле. Я, как и Самсонович, никого и ни в чём не убеждаю - каждый решает сам. Как понимаю и другое - всех нас ожидает тлен и забвение. И в этом великое утешение и величайшая мудрость жизни, которая и в небытие уходит только затем, чтобы снова воскреснуть и вновь прорасти...

Сбылась последняя воля Самсоновича - он похоронен рядом с могилой своей матери. Трудно сказать, почему он сделал именно такой выбор, да и не нужно в этом копаться. Он возвращался к себе домой, к своим истокам, к своей матери, ближе которой у человека никого нет. Я всегда захожу на его могилу. Она недалеко от могил моих близких и не менее мне дорога. Скромный металлический памятник. Крест. Врезанная в металл фотография. Самсонович смотрит, как всегда, слегка прищурясь и наклонив голову, с симпатией и живым искренним любопытством:

- Ну, как ты - порядок? Держишь марку? А как там рыба? Ещё водится? Что-то моего Серёжки давно не было. Как он там, в Москве? Далась ему эта Москва! Жил бы здесь, рядышком, на своей родной стороне: и воздух чище, и цены ниже... А чего ты улыбаешься? Думаешь, не знаю, что не скоро приедет? Знаю. Что для живого наши заботы, мне ли не знать... И Лёнька не приходит. Когда-никогда, и то по случаю. Никогда не думал, что он таким станет - равнодушным, слабым, безвольным... А ведь каким парнем был!.. Зарос уже я совсем, заржавел... Да нет, я не обижаюсь, понимаю: трудная это работа - жизнь. И не каждому по плечу. В ней тоже своя сноровка нужна, а ещё терпение, настойчивость, смелость... Да разве всё охватишь?! Смотришь, что-то важное уже и потерял, даже не успев разглядеть, как следует. А то, что жизнь предлагала за просто так, как полагающийся каждому шанс, как удачу, счастливый случай - не заметил, не понял, не оценил. Сколько всего в жизни есть, а человеку достаются почему-то только крохи... Но ты не расстраивайся, будь смелее, дерзай, не бойся, в общем, живи! И, поверь, это самое лучшее, что бы там такие, как мы, старые пердуны, ни  говорили.

Я люблю бывать на кладбище. Ещё с молодых лет. В этом мы с тобой тоже похожи. Здесь нет ничего странного и удивительного - кладбище успокаивает, ставит всё на своё место, приземляет. Ещё раз напоминает о том, что всем хорошо знакомо, но до поры, до времени не воспринимаем всерьёз - всё проходит. Здесь это понимаешь нагляднее, убедительнее - на примере бренных человеческих останков, жалкого свидетельства ушедшей жизни. Как ни живи, а всё равно... К счастью. Это лучший подарок, который преподносит человеку жизнь - награждает его смертью. Иначе  как бы мы жили, на что надеялись и во что бы превратились - страшно даже подумать...

На кладбище всегда тихо, и не нужно напрягаться, чтобы тебя услышали. К живым мы приходим поговорить, сюда - помолчать. Здесь понимают без слов и всегда готовы к утешению и сочувствию. Простят каждого и каждому подскажут, если не как,  то чем жить дальше,  не отпустят без совета и сердечного напутствия. Здесь все имеют на это право - они заплатили за него вечным молчанием...

Все кладбища похожи и во многом разные. У каждого своё лицо, своё дыхание, своя боль. Всё зависит от того, с каким чувством, настроем приходишь ты сюда. Оно должно быть не то, что серьёзное - скорее уважительное, трепетное, без оскорбляющей могилы спешки и суеты. С сознанием того, что это не просто место захоронения твоих близких - это единственное место, где они могут увидеть тебя вблизи, увидеть, каким ты стал или... что от тебя осталось.

Приходишь на знакомое, давно обжитое место, а оно вдруг начинает тебя отталкивать, отворачивается, явно противясь твоему присутствию: зачем, мол, пришёл - не до тебя, не стой так долго, не суетись, вынь руки из карманов, не кури, зачем сел за столик, как будто собираешься обедать... Здесь - как в жизни:  лучше не нарываться, а тихонько уйти подальше от греха. Зато в другой раз придёшь и сердцем, кожей чувствуешь: пришёл в «жилу», вовремя,  в самый раз. Понимаешь, соскучились по общению, по душевному разговору - ждали...

Я всегда с болью смотрю на поруганные могилы. Как много их в наших родных местах!

Никогда не понимал и не пойму - зачем ломать памятники, корёжить ограды, писать на обелисках какой-то непотреб, обливать краской лица и надписи. Конечно, чаще всего это развлечения отпетых подростков без царя в голове, а нередко и пьяный кураж взрослых, которым на всё наплевать... Всё это делается в расчёте на безнаказанность, но эта ошибка. Я уверен, что такие деяния не проходят бесследно, они наказуемы. Горькая чаша никого не минёт: впереди у духовных слепцов нелёгкие времена. Беспечность приведёт к возмездию, возмездие - к страху: разрушится гармония жизни. Это не по-человечески и, тем более, не по-божески. Кесарю - кесарево, живым - живое, а мёртвым - покой. Это должно быть свято. И не надо объяснять, почему нельзя, как не надо никого просить - ведь это делается только с одной целью - навредить, сделать больно... А это уже - от Лукавого... Святость могил - это ведь тоже элемент смерти, тайну которой никому никогда не познать и ничем не разрушить.

Каждый раз на кладбище меня ждут новые могилы. Даже на старых кладбищах, где хоронить уже давно негде, а всё равно что-то находится, тем более, если здесь лежат близкие умерших. Много ложных захоронений, так сказать, про запас. И правильно люди делают. Я обратил внимание: если это семейная могила, где покоятся не одно, а несколько поколений - могилы, как правило, ухожены. Значит, есть традиции, преемственность, которые передаются и поддерживаются. Это важнее памяти, которая очень избирательна, индивидуальна и имеет привычку стареть и прятаться, бледнеть и исчезать. С одиночками - беда. Очень много брошенных могил, превратившихся в свалки, развалины, - жалкие и несчастные свидетели человеческого забвения, лишённые всяческого участия и снисхождения. В связи с этим ещё одна особенность, которая отличает наши кладбища - пренебрежение к чужим могилам. Это, конечно, не правило, но встречается так часто, что становится почти обычной практикой: убрав «свою» могилу, не забудь оставить мусор на соседней - брошенной и потому беззащитной.

- А что, нельзя? Туда всё равно никто не ходит - ничего страшного. Да и куда мне мусор высыпать – на голову?-

Ну что тут скажешь - дитя неразумное? В каком-то смысле - да,  неразвитая душа, не проснувшаяся. Есть только зародыш, эмбрион, функция. Человек душевно не сформирован, не развит душевный плод - отсутствует осознание святости и неприкосновенности жизни и смерти. С этим трудно смириться, а ещё труднее жить, не зная ответа - зачем? Ведь унижая мёртвых, сам себе плюёшь в душу... Ещё один вопрос, на который нет внятного ответа. Много в жизни таких вопросов...

Но, строго говоря, не мне судить. У самого душа еле теплится. Надо, по возможности, уходить от осуждения, обид, порицания. Это, как правило, действует на человека заразительно отрицательно, вроде эпидемии: пообщался близко - и сам заболел. Порицанием ничего не добьёшься и абсолютно ничего не решишь, только ожесточишь человека, а часто породишь в нём насилие и злобу. Уступчивость, мягкость, чуткость, приветливость тоже не универсальны и мало кого спасают, но это единственное, что может помочь и успокоить, придать силы и сохранить надежду. Это тоже талант - особый, важнейший, который, как и всякая редкость, есть далеко не у каждого, а нужен - всем.

Кажется, написал уже много, а чувство неполноты, незавершённости, недосказанности ещё сильнее, чем вначале. Снова хочется что-то изменить, добавить, поправить, пытаешься - и... не можешь,  ничего не получается. После нескольких бесплодных попыток понимаешь - это не случайно, это знак: голос Самсоновича всё тише, а сам он - всё дальше, дальше... Наверняка устал. Нужно остановиться и отдохнуть и мне, и тебе, мой дружище,  и, конечно, Самсоновичу. Вон сколько мы с ним наковыряли - не слабо...

А ведь не думал и не гадал, - получилось как-то само собой. Время, наверное, пришло или, скорее - ушло... Стареем. Вроде ещё рановато, а всё равно, как ни крути - идём с ярмарки, - под гору значит. Как сказал один мой знакомый: - «Пришло время обобщать...». Видимо, он прав. Пришло время собирать камни. Пытался спросить об этом Самсоновича. В ответ он только пожимал плечами и хмурился, совершенно искренне не понимая, о чём идёт речь, - зачем вообще нужна мне вся эта «меланхолия»:

- Какой смысл ворошить прошлое, что-то выискивать? Всё равно ничего не изменишь и не поправишь. Что было - то было. Я бы, например, многое в своей жизни по-другому сделал, если бы... Была бы другая жизнь - может, и я бы другой был... Только где она - другая? Нет и не будет. С этой вот не знаешь, что делать. Да и какие могут быть сравнения, если у каждого своя судьба. Твоя или моя жизнь всё равно никого и ничему не научат, не станут ни примером, ни предупреждением. Знаю только одно: всё, что легко даётся, - пустое, деланное, фальшивое. Нет пота и боли, молчит, не откликается душа - не твоё это, чужое, не твоей судьбы живая вода. Попробуешь напиться - раз, другой, третий, смотришь - а там уже и дно, и всё высохло... Как пришло, так и ушло...

А вообще, зачем тебе все эти сложности? Живи, пока живётся - это самое лучшее.

С болью и горечью смотрю на знакомые окна  теперь уже чужой квартиры. Там уже давно живут другие люди, и перемалывается другая жизнь. Четвёртый этаж  постаревшего на несколько десятилетий  капитального кирпичного дома. Крутая, трудная на подъём лестница, вся в свежих залысинах от недавнего «косметического» ремонта. Трещины и выбоины на ней щедро и грубо замазаны раствором, как будто лестница получила ожоги, и на вспухшие места нанесли заживляющую присыпку. Мне здесь неуютно, холодно и сиротливо - нет Самсоновича, а значит, нет и дела, интереса. И заветная дверь уже совсем другая: вместо старой филёнчатой, покрытой жидким чёрным дерматином, - новая, капитальная, с несколькими грозными замками и огромным телескопическим глазком. Дверь как бы предупреждает: не хочешь неприятностей - проходи мимо. У соседней квартиры точно такая же входная дверь - близняшка,  один к одному. Наверняка один хозяин. Купил одним махом сразу две квартиры - почему бы и нет, если карман позволяет. Живёт кто-то явно не из малоимущих. Видел бы это Самсонович, с его пролетарским отношением к таким богатеньким! Он  считал их фраерами и пакостниками,  героями загребущего времени.

Наверное, грех так говорить, но это хорошо, что он не дожил до наших, вряд ли благословенных, дней, беспощадно перечеркнувших жизнь его поколения. Я потом ещё не раз встречал его друзей-заводчан: старые, неухоженные развалины. Печальный и несправедливый конец жизни простых мастеровых людей, лишённых элементарной заботы и заслуженного покоя...

Всё в жизни непрочно и относительно - хлипко. Даже кончина, которая вместо ответов  ставит ещё больше вопросов. Не то, что рождение человека, где всё более или менее ясно и прибито - давно известно, откуда что берётся, и что из этого получается. Особенно сейчас, когда всё под контролем, даже внутриутробная жизнь плода, за которой можно спокойно наблюдать на экране компьютера. Понятно заранее, кто родится, с каким весом, резусом, группой крови - всё открыто, публично и... доступно до тошноты. Исчезает тайна рождения, божеский промысел - всё то, что всегда было и должно оставаться Чудом...

Совсем другое дело - кончина, смерть. Нет ничего до конца объяснимого. Способность влиять - за пределами человеческих возможностей. Уровень понимания, несмотря на бурное развитие цивилизации, остался прежним и не выходит за рамки догадок, выдумок и сплетен. Единственная тайна, которая неподвластна никакому прибору, никакому влиянию и вмешательству человека, единственная неизбежность, перед которой он бессилен - тот самый порог, за которым  то, что никто и никогда не узнает... Последний оплот справедливости, страх, который нельзя преодолеть, сила, которой нельзя противостоять: величайший дар жизни - смерть...

И великое отдохновение. От всего и от всех. Как бы удачно ни сложилась жизнь - приходит усталость, в том числе и от невозможности ничего изменить и вернуть. Когда живёшь уже просто так,  по устоявшейся многолетней привычке, наблюдая за собой уже как бы со стороны и делая неутешительные для себя выводы - кем был и во что превратился...

Скоро потеплеет,  и мы снова увидимся. Мы не будем договариваться о встрече. Я могу опоздать, задержаться, не прийти, а Самсонович будет волноваться и ждать - зачем обижать старика. Он, конечно, всё поймёт, как всегда всё понимал при жизни, а уж тем более теперь - когда не нужны слова. Мы вместе помолчим, каждый о своём - вспомним то, от чего свернётся калачиком душа и захочется быть лучше, чище, нежнее, добрее... Я  думаю,  он порадуется  нашей  дружбе,  которую  удалось  сохранить – опять-таки не благодаря, а вопреки всему, что могло её разрушить и превратить в ещё одну скучную обязанность. Она не просто сохранилась, а стала намного мудрее, полнее, глубже. Теперь это то, чем бесконечно дорожишь,  без чего уже не хочешь и не можешь жить.

Безмятежность... Смятение чувств... Бесконечная прозрачность бытия... Абсолютный покой... Первородство жизни... Как замечательно, что в моей судьбе был этот человек, который помог не просто скоротать тот или другой день, успокоиться и зализать раны, а что гораздо важнее - умел восстановить сбившееся дыхание жизни. С ним я сделал величайшее из своих открытий - жизнь прекрасна! Не моментом, случаем, эпизодом, той самой чередующейся с чёрной - белой полосой. Она прекрасна своей полнотой, единством противоречий, гармонией падений и взлётов, тем, что всегда возвращается на круги своя. А ещё тем, что в каждом из нас заключён корень Бессмертия – всего того, что с нами было, есть и будет. Корень, хранящий заповедный нектар бесконечного обновления Жизни. Все мы - лишь капельки этого неиссякаемого источника. Нет живых и мёртвых - всё это неразрушаемая порода Сущего, без начала и конца, одна только часть, элемент Непреходящего и Вечного, неустанно движущийся атом Бесконечности, который на момент рождения становится жизненной вершиной, а умирая - падает вниз,  создавая почву для новой жизни.

Жизнь нельзя поделить на удачу и неудачу, это не экзамен, где важно получить хорошую отметку, вытащив счастливый билет. Жизнь и есть наша самая большая удача, уникальное везение, счастье, которое даётся только избранным - живым. Это всё в нас заложено на уровне подсознания, посеянных чувств, это есть в нашей генетической памяти, но не каждый способен в себе это вырастить, понять и обрести. А без этого пророческого обретения, без целебного душевного прозрения так и останешься незрелым, невыросшим плодом, обречённым на бесконечные метания и разочарования, не находя дороги, создавая ложные миры, продолжая упорно и бессмысленно бороться с жизнью, пытаясь убежать от смерти... Так и уходит, исчезает жизнь, как тает след дыхания на оконном стекле..

Вот так всегда - трудно начать, а затем ещё труднее остановиться. Наверное, это тоже не случайно и вполне созвучно с окружающим нас миром, где всё знакомо и переменчиво, хрупко и нерушимо, предсказуемо и всегда внове. Всё это вместе взятое как раз и составляет формулу жизни, где известны все элементы, понятны все величины и значения, имеется бесчисленное количество вариантов и... никогда не бывает единственного, окончательного, исчерпывающего ответа... Всё это так похоже на мой любимый утренний дождь, вдумчиво и вдохновенно играющий на клавишах улиц свой бессмертный мотив, понятный только двоим - Жизни и Смерти.

Могила Михаила Смелянского на кладбище в Дюссельдорфе, Германия.

(23.10.1950 - 04.03.2012)

 

Этой музыке не нужны слова, - только  светлая грусть, только тихая радость от нежного прикосовения  к  хрупким и бесконечно дорогим  воспоминаниям. Они всегда со мной - верные и неприхотливые спутники моей жизни. И только иногда, почувствовав опасность, испуганно прячутся в укромных уголках моей памяти, укрываясь от гнева, дурного глаза, грубости и суеты... В тех сокровенных уголках, где я храню только самых близких и самое заветное - невозвратное...

Спрятались и терпеливо, робко ждут своего часа, чтобы вновь воскреснуть, опять восстать, снова возродиться к жизни, прекрасней которой может быть только..., только..., Только…

Я вновь возвращаюсь в своё никогда... никогда... никогда...

 

 


 





<< Назад | Прочтено: 381 | Автор: Смелянский М. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы