RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

Григорий Дубовой

 

ПОВЕСТЬ ОБ ОБЫКНОВЕННОМ ЧЕЛОВЕКЕ

ЧАСТЬ 2. СТАНОВЛЕНИЕ

 Глава 5. День последний - день первый. Пролог.

Будильник, стоявший на табурете около кровати, словно взорвался, наполнив пространство яростным звоном, именно в то время, когда его услуги были так нежелательны. Ведь в это время все сны, увиденные на протяжении ночи, достигали своей кульминации, и развязку их узнать было не суждено.


Отработанным движением правой руки, которая легла на гладь источника звона, превратила звон в звук зуммера, а указательный палец, в это время отодвинул в сторону рычаг тормоза, звон прекратился. Воцарилась тишина. Теперь самое главное - это быстро подняться с кровати и желательно открыть глаза.


Набросив на себя рабочую одежду, я вышёл в сени, отбросил щеколду двери, вышёл из дома. Солнце ещё не взошло, но предвещающее его зарево уже окрасило небосвод в цвета, от розового, до ярко красного. С усилением источника света, окрасились бело синие крестьянские домики в те же розово-красные тона. Вырвавшиеся из-за горизонта первые солнечные лучи, потушив зарево, чётко отпечатались на глади Днестровского лимана. Весна была в полном разгаре. Нежная тёплая, она казалось, хотела замолить все грехи природы предыдущих 2-3 лет. Влажная земля на вспаханных огородах, почуя первые лучи солнца, наполнила воздух нежным, сладковатым ароматом только взошедшего разнотравья. Этой прелестью можно было бы наслаждаться часами, но жёсткий график сельских утренних работ не предусматривал времени на восхищение природой.

 

 

Инженер отдела сельского и колхозного строительства

исполкома Овидиопольского района

 

Я открыл дверь сарая. Первым с насеста слетел красавец петух. Коснувшись земли, он пробежал несколько шагов, гордо вскинул голову с ярко красным гребешком, громко закукарекал. Нет, это было не кукареканье, и даже не песня. Это был гимн солнцу, земле и всему, что на ней находится. С громким хлопаньем крыльев и кудахтаньем с насеста начали слетать куры. Легко приземлялись неряшливые белые русские, несколько тяжелее серые севанской породы, первомайские. С грохотом валились на землю голландки. Как правило, завершала этот парад маленькая голошейка Она чувствовала себя среди своего общества очень неуютно потому, что отличалась внешне от своих сверстниц. В отличие от неё наш красавец - голландец был на высоте. Он успевал подбегать к каждой слетевшей курице, опустив одно крыло к земле и разворачиваясь вокруг своего когтя, предлагал каждой курице лапу и сердце, при чём нередко пользовался успехом. Разбросав курам кукурузу, заготовленную с вечера, я пошел в загон к поросятам, которые с момента открытия дверей сарая, визжали требуя корма и должного внимания.


Взяв большую плетеную корзину, я быстро вложил в неё остатки свиной пищи, подстилку и всё остальное, создающее антисанитарные условия животным, постелил им свежую подстилку. Среди этой кричащей, визжащей, мечущейся массой животных, только наша любимица корова Милка соблюдала тишину и спокойствие. Она стояла в своём загоне сарая, около ясель с несъедобными остатками пищи, и спокойно жевала свою жвачку, уставившись на меня, ничего не говорящими, глазами. Она знала, что у меня в левой руке всегда по утрам имеется корочка хлеба, густо посыпанная солью. На этот раз она также не ошиблась. Зайдя в отсек, где стояла корова, в первую очередь я протянул ей корочку хлеба с солью, которую она моментально слизала. Во истину говорят: « Как корова языком слизала». Затем она ещё раз лизнула ладонь, не то ль, чтобы убедиться, что соли на ладони больше нет, то ли подобрать последние крупинки её. Очистив отсек, я положил корове свежий корм, так как в стадо корова не шла. Весь скот в деревне был на стойловом режиме, по указанию секретаря ЦК партии товарища Хрущова, все пастбища были распаханы и засеяны. Отвязав Милку, мы медленно вышли из сарая. Я взял три ведра с коромыслом, корову с ошейником и мы направились к колодцу на водопой. Солнце уже поднялось над горизонтом и разбросало свои нежные, тёплые лучи на всё окружающее нас. Металлические крыши, белые стены домов, загадочные темные окна, отражали эти лучи по всей округе. Видать эта радость весеннего утра отразилась и на Милке. Позабыв, что она уже корова в солидном возврате, ей было около семи лет, она, как телёнок, вскинула передние ноги, встав на дыбы, опустив их на землю, низко опустив голову, рогами поразила несуществующего врага и здесь же лягнула его задним копытом. И только после этого проявления радости, пошла спокойно к колодцу. Напоив скотину, я набрал три ведра воды, два на коромысле, а одно в левую руку, мы медленно пошли домой. Настало время заняться собой. Рабочий день начинался через 30-40 минут. Холодная колодезная вода, налитая мной в умывальник,взбодрило тело. Настроение было отличным. Ничего не предвещало какие- либо неожиданности или неприятности. Тарелка пшённой каши и пол литровая кружка парного молока были достаточным калорийным потенциалом, чтобы продуктивно работать до обеденного перерыва. Дорога к месту работы занимала не более пяти минут, так что обдумывать что-либо по работе я не успевал, да собственно и обдумывать было нечего. Я дошёл до исполкома, зашёл во двор. Слева от основного флигеля была пристройка, в которой размещались отдел СУ (статистического управления) и отдел сельского и колхозного строительства, в котором я работал главным инженером. Эта должность предусматривалась штатным расписанием исполкома, и сюда я был прислан по распределению, после окончания техникума. Остальные две вакантных должности в отделе до моего приезда были уже заняты. Должность начальника отдела занимал старый строитель из Одессы, Меер Нухимович Фельдман. Я даже не знаю, был ли он строителем по образованию, но опыт строительства у него был. Должность техника - строителя занимала девушка Ефросинья Францевна Островская. Она окончила школу десятников и заняла эту вакантную должность. Нельзя было сказать, что она была красавица. Однако ординарной её тоже не назовёшь. Стройная осанка, не лишённая привлекательности фигура, красивые карие глаза из - под чёрных бровей, лукавый взгляд, придавал ей тот шарм, который присущ многим девушкам польской национальности. Она летами была чуть старше меня. Когда я впервые пришёл в отдел, она в меня выстрелила своим взглядом, который не оставил меня равнодушным. При представлении меня ей, начальник отдела назвал мою должность, имя, отчество. Она подала мне руку, и представилась: «Фрося».


У нас сложились очень хорошие служебные отношения, хотя в общем работой я был не доволен. Я рвался на строительство, влечение к которому я приобрёл на стройках во времена производственной практики. Здесь же моей работой была бумажная волокита. Фрося подавала мне присланные из области бланки, а я их должен был заполнять. В бланках были дурацкие вопросы, и я на них должен был давать дурацкие ответы. Например: «В каких колхозах строились сельхозпомещения, какие и сколько?» Я отвечал: «Нисколько». Это была истинная правда. У колхозов на счетах не было ни гроша. Малая урожайность и низкие закупочные цены сельскохозяйственной продукции не перекривали взятые колхозами кредиты. При таких ответах на вопросы анкет, мой начальник не мог подписывать бумаги, и соответственно их исправлял, иначе председателя исполкома бы вызвали на ковёр в область. В этом случае бы председатель исполкома на ковре бы отчитывал моего начальника. Вот и крутилась мельница. Друг другу врали, знали об этом, однако были довольны. Так рождались мифы о нашей экономике. В отделе я проработал несколько месяцев, и решением исполкома был переведен на строительство здания райкома партии. Площадку под постройку выбрали на том месте, где во время войны, в центре села, румыны решили построить тюрьму. Когда я впервые после войны посетил Овидиополь, стены тюрьмы были выложены высотой около метра. За полгода строительства райкома были разобраны стены тюрьмы и частично уложены фундаменты здания райкома. Такой темп не удолетворял руководство района и они решили поручить мне руководство строительством объекта.


Прораба они увольнять не стали, он им нужен был для получения материалов из города. Я эту работу не знал. К слову сказать, остальную работу мою я тоже не знал. Как я в последствии догадался, меня послали на стройку по другой причине. На объекте стояли штабеля пиленного ракушняка от разборки стен тюрьмы. Стены нового здания ещё не начали класть, а камень начал убавляться. Это вызвало тревогу у начальства, и оно приняло решение одним приказом по исполкому убить двух зайцев - это иметь днём на объекте технического руководителя, так как прораб бывал на стройке только утром, а затем исчезал и к вечеру являлся к себе домой в таком состоянии, что и «Лыка вязать не мог». Он пропивал всё, что можно было пропить, или вывезти с объекта всё, что можно было вывезти. Второй пользой использовать меня на стройке - это иметь дневного сторожа. Так я оказался на стройплощадке в качестве временно исполняющего должность десятника с окладом главного инженера отдела исполкома (какая-то абракадабра). Однако я принялся за работу с удовольствием. Первым долгом нужно было организовать стройплощадку, быт на площадке. Туалет на площадке был. Не знаю испльзовали они румынский туалет, или сами вырыли яму, но верхняя надстройка была явно наша из горбыля. Теперь нужен был стол и скамейки, чтобы рабочий мог отдохнуть на перекуре, а в обед пообедать за столом. Пока рабочие делали стол и скамейки я посчитал объём участков фундаментов, которые не были доведены до нужной отметки. Эти прорехи нужно было немедленно ликвидировать. В основном площадка была хорошо подготовлена румынами. Пришёл прораб. О том, что я должен был прийти, он уже был осведомлен. Поздоровавшись, он спросил, с чего я намерен начинать свою работу. Кратко я ему ответил. Когда мы подошли к рабочим, которые делали стол и вкапывали скамейки, он меня предупредил:

- Следующий раз, если будете что-то делать не по проекту, советуйтесь со мной. У нас лес в большом дефиците, и мы не имеем возможности им разбрасываться.

- Евгений Фёдорович, вы материально ответственный, и, безусловно, я буду с вами советоваться и спрашивать разрешения на ту, или иную работу. О дефиците леса я знаю, поэтому я велел взять горбыли, которые ни на леса, ни на опалубку использованы быть не могут, - сказал я, как можно учтивее и добавил, - эту работу, мы учили, делают с самого начала строительства.


Прораб, как мне показалось., эти слова пропустил мимо своих ушей и, сказав мне, что он уже сегодня на стройке не будет, так как едет по делам в Одессу. Я успел только дать заявку на завоз потребного камня для окончания кладки фундаментов.

 

В следующие дни прораб на стройку приходил к 10-11 часам. Он мне и не нужен был. Работа с места сдвинулась. Подогнав фундаменты, я большим фронтом начал класть подоконную часть стен, которую решили выполнить из камня дикаря, постелистого бута. Когда прораб не явился на работу два дня подряд, я решил его навестить дома. Жил он в частном доме, недалёко от стройки. Когда я зашёл в дом, ещё в коридоре на меня пахнуло перегаром водки, вина и ещё чего-то вонючего. Его комната не была закрытой. Я вошёл в комнату. Карпенко, мой прораб, лежал на кровати в одних трусах, на полу валялись бутылки из-под водки, куски хлеба и банки из-под консервов. Он не спал. Увидя меня, он с трудом оторвал голову от подушки, тупо посмотрел на меня пьяными глазами и спросил:

- На улице дождь?-

- Нет, - ответил я, - сухо и солнце.

- Тогда я ещё немного полежу, - сказал он мне, и я понял, что моя помощь ему не нужна, а дальнейшее пребывание здесь было невыносимо противным. Я ушёл.

Через три дня, Карпенко пришёл на стройку, как ни в чём не бывало, только большие отеки под глазами и бледное, ещё более брюзглое лицо, чем было до его очередного запоя, говорили о недельном запое. Он сказал мне, что с сегоднешнего дня временно снимаются рабочие со стройки, все отправляются на уборку кукурузы. Когда Карпенко ушёл, пришла Фрося и сказала, что мне необходимо явиться в ЦСУ исполкома на инструктаж, и там мне скажут, что я должен делать. Наш отдел фактически занимал одну комнату со статистиками. Получив инструктаж, я направился в правление колхоза «Политотдел», где мне выделили двух колхозников.


С мешками и специальной деревянной рамкой мы пошли в поле с одной целью - определить урожай этого поля, чтобы колхоз, не дай Бог, не оставил себе лишний початок кукурузы. Вечером я сдал свои расчёты, выполненных мною, по формулам, разработанными Центральным статистическим бюро, в районный отдел ЦСУ. Здесь же я узнал, что все служащие исполкома на две недели направляются на уборку кукурузы.

 

Работа на уборке кукурузы, я и Михаил Баринов.

1949 г.

 

Рано утром мы пешком отправлялись в поле. К двенадцати часам нам привозили обед и мы работали до вечера вместе с колхозниками. По вечерам я помогал дома справляться с хозяйством и затем шёл в клуб, где участвовал в художественной самодеятельности. После сентября мне начали поступать задания с заочного факультета строительного института, куда я поступил ещё до защиты дипломной работы в техникуме. Заниматься стал с охотой и с энтузиазмом. В клуб начала ходить Фрося. В одной из поставленных пьес, Фрося получила роль жены персонажа, которого я играл. С тех пор я в шутку обращался к ней «Жена» она обращалась ко мне «Муж». У нас была настоящая дружба, не более. Однако молва нас повенчала. Они считали, что свадьбы нам не миновать. Как во всех деревнях водится, слухи о каких-либо событиях летят впереди событий. Так этот слух дошёл до отца. Вечером, когда я делал какую-то работу во дворе, у нас с ним состоялся разговор, который был не лёгким ни для меня, ни для него:

 

- Я слышал, что у тебя с Фросей, - он сделал небольшую паузу, обдумывая, как лучше выразиться, - возникли очень близкие отношения?

 

- Да, мы дружим, - ответил я, приостановив свою работу

 

- А ты уверен, что с этим человеком можно дружить. Ведь она молодая женщина. Эта дружба может перерасти в более близкие отношения, а мне кажется, что для этого она не совсем подходящий кандидат, - медленно произнёс отец, пронизывая меня своим особым взглядом. Мне кажется, что этот взгляд присущ ему одному и за свою жизнь у других людей такого взгляда я не встречал.

 

- Слушай, отец. Я благодарен тебе за беспокойство о моём будущем, да оно и не могло быть иначе. Я тебя люблю и уважаю. Ты для меня пример во всём и в работоспособности, в честности, в умении работать с людьми. Я стараюсь тебе подражать. Однако в этом деле, о котором ты начал разговор, и честно высказал своё мнение, я должен тебе так же честно ответить. В Ижевске, когда мне было 17 лет, я познакомился с девушкой из Смоленска. Я был школьником и она школьница из женской школы. Я с ней вечером прогуливался около нашего дома и пришёл домой к 10 часам вечера. Ты мне тогда довольно резко высказал своё недовольство, по поводу того, что я гулял с девушкой. Да, была война, да у меня уже был заготовлен котелок и ложка литая из алюминия, которые мы изготовляли в артели, для фронта. В любой момент меня могли призвать в армию и направить на фронт. Однако, своим резким высказыванием ты меня закомплексовал. Теперь мне уже без малого 22 года. Занимаясь в техникуме, я полюбил девушку. Ты об этом знал, однако никакого совета, никакого внимания не проявил. Я должен был высказать ей свои чувства, но твои назидания всегда были во мне. Теперь, месяц тому назад, я получил от неё письмо, что она вышла замуж. Вот так. С Фросей мы только дружим и совместно работаем. Когда я приму решение по этому вопросу, ты узнаешь первым.

 

Отец внимательно выслушал, повернулся и ушёл. Я понял, что он обиделся, но этот разговор между родителями и детьми когда-то должен произойти.

 

Закончилась уборочная страда, начались дожди. Строительство здания райкома партии законсервировали до весны. Я успел стены здания поднять до перемычек. Зимой моя работа ограничилась тем, что я должен был ехать, идти по колхозам и следить, чтобы скот за зиму не вымерз, и я должен был докладывать на исполкоме, в каком состоянии проходит зимовка скота. В наших отчётах мы показывали, что ремонт сельскохозяйственных помещений идёт полным ходом.

 

Один раз я пришёл на заседание исполкома, что-то промычал, когда я должен был докладывать. Врать я не умел и не умею, а обвинять кого-то не было резона, это всё равно, что плевать против ветра. Я знал от председателей колхозов, что скот разместили по дворам колхозников, куда был завезен корм, и скот нормально зимует. На следующие заседания исполкома шёл Фельдман. Зимой в отделе работы было меньше. Фрося часами могла сидеть в ЦСУ со своей подружкой и обсуждать односельчан и односельчанок. Когда им это занятие надоедало, она переходила в наш отдел и рассказывала новости, которыми она обогатилась у подруги. Не скрою, что её воркование мне нравилось, оно было не навязчивым. Вечером мы были в клубе, но не всегда вместе. Фрося всех знала, со всеми была близко знакома, чем и приобрела не совсем лестные для себе характеристики. Жили мы в разных районах села, поэтому домой шли с разными группами участников самодеятельности, что вызвало у некоторых интерес ко мне, а скоро меня сосватали с одной вдовушкой, имевшей прекрасную дочурку. Много времени я уделял занятиям в институте. Я не заканчивал десятый класс, поэтому первые задания я выполнял с трудом и большой затратой времени. Так прошла зима. Она была довольно холодной, поэтому ранняя весна никого не удивила. За зиму был один раз в Одессе, где наш хор участвовал в олимпиаде сельских вокальных коллективов художественной самодеятельности. Задания я отправлял в институт почтой регулярно, и теперь готовился в весенней сессии.

 

Строительство здания райкома партии ещё не началось. Карпенко уволили. Он проворовался полностью, подделывал документы и продавал материалы не завозя их в Овидиополь. Я попрежнему работал в отделе исполкома. Здесь я выкраивал время делать институтские некоторые задания. Начальником был тот же Меер Нухемович Фельдман. Он был намного старше нас, меня и Фроси. Иногда нам давали районные предприятия небольшие заказы, не входящие в наши служебные обязанности, мы эти работы называли "Халтурами". Оплата была по договорённости. Эти работы шли через начальника, а разрабатывал их я. Он и Фрося за эти работы не брались.

 

Два события произошли почти одновременно, которые несколько изменили нашу работу. Начались весенние дожди, которых уже давно в таком обильном количестве не было. Все ждали хорошего урожая в этом году. Когда был издан указ правительства о передаче Украине бывшей Бессарабии, секретарь ЦК партии Украины Н С Хрущёв решил посетить ново присоединённые земли. Не знаю, кем был выбран маршрут поездки, но пролёг он через нашу деревню.

 

В Одессу Хрущёв приехал поездом. Дальнейшее следованиедолжно было быть продолжено в автомобиле, через Овидиополь, затем паромной переправой он должен был через Днестровский лиман переправиться в Аккерман, то есть в Белгород- Днестровский. Привезенной машины ЗИС специзготовления хватило только выехать за город Одессу. Дальше пошла грунтовая дорога, размытая дождём. Военные прислали буксирный вездеход, который потащил хрущёвскую машину. Когда вся свита прибыла на переправу, Хрущёв был взвинчен до основания. К свите присоединились секретарь райкома партии Овидиополя и всё партийное бюро. Местные власти чувствовали себя не лучше человека кладущего голову на гильотину Однако, если судьба правит бал, то она не ограничивается одним эпизодом, она дело доводит до конца. Подошёл катерок, которого здесь никогда не видели. Причал был полуразрушен, а чтобы с пирсовой части причала попасть на берег нужно было порядка пятнадцати метров пройти по одной доске. Летом лиман мелел и здесь была суша. Весной вода подымалась на пятьдесят сантиметров и кто-то насухо положил два ряда камня и на низ бросил по одной доске. Хрущёв подошёл к доске перекинутой на следующею опору и остановился. Он повернулся к секретарю обкома и спросил:

 

- Вы что, здесь решили меня утопить?

 

Стоящая рядом с доской корова, зашедшая в воду по колени, чтобы напиться, задрала хвост и начала добавлять влагу в лиман. Было так тихо, что поток от коровы, казалось гремел, как Ниагарский водопад. Далее пошла неформальная лексика, которая окончилась: -...я через неделю буду ехать обратно. Если вы меня заставите ещё по досточке ходить, я вас...,дальше продолжилась эта же лексика. Затем Хрущёв легко, балансируя руками, быстро по доскам пробежал на пирс, обходя дыры настила и сошёл с пирса в катер.

 

Второе событие, которое потрясло наш исполком, последовало через пару дней. В исполком пришёл документ за подписью Сталина, о ликвидации колхоза „ Путь Ильича" и передаче этих земель под строительство судостроительного завода. Жизнь в районе забурлила. Через несколько дней собрался исполком, а на следующий день в наш отдел прислали выписку решения исполкома. Пункт первый гласил о создании инвентаризационной комиссии с целью определения и оценки недвижимости деревни Ильичёвки. Председателем комиссии назначается Фельдман М Н. Пункт второй выписки решения исполкома гласил: Ввиду начала строительства порта Овидиополь, исполком поручает главному инженеру отдела вести технический контроль за ведением строительства.

 

Это решение, мне показалось, должно было внести какие-то положительные изменения в мою, так не ординарно начавшуюся строительную карьеру.

 

Март месяц подходил к концу, солнце подымалось всё выше и выше. Дороги подсохли. Весна обещала быть ранней. На строительство порта начали завозить свайный лес. Громадные трофейные тягачи и с трудом разворачивались на будующей стройплощадке. Я попросил начальника предоставить мне отпуск для сдачи зачётов в институте. Сошлись с ним на том, что сейчас я уезжать не могу, так как он в основном должен работать в Ильичёвке, я буду брать по одному дню отпуска для сдачи зачётов. Сдав все задания по химии и немецкому языку я решил весной сдать зачёты по этим предметам. Приехав в институт я с горечью узнал, что преподаватель химии болен и будет в институте только через два дня. Вечерним поездом я вернулся в Овидиополь „не солоно хлебавши".

 

Новый день начался так же, как и все дни девятимесячного моего пребывания и работы в деревне. Я шёл на работу и любовался всем и вся, свежим тёплым солнцем уже довольно высоко поднявшимся над горизонтом, деревьями, которые уже начинали цвести, работой, которая обещает быть интересной. И как бы в подтверждение последнего, только я переступил порог помещения нашего отдела, мне Фрося сообщила, что меня просят зайти в военкомат. Она до начала работы уже побывала у секретаря предисполкома Женички Тырковой, куда зашла посплетничать и узнать некоторые новости. В этот момент позвонила секретарь военкома и просила передать мне, что я должен явиться в военкомат.

 

Я вспомнил, что обещал военкому сделать смету на ремонт помещения военкомата, но в связи со всеми последними событиями, эту работу не сделал. Взяв со стола несколько листов бумаги, рулетку, набрал в ручку чернила, вложил всё это в свою полевую сумку, я направился в военкомат, который находился неподалёку от здания райисполкома, по центральной улице. Прошёл я аптеку, почту, подошёл к клубу, где мы несколько раз в неделю собирались в кружке художественной самодеятельности. Недавно прошла примьера пьесы Тобилевича „Безтоланна". Роль у меня была небольшой, но довольно значимой. Я играл Грыцька (совпадение с моим именем). Поставлена была пьеса на украинском языке. Здесь же в пьесе мы исполнили украинскую песню „ Ой гыля гусонькы на став", которая в классической постановке не исполнялась. А вот и военкомат. Я зашёл в сени, именно в сени, так как помещеие военкомота размещалось в крестьнской избе, где в большой комнате перегородками были выделены приёмная и кабинет военкома. Остальные кабинеты были расположены в кухне и малой комнате. В приёмной сидела секретарь, краснощёкая девица с симпатичной мордашкой. Мы были знакомы по участию в художественнойсамодеятельности, но каждая встреча с ней вызывала у меня некоторое замешательство. Дело в том, что несколько месяцев назад мы, призывники, проходили в районной поликлинике медицинское переосвидетельствование. По регламенту, или сценарию какого-то дурака, раздевались догола. В таком виде мы должны были подойти к столу регистрации и зарегистрировоться, взять карточку и с ней идти из кабинета в кабинет к врачам специалистам. Врачи нас осматривали, что-то спрашивали, делали соответствующие отметки в карточках, выданных нам при регистрации. В то время, когда мы бегали голыми по поликлинике там приёма пациентов не было, однако там был обслуживающий персонал, люди, с которым мы жили в одной деревне, которые были нашими соседями. Встреча с молодой соседкой в таком виде была не совсем приятной. Конечно же там сидела эта симпатюшка из военкомата, с которой я часто встречался в клубе. С тех пор при встрече с ней я чувствовал какой- то дискомфорт.

 

Поздоровавшись с девушкой, я осведомился у себе ли военком в кабинете.

 

- Это я тебя вызывала, - сказала она безразлично, - тебе пришла повестка с облвоенкомата о призыве в армию. Вот повестка, а здесь распишись, что ты её получил.

 

Она подала мне журнал регистрации документов, где напротив моей фамилии уже стояла чернильная птичка. Я расписался, и положив повестку в сумку, вышёл из военкомата. Всю повестку я не читал, однако прочёл, что мне на сборы было дано два дня. Повестка меня не расстроила. Погода была хорошей, солнце, воздух, ширь спокойного Днестровского лимана, всё вселяло в меня уверенность, силу, здоровье. Что ещё нужно человеку для полного счастья?

 

1950 г. Двое суток перед призывом в армию

 



Вот и исполком. Я вошёл в наш отдел. Начальник, Фрося были на месте.

 

- Дорогие мои друзья, - обратился я к ним, - С вами я бы ещё работал и работал, но должен вас покинуть. Мне приказано быть на призывном пункте в Одессе через два дня. Я получил повестку о призыве в армию.

 

Они смотрели на меня такими глазами, какими по меньшей мере смотрят на покойника. Я попросил сделать мне расчёт, чтобы я получил деньги, оставив заявление, ушёл. Имущества за мной в отделе, которое нужно было передавать не числилось.

 

Фрося сразу приступила к делу. Я ещё не ушёл, а она уже выписала мне трудовую книжку. Видно этой работой ей не часто приходилось заниматься и она допустила ошибку, из-за которой мне пришлось побегать через тридцать лет, при оформлении пенсии. Выйдя из здания исполкома, я только сейчас почувствовал какое-то волнение, наверное оно перешло от моих коллег. Я направился домой, чтобы сообщить новость, потому что в деревне эта новость могла меня обогнать, и отец бы узнал о призыве не от меня. Я обдумывал, как сообщить ему, что я ухожу служить, сообщить о том, о чём он мне очень часто напоминал. Как он воспримет это известие. Ведь со дня моего рождения мы больше, чем на месяц, не расставались. 22 года я у него всегда был „Под рукой", рядом. Как хозяйство будет без меня. Отцу, конечно, будет тяжело.

 

Я шёл, погружённый в размышления и не заметил, что отец шёл мне навстречу, не то ль в райком, не то в МТС, где он был директором. Он остановился и посмотрел на меня своим, только ему присущим взглядом, о котором я уже неоднократно говорил. Он мне был так знаком, как, мне кажется, никому другому. Мой дорогой отец, с тобою рядом я прошёл 22 года жизни. Это были тяжёлые годы. Всегда я пытался помочь тебе, хоть немного облегчить твою жизнь, в особенности после смерти матери. Я думаю, это мне удалось. Ты иногда был не справедлив по отношению ко мне, но я прощал тебе, ты ведь мой отец. Ты всегда был для меня образцом, эталоном. По тебе я сверял свои действия и поступки. Мы никогда с тобой надолго не расставались. Теперь я должен тебя огорчить этим, не зависящим ои меня обстоятельством. Когда я остановился перед ним, в глазах отца появилось беспокойство.

- Батя, - сказал я, глядя на него, - мне только что в военкомате вручили повестку о призыве в армию. Через два дня я должен быть на призывном пункте облвоенкомата в Одессе.

 

Отец стоял не шелохнувшись. Теперь глаза его выражали не беспокойство, а скорее растерянность. Постояв некоторое время молча, мы пошли домой. Всю дорогу молчали, каждый думал о своём.

 

Вот и наш дом, двор, огород, небольшой стог сена. Всё на месте, всё недвижимо и ждёт моего прикосновения, одно подмазать, другое подбить, что-то рассыпать, а что-то подмести. Однако это всё уже меня не касается. Всё будет сделано, но не мной. Мы вошли во двор. Из сеней вышла Лия Осиповна, жена отца. Мачехой я её не считал, потому, что она пришла к нам в дом, когда я уже был взрослым. Первый муж Лии был кадровый офицер, прошёл всю войну, на боевом посту и умер в звании полковника. Поженились они до войны, когда он был лейтенантом, после войны они переезжали из гарнизона в гарнизон. Лия работала преподавателем немецкого языка. Детей у них не было. Похоронив мужа, она переехала в Одессу и жила вместе с сестрой. После долгих лет одиночества, она познакомилась с отцом и переехала жить к нему в деревню. Очень быстро ознакомилась с хозяйственными работами, которыми в жизни никогда не занималась и с любовью включилась в работу. С сестрёнкой она сдружилась и полностью на себя взяла обязанности по её воспитанию.

 

Лия увидела меня и отца вместе в рабочее время и поняла, что произошло что-то неординарное. Она вышла на крыльцо нам навстречу. Узнав от отца новость, она попросила меня показать повестку. Пробежав по ней глазами, она как бы не нам, а себе сказала:

- Да, это повестка призывника, - как-будто мы в этом сомневались, - зайдёмте в комнату и там всё обсудим. Не знаю почему, но двое суток на сборы никогда не давали, самый малый срок подготовки к призыву была одна неделя. И это притом, что день начала призыва оповещала пресса заранее. Не понятно почему призыв в марте, когда уже много лет начало призыва был в ноябре? Странно.

 

То, что было странно ей, мне не было странным, когда я вспомнил свой последний разговор с начальником части военкомата, которая занималась каждый год призывом.

 

Восстановленная история этого разговора была следующей:

 

Возвратясь из эвакуации в Одессу, когда учебный год уже давно начался, я уже с законными документами поступил в украинскую школу продолжать занятие в девятом классе. Эта школа тогда была элитной, в ней занимались дети высокопоставленных и богатых родителей- торгашей. Я ни к той и ни другой группе не принадлежал. Положа руку на сердце, нужно признаться, что знаниями и особыми способностями я не блистал. Занимался на 3 и 4. Естественные науки литература мне удавались лучше, несмотря на то, что мои одноклассники были начитаны намного больше чем я. В особенности я отставал по русским письменным работам. Редко я писал сочинение на удолетворительные отметки. Кроме того, что у меня к языкам нет способности, знание грамматики у меня на нуле. В результате сказанного на экзаменах я провалил русский письменный экзамен и переэкзаменовку, остался в девятом классе. Для меня это было концом образования. Я в деревне очень поздно пошёл в школу, так как отца послали работать в немецкое село, в области было много таких сёл. Нас русскоязычных детей было всего трое в деревне. Русского преподавателя не было. В школу пошёл в девять лет, во время войны один год не занимался, а когда пошёл заниматься, то на занятия времени не было, нужно было вести хозяйство в доме. Мать умерла в начале войны, оставив нам двухлетнюю сестрёнку. Одним словом мне в этом году нужно было идти на военную службу не доучившись. С большим трудом нашёл техникум, который давал отсрочку к призыву со второго курса. Много энергии пришлось затратить, (денег у меня не было), много принять условий, как сдача экстерном предметов, которые прошли на первом курсе, отработать на постройке здания техникума, который находился в полуразрушенном бомбой здании.

 

Однако я имел документ, что являюсь учащимся второго курса техникума. Эта справка вызвала у военкомовского начальства некоторые подозрения по поводу её правдивости, они боролись за каждого призывника, которых не хватало. Меня не призвали в армию, но направили по линии военной подготовки в школу военно-морских призывников, которая работала по вечерам. С большим трудом забрал свой паспорт и ушёл из этой школы. В техникуме меня по комсомольской линии загрузили до предела. Эту работу я выполнял с большим желанием. Заместитель секретаря бюро комсомола, член группы содействия милиции, член кружка самодеятельности. Итак я вместо того, чтобы стать металлистом, а работая во время войны я сдал зачёты на третий разряд токаря, я начал учиться строительному мастерству. Когда я был на четвёртом курсе, военкомат опять вспомнил обо мне. Офицер того же отдела, который мучал меня при поступлении в техникум, дал мне список военных учебных заведений, чтобы я выбрал любое и меня без экзаменов направят в училище. Я отказался, зная свои права. Военкомовец уговаривал меня нескольгко месяцев, я остался непоколебим. В последней беседе он перешёл на мат. Я ему сделал замечание, что он превышает свои права, но меня на грубость не справоцирует. Тогда он сменил крик на шипение:

 - Хорошо, - мне показалось, что он хотел сказать „Жидовская морда", но он не сказал, а последний раз матернулся, - я тебя в любом месте найду. Ты этот день запомнишь.

 

Так закончилась наша встреча.

 

Ему не трудно было меня найти. Я жил с отцом в деревне, а прописан был на своей квартире в Одессе. На учёте стоял в одесском военкомате. В Овидиополе я был на временном учёте. Я об этом не стал рассказывать никому. Всё должно идти по закону, как будет, так и будет. Пока я ни разу закон не нарушал. Своё я отслужу, как отслужили все в нашей фамилии. Когда мы зашли в комнату, Лия одела очки, взяла чистый лист бумаги, авторучку. При нашем полном молчании она уже внимательно опять прочла повестку с двух сторон, и наблюдая со стороны, видно было, как она преобразилась. Наверное в её прежней жизни с военным человеком ей не один раз приходилось видеть подобные документы и собирать мужа в дорогу, или сниматься с устроенного места и переезжать в другой гарнизон. Теперь, видать, она вспомнила те времена, и со свойственной ей сноровкой, принялась за дело. На второй стороне повестки дописано, что призывник должен иметь при себе зимнюю одежду.

 

- Наверное предстоит не близкая дорога, - задумчиво тихо промолвила она, устремив свой взгляд в окно, где далеко отсюда, отделяющее прошлое годами и расстояниями, прошла молодость.

 

После небольшой паузы, она возвратилась издалека, начала записывать строчки на листе бумаги. Мы с отцом ей не мешали, и наблюдали за её профессионализмом в этом вопросе. Она не сделала ни одной поправки, закончив писать, она поднялась со стула, не отрывая взгляда с заполненного листка. Затем перевела на меня взгляд, начала перечислять, что и в каком порядке я должен делать. Говорила она тоном, который не давал возможности внести какие-то поправки или добавления. Я понял, что я попал на конвеер, который нельзя остановить. Чтобы уцелеть и не допустить какой-то оплошности, я должен действовать по инструкции, которая пока в руках у Лии. На этом камеральная работа была закончена.

 

Я пошёл в сберкассу и снял все деньги, которые мне удалось отложить за время работы, зашёл в исполком и взял расчёт и трудовую книжку. Одновременно я пригласил шефа и Фросю на прощальный обед, который должен был состояться через два дня. Фрося с благодарностью приняла приглашение, шеф же нашёл причину отказаться.

 - Я тебе благодарен за приглашение, но там где собирается молодёжь не должны быть старики.

 

Я попросил Фросю, чтобы она от моего имени пригласила некоторых наших общих друзей, и с шефом вышел из исполкома. Я пригласил его зайти со мной в буфет, где мы выпили по рюмке водки и попрощавшись, разошлись.

 

В 14 часов я уже сидел в вагоне поезда Овидиополь-Одесса. Из окна вагона, как на картине, было видно село над лиманом. У самого вагона стояло служебное помещение станции, состоящее из трофейного железнодорожного вагона с пристроенным тамбуром, слева нефтебаза МТС, справа МТМ, где рядами были выставлены готовые к весеннеполевым работам трактора, сеялки и всякие другие сельскохозяйственные машины. Чуть дальше от моего вагона стояло стариное крепкое здание, уцелевшего после войны винзавода. Здесь иногда я бывал, когда сдавал виноград, собрананный с нашего виноградника для переработки на вино. Иногда заходил на винзавод по приглашению заведующего производством дяди Вани Заволоки. Он меня знал ещё ребёнком и дружил с отцом. На винзаводе дядя Ваня водил нас в „дегустационный зал", глубокий подвал, где стояли многотонные чаны креплённого вина и мы его „дегустировали" литровыми кружками. Но вот вышла из своей кануры-вокзала её хозяйка в чёрном железнодорожном костюме и красной фуражке диспетчера. Я знал её по кружку художественной самодеятельности. Стройная, среднего роста, с отточенной фигуркой, с большим ярким румянцем от подбородка до ушей. Всё время она была в группе сверстников, переходя от одних к другим.

 

Рот её, казалось, не закрывался. Здесь в клубе она была собственной противоположностью, сравнивая её поведение на работе. Фигурка её, из-за служебной формы, была ординарной. Здоровый румянец заглушался красной фуражкой диспетчера. Она посмотрела на наручные часы и подошла к колоколу, висевшему на полусухом дереве. Раздались три звонка. Подойдя к поезду она подняла жезл. Начальник поезда протяжно извлёк трель из своего старого, как и он сам, свистка. Церемония была соблюдена сполна. Теперь самым главным было, чтобы поезд тронулся с места. Это ему удовалось не всегда. На этот раз мне повезло в полном смысле этого слова. Раздался лязг буферов всех пяти вагонов, которые, как бы со страха сначала попятились назад, но затем опомнившись, рванули вперёд. Пассажиры, а это в основном были овидиопольские калотушники, (так называли овидиопольцев, везущих в Одессу недоброкачественную молочную продукцию - калотуху), были готовы, в основном к таким сюрпризам, однако не все. Некоторые с трудом удерживались за полки, некоторые падали на сидящих земляков. Однако поезд набирал скорость, чтобы через три часа завершить этот тридцатикилометровый марафон. За окном пробегали поля, исхоженные мной вдоль и поперёк при подсчёте ожидаемого урожая, когда по приказу предисполкома, все служащие исполкома под руководством начальника ЦСУ, шли подсчитывать урожай, чтобы не дай Бог, не оставить колхозникам лишний килограмм, вырощенной ими продукции, хлеба или кукурузы. Проехали Барабои, Акаржу одну остановку за другой. Когда-то здесь жили немцы-колонисты. На этих станциях, в былые времена, множество немцев- колхозников вваливалось в вагоны с криком, лязгом посуды. Вносили продукцию в двери вагонов, подавали в вагоны через окна. До самой Одессы была слышна громкая немецкая речь. Теперь немцев не было. Их добротные дома были заняты переселенцами. Те, которые приехали раньше, вселившись в свой дом, грабили и разрушали рядом стоящие дома, теперь эти сёла были полуразрушены. В этих местах колхозную землю передали совхозам. Работники совхозов мало производили продукции в личных хозяйствах, и им не было чем загружать поезд. Заходили отдельные крестьяне, неопрятно одетые, в грязных телогрейках и тихо занимали свои места.

 

Вот проехали злополучный переезд седьмого километра. Здесь два года назад я оказался в автомобильной катастрофе, автомобиль на котором я ехал перевернулся. Много посажиров пострадали, меня Бог миловал.

 

И так, пыхтя паром, дымя длинной трубой, наша „ овечка" так называли паровозы серии "ОВ" докатила нас к городу. И здесь словно открылось у неё второе дыхание, она взвизгнула своим свистком, дёрнулась и побежала со всех ног, нужно было освобождать междугороднюю магистраль.

 

Вот уже станция Малая Одесса, завод им. Январьского восстания, у проходной которого стояли ряды новых автокранов. И, наконец, остановка Одесса-Главная. Вокзала ещё не было. Новый вокзал только строился.

 

По разработанному плану с вокзала я должен был сразу поехать в институт и оформить отпуск в связи с призывом в армию. Пройдя перон, я оказался на привокзальной площади, обогнув ограждение стройплощадки вокзала, вышёл на трамвайную остановку. После нескольких попыток мне удалось зайти в трамвайный вагон, который гремя страховочными цепями по булыжному мощению, медленно поплёлся по своему маршруту, осаживая рельсы в прогнившие шпалы. Разбитые, давно не ремонтированные дома бежали навстречу трамваю вдоль улицы, демонстрируя временами чёрные дыры разрушенных бомбами строений ровных, как струны улиц. Пассажиры на ходу спрыгивали с перегруженного вагона, а некоторым удавалось на ходу уцепиться за поручень, и с помощью стоящих на подножке поссажиров, поставить ногу на подножку. Не доезжая ул. Торговой, я спрыгнул с трамвая и через сад, по диагонали прошёл к институту на ул. Дидрихсона. Через калитку я прошёл в большой двор строительного института, засаженным деревями, между которыми пролегли песчаные аллейки к главному учебному корпусу и вспомогательным постройкам. Главный учебный корпус одиноко стоял с краю всего участка и был выполнен в стиле соцреконструктивизма. С внешнего вида он неказист, но внутри были все аудитории, залы, студии, которые обеспечивали учебный процесс.

 

Я поднялся на третий этаж, где находились вечерний и заочный факультеты. Ни декана, ни зама не было. Девушка секретарь посоветовала мне прити завтра после обеда и убежала. Я направился к выходу. Прощай институт. Времени для переживания не было. На обратном пути пересёк тот же садик по диагонали и пошёл к площади Толстого. Тролейбус доставил меня на Дерибассовскую, где в ровной ширенге домов так же зияли дыры от взорванных домов, оставленные недавней войной. Оставшиеся стены и ячейки квартир, рассказывали о вкусах и благосостоянии их прежних хозяев. А вот и Красный переулок, где я провёл прекрасные, тяжёлые, в нищете и лишениях, времена. Эти годы были годами молодёжного задора, энтузиазма и больших надежд на лучшее будущее. В угловом доме Дерибасовской-Красного переулка была наша квартира. Если сказать просто квартира, значит ничего не сказать. Это была комната, или кабинет учреждения судебно-медицинской экспертизы. Выдали эту комнату отцу, когда он был направлен на годичные курсы в Одесский сельхозинститут на переподготовку директоров МТС. Нужно было только заложить одну дверь, прорубить вторую, пробить оконный проём и выложить очаг на твёрдом топливе с духовкой. Кроме того нужно было провести электропроводку, поставить счётчик, но это всё уже было мелочью. Нужно было ещё вести борьбу с соседями, которые хотели присоединить эту комнату к своей квартире. После адских усилий, жильё было готово. Трое мужиков и одна маленькая девчушка поселились во вновь появившейся квартире. Любопытство жильцов возврастало с каждым днём. Проходя мимо наших дверей, они впивались своими взорами в нашу дверь, желая увидеть ту, которая ухаживает за ребёнком, готовит пищу, убирает квартиру. Двойная входная дверь из комнаты выходила в маленький дворик дома. Было лето. Пищу мы готовили на примусе, который стоял между двумя дверями, образующими тамбур размером 110х 50 см. Дверь летом была всегда открыта и с первых дней нашего вселения мы наполнили двор запахом прянной добротной пищи, что разожгло ещё больший интерес жителей всего двора. С нами старались заговорить, и как правило деликатно, по мнению одесситов, задать вопрос. Вопросы были разные, и по разному задавались. К примеру:

 - Молодой человек, завтра утром в нашем гастрономе будут давать мясо, - обратилась ко мне одна соседка, - если вам нужно, я вам займу очередь, а вы подойдёте к 8 часам.

 

Соседка, сделав паузу, как бы желая узнать мой ответ, здесь же задаёт мне вопрос:

 - А сколько лет вашему старшему брату?

 - У меня брат один.

 - Нет, этот, который только что выходил, - допытывалась она.

 - Это не брат, а отец, - отвечал я.

 - И надо же, - сказала соседка и удалилась.

 

На следующий день весь двор знал эту новость. Итак, размышляя и вспоминая, я зашёл во двор. Пройдя подъезд, я увидел, что брат дома. Дверь была открыта. Ещё со двора было видно, что он стоял у импровизированного кульмана, котороый я помогал ему изготовить до окончания техникума. Он был не один, за столом сидел его товарищ по институту Вадим, с которым я уже был знаком. Вадим был старше брата. Он участник войны, танкист. Весь его внешний вид об этом напоминал, брюки „голифэ", гимнастёрка с закатанными в данное время рукавами, старенькие, видавшие виды, сапоги. Он был высокого роста, широкоплечий. Коротко остриженные чёрные волосы и чёрные глаза делали его немного похожим на цыгана. В его громадной руке карандаш, циркуль и любой предмет готовальни выглядел неестественно малыми. Вадим жил в общежитии, и когда случалась возможность поработать в нашей комнате над проектами,он с удовольствием пользовался этой возможностью.

 

Моё прибытие в город в необычное время, несколько насторожило брата, учуявшего что-то неблагополучное. Я перехватил его взгляд и сообщил ему обо всём сразу. Работы много, нужно сделать покупки, взять кое-какие вещи и обязательно наш туристический рюкзак, Бог знает, каким образом к нам попавший. На использовании рюкзака настояла Лия. Он вместительный и удобный. Вадим оценил обстановку и начал собирать свои чертежи со стола, одновременно договариваясь с братом о завтрашней встрече. Дойдя до дверей он остановился, подумал о чём-то, и подошёл ко мне, подал на прощание руку и пожелал мне нормальной службы.

 

- Я говорю нормальной потому, что лёгкой или счастливой службы в армии нет, - тихо, спокойно, без пафоса сказал он и продолжил, - ты знаешь, что армию я знаю не из уст соседей. Службу я прошёл, как говориться, в экстрмальных условиях и дай тебе Бог этого не видеть и не проходить. Одноко, я хочу, с твоего разрешения, дать тебе несколько советов, которые тебе, по крайней мере, в начале службы пригодятся.

 1. Выполняй любую работу, очередной наряд, внеочередной, такое тоже бывает, но делай её легко. Не показывай вида, что она тебе не нравится, или ты её делаешь с трудом, через силу. Это отобьёт охоту у младшего командира наказывать тебя нарядами.

 2. Помогай младшему командиру в выполнении поставленой ему задачи, но делай это так, чтобы он и личный состав об этом меньше знали.

3. Непосредственные твои командиры - это сержанты, которым война не дала возможность учиться. Они неграмотные. Ни в коем случае не показывай им, что у тебя среднее образование. Они очень ранимы и могут тебе принести много неприятностей.

4. С офицерами общайся, в основном по их вызову. Частое общение солдата с офицером вызывает плохую реакцию у сержантов.

5. Ну, я думаю, что не лишнее тебе напомнить мудрость: „Не будь настолько сладким, чтобы тебя съели, однако не будь, настолько кислым, чтобы тебя выплюнули". Вот кажется, я тебе всё сказал, - напоследок промолвил он, ещё раз пожал мне руку, повернулся и ушёл.

 

Мы с братом в один момент сделали покупки. Купили селёдку, колбасу, ветчину, однако, самым дорогим приобретением для меня были часы „Победа". Это были первые мои собственные часы, купленные за мои деньги заработанные по моей специальности. Дома упаковав всё купленное, которое числилось в памятке, составленой Лией, я решил остаток времени до отхода ближайшего поезда на Овидиополь, навестить друзей по учёбе в техникуме. Их было очень мало в Одессе. Наш выпуск полностью был направлен в области Украины, в основном в западные районы. Правда, некоторые уже начали возвращаться в свой город. Нищие деревни не имели ни жилья, ни продовольствия для молодых специалистов, вся зарплата уходила на питание. Продукты питания приходилось покупать у колхозников. Они продавали продукты питания со своих индивидуальных хозяйств и то, что удавалось им украсть в колхозе,не по сопоставимым ценам, с получаемой зарплатой. Ребята через прокуратуру забирали паспорта и дипломы и уезжали кто куда. В Одессе найти работу было очень трудно. Один из друзей жил на малой Арнаутской улице. Мы с ним дружили. Он и его невеста, выпускница нашего техникума были дома. Тэд Гессис, да и Лариса Кучер были активными комсомольцами. Мы с Тэдом долгое время были в отряде содействия милиции, Лариса активная участница самодеятельности. Тэд по национальности еврей, Лариса украинка. Оба были в смежных районах западной Украины, оба хлебнули там пуд лиха и вернулись в Одессу. Тэд искал работу, Лариса поступила в иняз. Дома, кроме них и младшего брата Тэда - никого не было. Приняли меня хорошо, как друга, но ещё открывший мне дверь брат Тэда успел мне сообщить, что Тэд три дня тому назад получил повестку из военкомата, но на призывной участок являться не спешит. Я понял, что здесь идут какие-то игры и спрашивать его ни о чём не стал. Он мне сам ни о чём, не рассказал. Посидел для приличия, попрощался и ушёл. На душе было противно.

 

Следующий визит для меня был очень тяжёлым, но отказаться от него я не мог. Я шёл на улицу Ленина. Здесь жила она. Чем ближе я подходил к дому, тем больше я замедлял шаг, тем острее я задавал себе вопрос, а стоит ли вообще заходить. Три года я очень часто заходил в этот дом, меня здесь хорошо принимали. Здесь всё дышало спокойствием, но самое главное, что здесь была она, единственная дочь своих уже в летах родителей. Отец её был военным строителем. После войны демобилизовался и начал работать инженером-строителем на железной дороге. Во время войны он так же был в железнодорожных войсках. Мать у неё была домохозяйка. В квартире они занимали одну маленькую комнату. С Аллочкой Васильевой я познакомился в техникуме. Она занималась на архитектурном факультете. Поступали в техникум мы в один год, но она поступила на первый курс, а я сразу на второй. Когда в техникуме организовался кружок самодеятельности, я записался и начал в нём рfботать. Сначала руководила кружком преподователь истории Сушко Людмила Николаевна. Очень энергичная женщина, фронтовичка, член партии. Она была намного старше нас, но заряжала своей энергией она нас, а не наоборот. Когда Людмила решила поставить к какому-то празднику отрывак из пьесы по произведению Симонова Дни и ночи", мне была поручена роль Сабурова, Аллочка получила роль Ани. Так произошло наше знакомство. Сказать, что она произвела на меня особое впечатление с первого взгляда нельзя. Маленькая, щупленькая, бледненькая, не броско одета. Постепенно она начала привлекать моё внимание. Маленькие светлые глазёнки, при улыбке на щёчках появлялись симпатичные ямочки, а на переносице забавные складочки. В техникуме мы востанавливали помещение клуба или это назывался зал красного уголка. Однако администрация это помещение использовалось под класс. Репетировать была негде, так как занимались в две смены. У меня жилья не было, я жил у тёти, где к вечеру на ночлег собиралось семь человек в одной комнате. Алла пригласила меня к себе. У них в комнате было трое человек. Отец её приходил домой поздно. Когда я впервые пришёл к ним, меня поразила тишина в этой комунальной квартире. Несмотря на тесноту, здесь царили лад и согласие. Это была полная нормальная семья, какой была и наша до смерти матери.

 

Вот и дом в который я так часто заходил. Маленький дворик напоминал колодец, из которого можно было наблюдать звёзды на дневном небе. Я зашёл в парадную и поднялся на третий этаж, позвонил. Звонок раздавшийся в коридоре за дверью, на какую-то долю секунды заглушил биение моего сердца, которое билось так, что мне казалось, что я слышал этот надрывающий стук. За дверью послышались лёгкие шаги и дверь растворилась. Передо мной стояла она такая же, как и в прошлые годы, и одновременно не такая. То же кругленькое личко, тот же мягкий румянец, пробивавшийся на смуглом лице южанки, те же глазки маленькие, кругленькие. Они сияли яркими лучами, как огни электросварки, на них тянуло смотреть, но смотреть было нельзя. Однако это уже были не те глаза. Глаза выражали полное счастье молодой женщины, идущей долгое время к нему, и наконец-то пришедшей. Несколько месяцев тому назад я получил от неё письмо, а мы переписывались регулярно, что она вышла замуж, что муж её окончил электромеханический техникум, что свадьбу будут справлять вместе с крестинами. Письмо было длинным, я даже не помню дочитал ли я его до конца. Перед глазами запрыгали чёртики, в горле застрял комок. Вот и всё. А собственно, почему я так тяжело воспринял это известие? Ведь я считал подвигом для себя скрывать свои чувства. Был, конечно, повод, рано или позно, но мне нужно было отслужить в армии. Имел ли я право предложить девушке в 22 года ждать меня ещё 3-5 лет? Однако это была надуманая причина и сейчас это не имело никакого значения. Аллочка улыбнулась мне своей обворожительной улыбкой и пригласила войти. Я вошёл. Мать Аллы, Евгения Борисовна и отец Иван Иванович были дома. На их глазах я увидел некоторую растеряность, а может быть испуг, поэтому поспешил сообщить о цели своего прихода. Когда я сообщил, что ухожу служить, их лица приобрели спокойствие и они пожелали мне здоровья и счастья. Я попрощался со всеми и направился к выходу. Аллочка пошла за мной. Мы вышли на лестничную клетку. Она подала мне руку.

 - Прощай,- сказала она, дрогнувшим голосом, смотря на меня широко раскрытыми глазами.

 - Прощай, - ответил я взяв её руку, пожал, затем потянул её к себе и поцеловал. Она ответила мне поцелуем. Это был первый поцелуй в нашей дружбе. Отпустив её руку, я быстро повернулся и побежал вниз по лестнице, испугавшись своей смелости. Прощай моя милая Аллочка, не спетая песня моя.

 

Домой я шёл с каким-то облегчением. Брата я застал опять за своим кульманом. Он колдовал над какой-то деталью. Я предложил ему пойти со мной и сфотографироваться. Он предложение принял. Это были последние фотографии в моей довоенной жизни. Ночью я покинул Одессу, чтобы через два дня сюда вернуться, для отбытия к месту службы.

 

Рано утром поезд прикатил в Овидиополь. Дома уже никто не спал. Меня уже ждали. Я что-то привёз, без чего нельзя было продвигаться дальше. Разгружая рюкзак и авоськи, я обратил внимание, что на кухне стоял привезенный, из какого-то совхоза, бочоночек вина. Не свойственную в повседневной жизни активность проявляла сестрёнка. Обычно в это время она ещё спала, а сейчас она бегом исполняла все команды Лии, и не могла себя найти во временном пространстве без дела. Она от подруг слыхала рассказы о том, как их братья уходили на службу в армию, но сама это испытывала впервые. Ей и в голову не приходило то обстоятельство, что нам с ней предстоит разлука на долгие годы. Переодевшись, я вышел во двор. Отец возился в сарае, делая ту работу, которую выполнял девять месяцев я. Отвязав корову, я повёл её к колодцу поить, захватив по дороге три ведра и коромысло. Не хотелось верить, что это последний раз в период допризывной жизни (впоследствии оказалось в жизни), я занимаюсь этой работой. А между тем, время в работе неслось неотвратимо быстро. Вот начали появляться гости. Пришла Фрося, Женичка Тыркова с женихом Жорой Цукерманом, пришёл Миша Баринов, за плечом несший баян. Пришли соседи, сослуживцы отца и знакомые, как и положено в деревне на проводах в армию. Разошлись далеко за полночь. Я пошёл проводить домой Фросю. Согретые вином мы болтали обо всём и ни о чём. А между, прочим, о чём можно было говорить? Планов никаких не было.. Впереди только одна неизвестность. Единственно о чём мы договорились,- это о том, что я ей пришлю первой письмо и сообщу свой адрес. В 9-30 Фрося, Женичка, Миша были уже у нас. Мы позавтракали и пошли на станцию. По дороге Миша раздувал меха баяна, привлекая внимание прохожих. Шли не спеша, времени оставалось много.

 

На станции было не многолюдно. Паровоз уже выполнил монёвр и был состыкован с вагонами. Оставались последние 15 минут до отхода поезда, когда пожелания уже высказаны, всё важное было сказано. Я поднялся в вагон, облюбовал себе место, уложил на него свой рюкзак, в который было искусно уложено содержимое Лией и спустился опять к провожающим. Все стояли, разделившись на группки, и разговаривали между собой, но не обо мне. Одна сестрёнка, кажется, только сейчас понявшая происходящее, подошла ко мне, обняла и не отпускала до отхода поезда. По её розовым щёчкам медленно скатывались слезинки. Я подошёл к девчатам прощаться. Фрося заплакала. Я пытался её успокоить и даже отшутился:

 - Мы же не на кладбище и вы меня не хороните. Два года пробегут и вы оглянуться не успеете, я вернусь,- но шутка наверное не удалась, потому что на сердце было не легко. Попрощавшись с Мишей, я попросил его при отходе поезда сыграть марш „Прощание славянки".

 

Из своей конуры вышла „Красная шапочка" - диспетчер. Она подошла к рынде и отбила три удара, подошла ближе к поезду и подняла жезл. Почти одновременно прозвучали трель свистка начальника поезда и свисток паровоза. Лязг буферов и поезд тронулся. К этому времени я попрощался с отцом, Лией. Поблагодарил за организацию проводов. Поцеловал сестрёнку и вскочил в вагон.

 

Мимо окон вагона пробегал Овидиополь, село, которое я узнал в возрасте двух лет. Много воды сбросил Днестр с тех пор, много событий канули в Лету. В основном, конечно, война, которая оставила непоправимый след в нашей жизни, забрав у детей детство, у молодёжи любовь, у зрелых людей жизни. Прощай любимый Овидиополь, ты подарил мне прекрасные девять месяцев жизни, ты приоткрыл мне глаза, чтобы я увидел совсем не лёгкую жизнь села. Прости меня, что я не по своей вине не сумел сделать для тебя то хорошее, что хотел сделать. Да, я разбирал стены тюрьмы, чтобы построить здание, но не моя вина в том, что на стройку привозили кирпичи от разборки церкви, которая была построена народом в 1905 году. Прости меня моё село, мой Овидиополь.

 

Я стоял у окошка вагона и наблюдал с какой быстротой убегало от меня село. Но вот скрылся последний дом, и к деревне побежали, ещё не набравшие силу поля с озимыми посевами, а за ними чёрные поля под яровые культуры, на чёрном фоне которых вырисовывались жёлтые ломанные кривые, пересекающие поля, от окопов прошедшей войны. Поезд шёл, как по волнам, замедляя ход на подъёмах и разгоняясь на спусках. На проходе в вагоне людей не было, в отсеках видать тоже было не густо, во всяком случае никого не было слышно. В моём отсеке одиноко на скамейке лежал рюкзак. Я подошёл к нему и начал осматривать его. Да, умелые руки собирали его. Пальто, свёрнуто было в солдатскую скатку. Внутри пальто к петельке для вешалки была привязана зимняя шапка в которой лежало кашне Продуктов было, не меньше,чем на неделю. Всё было уложено так, чтобы можно было всё достать не нарушая порядка. Лия сказала, что лишнего ничего брать не нужно, так как всё однажды будет выброшено. Да, моего солдатского котелка, который ждал в Ижевске в эвакуации,моего призыва, со мной не было. Видать я потерял бдительность и его потерял. На мне был рабочий костюм,обут я был в сапоги, подаренные мне отцом, когда я приехал в деревню на работу. Эти сапоги сточал сапожник с Райпромкомбината с некоторым шиком. Когда я в них шёл, они издавали скрип кожанных подошв, хотя это был кожемит. Сапоги были выполнены из свиного хрома. Носил я их мало, только по праздникам. В непогоду я предпочитал им кирзовики-выворотки. Ознакомившись с содержимым рюкзака, я уселся поудобней и начал дремать, сказалась бессонная ночь. Очнулся или проснулся я тогда, когда поезд набирал скорость, врываясь на станцию Одесса-Главная.

 

Я вышёл на перон, обогнул забор,ограждающий площадь строительства нового вокзала и пошёл к тролейбусной остановке. Отсюда было всего две остановки езды и два квартала хода к месту городского военкомата, где был сборный пункт. Именно здесь кончалась моя гражданская жизнь, к которой я привык, при которой я сам для себя принимал решения и исполнял их. Двух остановок было достаточно, чтобы испытать чувство досады. В тролейбусе я встретил преподавателя химии строительного института, доцента Гендельман, к которой я ехал сдать зачёт по химии во время её болезни. Мы с ней виделись несколько раз во время обзорных лекций, семинаров. Она пронзительно смотрела на меня близорукими глазами, наверное пытаясь вспомнить откуда я ей знаком. Я поклоном поздоровался с ней, на мой поклон она ответила, но я направился к выходу.

 

Когда я явился на сборный пункт, там уже были призывники. По их поведению и разговору, я понял, что это городские ребята и каким-то образом знакомы между собой. По возрасту многие были переростки вроде меня, но были и младше. Я предъявил повестку дежурному, который послал меня на второй этаж, указав комнату. В этом доме я часто бывал, так как здесь одновременно находился Райвоенкомат Сталинского райна. К этому военкомату я был приписан и здесь я довольно часто бывал на различных комиссиях.

 

Ввиду того, что я с одесской квартиры выписан не был, военкоматовским офицерам не трудно было меня найти и выполнить свою угрозу, когда я отказался идти в военное училище, обучаясь в техникуме. За небольшой срок нашей разлуки офицеры в этой части не сменились и меня знали в лицо. Один из них принял механически у меня повестку, а потом поднял голову, чтобы убедиться, что это я. Из искр блеснувших из его глаз, я понял, что здесь я не забыт. Забрав у меня повестку и временный паспорт, (до армии я постоянного паспорта не имел), офицер уставился на меня и перешёл на „Ты".


- Ты куда это пришёл, на гулянье к девкам?! Смотри, какой щеголь выискался. У тебя эту спесь собью быстро. Почему явился не постриженный? - грозно спросил он, и не ожидая ответа, пользуясь своим правом приказывать, отдал мне первое приказание, - марш стричься, немедлено. Чтобы через двадцать минут, нет, через пятнадцать минут был подстрижен под нольку. Марш.

 

Я знал, что надо постричься. Но они мне дали два дня на сборы. На селе один парикмахер. Чтобы постричься нужно было потратить пол дня. Я безразлично сказал офицеру: "Есть" и ушёл. Затратил я на стрижку времени больше часа, но абсолютно не по моей вине. До парикмахерской было не менее пяти минут хода. Я поднялся по ступенькам крыльца и в стекляной двери увидел, что ни одного клиента нет и мне удастся сравнительно точно выполнить приказание. Я отворил дверь и вошёл в зал. Клиентов действительно не было. Мастера все стояли около служебного помещения и оживлённо о чём-то вели беседу. Рюкзак я поставил около вешалки и стал ждать, когда они освободятся и меня пригласят. За несколько минут ожидания я уловил суть спора мастеров, они осуждали Адэнауэра за то, что он возрождает фашизм в Германии. Самое главное, что аппонентов не было, все имели одну информацию из наших газет. Все были согласны, что Адэнауэр фашист. Не знаю, чем бы закончился спор, если бы один из мастеров не поднял бы голову и не увидел меня.

 

- Сеня, Вас кажется ожидает клиент, - сказал он с интонацией, по которой можно было определить не только то, что он одессит, но и то, в каком районе города он родился и живёт.

 

Ко мне подошёл мастер, очевидно это был названный Сеня. Маленького роста, длинорукий, большая голова, немного большая той, которая соответствовала бы его росту, была увенчена аккуратно подстриженной большой чёрной шевелюрой. Белоснежный накрахмаленный халат увеличивал ширину плеч, и контрастно подчёркивая черноту его шевелюры.

- Доброе утро, молодой человек, - приветствовал он меня, - как будем стричься?

 Не ожидая ответа, и показывая, что бережёт моё время, он быстро пошёл в служебную комнату и вышёл из неё, держа два пакета.

Перед моими глазами он, для наглядности, вскрыл демонстративно пакеты и водрузил на меня две салфетки.

- Так как будем стричься?- опять обратился ко мне Сеня,- полька, английская полька, бокс, полубокс...

Он бы наверное ещё бы перечислял названия стрижек, но я его прервал.

- Пожалуйста наголо, под ноль.

- Молодой человек,- обратился ко мне Сеня, - я тоже одессит и шутки понимаю, но сейчас я на работе, а раз так, то нужно работать.

- Семён,- обратился я к нему, - я далеко не шучу. Я ухожу в армию и мне приказали постричься так, - я показал ему рюкзак у вешалки.

- Раз наголо, будет наголо в лучшей форме, - сказал Семен уже серьёзно и опять побежал в подсобку.

 

Теперь в руках у него была электрическая трофейная машинка для стрижки. Он включил её в розетку. Началась стрижка. В течении нескольких секунд машинка поработала, издала звук вроде стона и остановилась, продолжая жужжать. При этом она продолжала меня тянуть за волосы. Сеня выдернул вилку из розетки. машинка замолкла, но волосы мои не отпустила. Подошли ещё два мастера, один с ножницами, другой с ручной машинкой. Они в шесть рук начали освобождать мою голову от машинки, которая хорошую прядь захватила в свою прожорливую пасть. Дело в том, что в раннем детстве меня в парикмахерской заразили стригучим лишаём, который в то время лечили с применением рентгенотерапии. Все старые волосы вылезли, а новые вырасли вьющиеся не естественно густые, как овечья шерсть. Очевидно и стричь меня нужно было соответственной машинкой. Но самое страшное в этом деле было то, что было много советчиков. Шесть рук мгновенно исполняли очередной совет и после исполнения пробовали, не отпустила ли машинка волосы, от чего я подпрыгивал, как на электрическом стуле. Наконец машинка смилостивилась надо мной и отпустила мою грешную голову. Сеня снял насадку, одел новую, большую. Через пять минут я был оболванен "под Котовского". Пожелавши коллективу, сражавшемуся за мою голову здоровья и счастья, я удалился.

 

Когда я подошёл к военкомату, там уже было много призывников и всё время прибывали новые. Солнце подымалось всё выше и выше. Ребята были одеты довольно тепло, как требовалось в повестке. Многие прятались от жары в помещении военкомата, где своими мешками и чемоданами загораживали проходы. Выходящие из своих кабинетов офицеры, сгоняли их с этажей. Часто офицеры переходили на мат и угрозы. Уходить с территории военкомата запретили. Призывники, оторванные от своих повседневных работ, от станков, от баранок машин и тракторов, скитались, как очумелые. Наконец, нашёлся кто-то из офицеров, который вывел призывников в садик на проспекте. За последние дни тёплые погоды буквально вытянули из земли всю растительность, покрыв клумбы садика плотной травой. Пришли офицеры с табличками номеров групп. Таблички на колышках воткнули в землю на расстоянии друг от друга, приблизительно, десять метров. Объявили общее построение, объявили нам номера групп в которые направлялся каждый призывник, и приказали нам построиться около соответственных номеров групп. Наша группа оказалась у самой улицы Бебеля. Подошёл офицер, сосчитал нас и ушёл. Медленно, но верно группы начали рости за счёт прибывающих. Я был приятно удивлён, когда ко мне подошёл Боря Гельман, мой коллега по техникуму. Я с ним не дружил, но был в хороших отношениях. Он был немного странный. Маленький, толстоват, с большой головой, маленькими глазками, которые всегда смотрели прямо. Чтобы ему посмотреть в сторону, необходимо было повернуть всё туловище. Когда он встречал кого- либо на дороге, он затевал разговор, на ходу, забегая на маленьких пухленьких ногах вперёд собеседника, стараясь смотреть ему в лицо. Из нашего района приехало трое, все из разных сёл, и очевидно сейчас были в разных группах, так, что Боря был единственный знакомый в моём окружении. Я был истинно рад ему, и он, видать, тоже не меньше. Боря примостился около меня, скорее около моего рюкзака, так как рюкзак служил хорошей опорой, когда сидели на травке. Рядом с нами сидел парнишка, немного моложе меня, но так же одинок. Я завёл с ним разговор. Он с досадой рассказал мне, что только вернулся из заключения, где тянул срок от звонка до звонка два года, устроился работать на судоремонтный завод „Андре Марти", получил общежитие. Можно бы пожить, как человек, а тут повестка. Поговорили о жизни. Я почувствовал, что уже проголодался. Если не считать завтрак в Овидиополе, где после обильной ночной еды, кушать я почти не мог, то я ничего с утра не ел. Я открыл рюкзак, отрезал сало, хлеб. Предложил Боре, но он отказался. Он пообедал у мамы дома. Славик, так звали нового знакомого, сначала, для приличия тоже отказался, но после повторного приглащения не решился отказываться. По тому, как он ел, я понял, что не всегда этот паренёк сыт бывал. Пришёл офицер курирующий нашу группу. Он не делая переклички, пересчитал нас и со словами „Полный порядок" собрался уходить, но мы его остановили и спросили, где мы будем ночевать. Офицер нам сказал, что ещё не решено и ушёл. Я был удивлён, что в день 1 апреля всегда кто-то кого-то обманывает, а здесь видать об этом забыли. Я забыть не мог, так как это был день моего рождения. В этот год он совпал с началом еврейской пасхи „Песах", как и в 1928 году. Тогда у тёти мы собирались в своем доме на торжественный ужин. Дядя читал предтрапезную молитву и начинался ужин. Последние годы дядя, инвалид первой мировой войны, вступил в КПСС. Он уже не читал молитву на иврите.

 

И вдруг меня осенила мысль, что я нахожусь от жилья моего дяди, как говорится „Рукой подать". Я сказал Боре, что мне нужно отлучиться на пол часа. Если будут куда-то переходить, чтобы он захватил мой рюкзак. Борис согласился. По улице Бебеля я побежал к Пребраженской. На ходу вскочил в трамвай. Доехав до дома N 69 я так же высадился из трамвая, как и вошёл. В этом году у дяди традиция не была нарушена. Когда я вошёл в комнату, гости сидели уже за столом. Меня, конечно, никто не ждал, и все стали двигаться, создавая мне место.

 

- Мои дорогие, - поторопился я всех успокоить, - прошу успокоиться. Я здесь оказался совершенно случайно. Сегодня, в день нашей пасхи и в день моего рождения, я призван на военную службу. Перед отъездом, я пришёл со всеми попрощаться и ещё раз поблагодарить дядю и тётю за помощь, благодаря которой я окончил техникум, стал специалистом, и готов служить в армии. Низкий поклон Вам, мои дорогие. А теперь мне пора.

 

Мне налили стакан водки, тётя положила в тарелку пасхальной еды и все выпили за меня. Двоюродный брат, офицер запаса, провоевавший всю войну, снял со стены висевшую кожанную полевую сумку, подошёл ко мне, обнял..

- Возьми эту сумку. Я уверен, что ты будешь офицером и с честью продолжишь традицию, которую я начал, - сказал он и ещё раз меня обнял.

 

На обратном пути, я не стал ожидать подхода трамвая, а пошел пешком к проспекту Сталина, и по проспекту пошёл к улице Бебеля. Было уже темно. Ещё не доходя до места нашего расположения, я услыхал команду на построение. Я ускрил шаг и успел со строем идти к месту ночёвки. Для ночёвки нам выделили помещение спортзала университета. Ранее здесь была синагога. Уже на ходу Славик помог мне одеть рюкзак. Когда мы подходили к дверям зала, Славик весь напрягся. Голова его вертелась, как флюгер. - Идите за мной, - скомандовал он.

 

Мы с Борисом выполнили его команду и оказались за колонной в таком месте, где нам было вольготно расположиться, колонна мешала кому-то приблизиться к нам. Я отстегнул от рюкзака пальто и растелил на полу. Здесь пол был чище. Мы втроём легли на пальто, благо, что оно на мн было и длинное, и широкое, да мои спутники были далеко не Муромцы. Бессонные предыдущие ночи, день полный необычных событий, построений, сделал своё дело.

 

Утром никто из нас не мог вспомнить, когда уснул. Мы словно провалились в небытие. Проснулись мы около шести утра не совсем по своей инициативе. По залу ходили офицеры. Что-то их было многовато. Среди них почти все были в морской форме. Нас это не очень удивило. Я, например, точно знал, что в авиацию я, к своему сожалению, был не годен и был определён на морскую службу. Наверное, остальные тоже знали свои предписания. А вот и военные морячки появились. Форма, конечно, красивая на них. Я поднялся, прошёл мимо них. Фигушки. На ленточках никаких надписей. То же самое на погонах. Я вышёл во двор. Морячок, стоящий у входа, проводил меня взглядом, но ничего не сказал. Я подошёл к водопроводному крану, разделся до пояса и окатил себя холодной водичкой. Когда я окончил водные процедуры, то обнаружил, что забыл взять полотенце. Сначала я растерялся, затем посмотрел на матросика, который с меня глаз не сводил. Матрос мне улыбнулся. Я махнул рукой, взял нательную рубашку, утёрся ею и пошёл в здание. Проходя мимо матроса, я тихо, уже, как у знакомого спросил: «Издалека, служивый»? Матрос опять улыбнулся и так же тихо ответил: «Скоро узнаешь». Так безрезультатно закончилась разведка.

 

Когда я пришёл к моим спутникам, они уже свернули пальто, и приторочили его к рюкзаку. Объявили построение. Наш офицер просмотрел строй, сосчитал поштучно и успокоился. Затем опять вернулся и начал делать перекличку. Оказалось, что Боря Гельман и сейчас остался верен своей странности, он перепутал номер группы, когда увидел меня и остался в нашей группе. Вместо него должен был быть какой-то Цыбулевский, которого наш офицер лихорадочно начал искать. Ведь накануне он доложил в рапорте, что ввереная ему группа в полном составе. Мы около часа стояли в строю, ожидая пропажу. Наконец появился Цыбулевский. Парень ни чем не отличающийся от других, нижесреднего роста, худощавый. Видно был он из рабочих, лицо его особого интелекта не излучало. Он шёл в сопровождении двух женщин, одна пожилая, наверное, мать, другая молодая, жена. На сестру она похожа не была. Если сказать, что она была красавицей, то это ничего не сказать. Я не берусь описать её красоту, потому, что для этого нужно быть великим художником или поэтом. Я же не то и не другое. Цыбулевский шёл, осматривал стоящие колонны призывников и виновато улыбался своим некрасивым ртом, не видя в строю ни одного лица поддерживающего его. Видать, он от военкоматовских офицеров уже получил свою порцию, мягко выражаясь, порицаний. Перед самим строем, красавица жена отдала ему корзинку с продовольствием, и отошла в сторону. Да, подумал я, такому парню тяжело будет на службе, вспоминая наказ, который дал мне брата товарищ, фронтовик. В порядке очерёдности, команды начали покидать зал, и строится по улице Бебеля. Через несколько минут строй тронулся в сторону товарной станции, пройдя, в непосредственной близости от станции Одесса-Главная. Видно командование решило, что трудности военной службы призывники должны чувствовать и привыкать к ним с первого дня призыва. Собственно, нечему удивляться, - это политика нашего правительства создавать трудности, а затем всю жизнь трудиться, чтобы эти трудности преодолевать. Сзади колонны шли провожающие. Пожилые люди, старики, семеня ногами, едва успевали за строем, стараясь не потерять из виду сына или внука. Братья, сестры, невесты, друзья старались приблизиться к строю, чтобы досказать недосказанное, и передать, что не передано. Морячки, сопровождающие строй, вежливо просили провожающих, не мешать колонне продвигаться вперёд. Мы подходили к товарной станции, но, не доходя до нее, повернули направо, и зашли в садик, который был ограждён металлическим, решётчатым забором. Когда ворота садика закрылись, нам опять сделали перекличку и подали команду «Вольно, разойтись»! Расходиться, пожалуй, не было куда. Мы были за металлической решёткой. Недалёко от забора мы нашли пенёк и примостились около него на травке, решив позавтракать. Положив на пенёк газетку, я нарезал сала, хлеба. Славик побежал к ларьку, который здесь развернул продторг для нас и принёс фруктовой водички. Мы позавтракали, убрали за собой и стали ждать, что придумают нам наши командиры. Иногда из-за забора к нам обращались, чтобы мы позвали того или иного призывника, которого они видели, но позвать его не могли, потому, что было очень шумно за забором. К 15 часам пришли морские офицеры, во главе с подполковником. Посовещавшись, один из них подал команду на построение. Оставив вещи на местах, где кто находился, мы пошли строиться. После некоторых перестроений и манёвров все призывники были выстроены в одну шеренгу, на расстоянии в несколько метров от забора. На территорию садика въехала машина с красным крестом, но не скорая помощь. Из неё вышли четыре девушки в белых халатиках. Они одели себе на шею, что-то вроде передников с большими карманами, которые были чем то заполнены. Была подана команда: «Опустить штаны и нижнее бельё»! Мы опешели. Всё можно было ожидать, только не это. Мне и Славику было легче, нас никти не провожал, а у основной массы призывников за забором, в нескольких метрах от строя стояли провожающие их родители, братья, сёстры, некоторых провожали невесты, друзья. Когда команда была выполнена, «ангелы в белых халатах» приступили к работе. Они, ритмично продвигаясь по строю, набирали из карманов передников ДУСТ и как заправские сеятели осыпали наши причинные места порошком, иногда одаряя призывника милой ангельской улыбкой. Её удостаивались ребята с повышенной возбудимостью, и те у которых были механизмы таких размером, что ими можно бы деньги зарабатывать. После окончания работы девушек последовала команда: «Заправиться, разойтись»! Выполнив команду, почти все призывники сгрудились в середине садика, стыдно было им не только подойти к забору, к провожающим, стыдно было смотреть друг другу в глаза. Мой Бог, ты создал человека и дал ему заповедь возлюбить ближнего, как самого себя. Почему же ты не воспротивился и не наказал тех, кто к ближнему человеку относится хуже, чем к скотине?! За забором возрастал шум. Провожающие звали провожаемых, но те к забору не подходили. Внутри садика начиналась буза. Перебранки перерастали в потасовки. Морячки уже несколько очагов драки разогнали. Около нас возникла драка, я хотел образумить ребят, хотя они уже были пьяны, но Славик меня отдёрнул, схвативши за руку.

- Сиди и не дёргайся! - приказным тоном прошипел он, - ты знаешь, чем это может закончиться? Вот то-то.

 

Неужели, чтобы набраться житейской мудрости, нужно пару лет провести в тюрьме ? Мы обратили вниманее, что у входной калитки появились два старших офицера, два подполковника. Один был в морской форме, это приезжий с какого-то флота, наверное, старший эшелона, вторым был подполковник в общеармейской форме, - этот, наверное, был наш военком, которого я в лицо не знал. Они о чём-то поговорили, и спустя нёсколько минут последовала команда на построение с вещами. Наша группа построилась первой у ворот, где стоял офицер, командующий нашей группой уже два дня. Мы вышли из садика и нас направили к воротам станции Одесса - Товарная. По флангам колонны шли моряки, они попытались у ворот задержать провожающих. Однака толпа их вытеснила из ворот и ворвалась на территорию станции. Некоторые парни пытались внедриться в строй, чтобы ещё немного побыть с близким человеком, но морячки зорко следили за ними. Мы прошли по наклонной дороге, аппарели и взошли на погрузочный перон, где стояли пять четырёхосных теплушек. Нам предложили заходить в вагон. Славик схватил меня за руку и потащил в дальный левый угол. Бросив свой чемодан на второй ярус нар, он ловким движением стащил с меня рюкзак, который полетел вслед за eго чемоданом. В один миг мы взобрались на нары и, как по команде облегчённо вздохнули. Слава потом мне объяснил, что поспешность, которую он проявил, была связана тем, что при такой погрузке все пытаются занять лучшие места и быстро забегают в вагон, создаётся давка. Здесь этого не было.

 

Мы были в первой шеренге, за нами шли две шеренги изрядно пьяных ребят, которые, видать, не очень хотели заходить в вагон. Создалась сутолока у ворот. Подбежали несколько морячков, и начали вбрасывать бузотёров в вагон, освободив вход, наша группа начала быстро заполнять вагон. Пьяные хотели выйти. Началась драка. Дверь вагона закрыли. Драка продолжалась.Тогда были снаружи закрыты окна. Стало совсем темно. Возня внизу прекратилась, «противники», не видя друг друга, потеряли интерес к драке. Спустя немного времени нас маневровый поезд немного покатал по рельсам товарной станции. Наши вагоны подцепили к какому-то составу, и мы покинули Одессу. Я видел много пьяных драк, но эта меня ошеломила, когда молодые люди, попав при совершенно одинаковых условиях в неординарную ситуацию, сразу начали заявлять о своей исключительности и каких-то правах, и силой пытались их получить. Славик меня успокоил.

- Это ещё что. На этапах бывало и не такое, там можно было и на пёрышко напороться.

 

А дальше пошла разрядка, приблизительно проехав с пол-часа в полной тишине, мы услышали голоса: «Братцы, а куда это нас везут»?

Мы насторожились, ожидая сенсации, которая не заставила себя долго ждать. Оказалось, что во время нашего перехода из садика на погрузку, некоторые, подвыпившие, друзья призывников, старались внедриться в строй, чтобы ещё немного поговорить с подвыпившими приятелями или близкими, которые отъезжали. Двое парней внедрились в нашу группу, и с ней прошли на погрузочный перрон. Когда морячки начали закидывать пьяных в вагон, не понятые морячками выпивохи, влетели в вагон. Сначала они подумали, что после паровозных манёвров они уйдут. Но видать уйти им была не судьба, поезд их уносил всё дальше и дальше. Положение их было незавидное. Без документов, без денег, которые пропили, они загрустили и начали не то причитать, не то на что-то жаловаться. И тут вагон как будто взорвался, начался смех, смех громкий, неудержный, непрерывный, который в некоторый момент казался истерическим. Прекратился он в момент, когда колёса вагона застучали по стрелочным переводам. Мы скорее почувствовали, чем услышали этот стук. Поезд остановился. Снаружи послышались голоса. Наши «узники» стали стучать в ворота, но это было делать не нужно, открылись окна, а за ними и ворота. Яркое весеннее солнце с мощными лучами, с потоком свежего воздуха ворвались в вагон, день был в разгаре. Первыми выскочили наши гости. Моряки хотели их задержать, но мы им объяснили, в чём дело. Они тоже посмеялись. Как выяснилось позже, эти двое, подвыпивших парней, к нашей группе вообще не имели отношения. Они внедрились к нам, чтобы найти своего товарища и попали в руки к морякам.

 

Нам велели из вагонов не выходить, и объяснили, что сейчас нас должны перетащить в тупик, где можно будет немного походить. Там будет сбор, где ответят на интересующие нас вопросы. Всё шло по намеченному плану. Нас отцепили от основного состава, который тотчас сразу ушёл. Подошёл маленький паровозик «Кукушка», который подтащил ещё четыре вагона, сцепив все девять вагонов потащили в тупик. Нам разрешили выйти из вагонов, оправиться и подготовиться к построению. Послышался сигнал трубы. Морячки, которые рассредоточились около вагонов, объяснили нам, что это сигнал сбора, сосредоточения. Они же вывели нас на поляну и, отрапортовав старшому по званию офицеру, скомандовали нам « Вольно».

 

Старший офицер поздоровался с нами. Мы дружно ответили ему, что кому пришло в голову: «Здравия желаю», «Здрасть», а кто-то менее искушённый в военной подготовке, просто по одесски «Здрасьте», что вызвало у многих офицеров улыбку. Затем он представился нам, как начальник эшелона, капитан второго ранга и назвал фамилию. Звание он произнёс, подчёркнуто ясно. Офицер нам сказал:

 

- Со следующего утра вы будете поставлены на продовольственное довольствие. Этот термин для нас был новым. В дороге будет трёхразовое питание. В пути будут сантехнические остановки. На этих остановках можно будет выходить из вагона. О них вам будет сообщать труба. Поэтому дежурные должны на остановках следить за передвижением личного состава и обо всём докладывать старшему по вагону. Старших по вагону выберете сами, вам поможет в этом деле замполит. В вагонах из Молдавии нужно назначить переводчика, так, как многие призывники не знают русского языка. И, в своей информации хочу остановиться на последнем вопросе. На станциях можете пополнять продовольствие в ларьках за свой счёт, кому будет надобность, но предостерегаю, не берите мясные продукты, чтобы в дороге не создавать себе и другим добавочные трудности. Лучше обращайтесь вы к старшему по вагону призывнику, а он нам передаст вашу просьбу, и мы по возможности вам поможем. У кого есть вопросы?

 

Я поднял руку. Получив разрешение говорить, я задал три вопроса.

- Мой первый вопрос, можете ли вы обеспечить нас питьевой водой. Второй вопрос, ночью в вагоне темно. На остановках если выходишь по надобности из вагона, в особенности, когда идёшь обратно, будишь товарищей. Я уже не говорю, что вечером можно почитать книгу.

- Третий вопрос немного похож на первый, но всё-таки он отдельный. Обеспечение водой утром для умывания. У меня вопросов больше нет.

Далее последовало демократическое: «Вопросы есть?»

Начальник эшелона ответил, что эти вопросы правильные, и я получу на них ответ в ближайшее время, что проблемы, о которых я говорил, будут решены.

 

Собственно мои вопросы решили мою судьбу на марше. После сбора, к нам в вагон пришёл замполит. Он поручил мне составить список комсомольцев и здесь же, на собрании меня избрали комсоргом вагона. На следующей остановке пришли хозяйственники и назначили меня старшим администратором по вагону. В мои обязанности входило своевременное получение горячего питания, продуктов, сдача грязной посуды, уборка вагона. И это назначение было с согласия личного состава. Ребята были довольны, что им не придётся заниматься этим делами. Признаюсь, что мне было приятно получить эти назначения и выполнять их. Я не привык к бездеятельности и получил возможность заполнить чем-то свободное время. На хозяйственные дела я, конечно, привлёк Славика. Он подобрал себе ребят, которые в любую минуту готовы были приступить к работе. На печке-буржуйке появились два ведра воды и несколько кружек. Через некоторое время, Славик с друзьями втащили в вагон большой куль с угольными брикетами, и всё это сложили под нарами. Я спросил у него, откуда это богатство и зачем оно? Он, как истинный одессит, ответил мне вопросом на вопрос:

- А ты знаешь, что через два-три дня мы будем ходить по снегу? Или ты думаешь, что Одесса едет за нами? Если ты думаешь, да, так нет.

 

День подходил к концу, солнце медленно оседало к горизонту, подбирая и заглатывая уставшие лучи, чтобы к утру с новой силой выхлестнуть их всему живому. Мы зашли в вагон, взобрались на нары в наш уголок. Я расстелил своё пальто, Славик скрутил свою телогрейку, которая превратилась в подушку, и мы улеглись на ночлег. Окно вагона были полностью открыты, двери были закрыты не полностью. С внутренней стороны вагона была установлена оградительная доска. Ничего не нарушало сонное царство вагона. Проснулся я, когда солнце уже давно оторвалось от горизонта и было на приличной высоте. Колёса вагона ритмично отбивали такт марша ведущего нас вперёд к неизвестному.

 

Осторожно, чтобы не разбудить спящих товарищей, я спустился с нар, и подошёл к приоткрытым воротам. Отворив ворота шире, я присел на скамейку. Приятно было вдыхать прохладный воздух, несмотря на то, что приятный запах весеннего разнотравья был немного разбавлен запахом дыма, выбрасываемого трубой паровоза. Ко мне сразу же подсели проснувшиеся ребята. Все хотели знать, куда мы едем. То, что мы едем по киевской дороге знали все, не знали только конечной остановки. К восьми часам на одной из остановок, был отцеплен паровоз, и опять маленький паровозик утащил нас в тупик. Трубач протрубил побудку. Мы разбудили всех. Хозяйственники притащили вёдра с водой. После утреннего туалета, Славик со своей группой, подобранной, по принципу только ему известному, притащили котелки с прекрасной кашей с мясом, ведро чая. Хлеб был нарезан порциями и уложен в белоснежную наволочку. Чай пили с крышек котелков, которые были специально так сконструированы. Наша артель « Металлист» в Ижевске одно время их изготовляла во время войны. После завтрака очистили поляну, где кушали, и унесли грязную посуду. Нас вытянули из тупика. Я доложил, что в моём вагоне отсутствующих нет. С других вагонов так же отдали рапорты, и мы продолжили свой путь. После завтрака, дежурные, назначенные согласно составленного мной графика, нарубили в лесопосадке ветки, сделали веники, убрали вагон. От ночёвки и завтрака не осталось и следа. Ехать было приятно. Однако ребята слонялись по вагону, тяготясь бездельем. Нужно было что-то предпринять, а то опять начнут бузить. Я как в воду смотрел.

 

Прошло несколько часов, и мы подъезжали к какой-то большой станции. Я приготовился на остановке встретиться с замполитом и попросить какие-то игры, шахматы, шашки, домино, чтобы организовать какие-то турниры. Когда я на остановке вышел из вагона, я увидел название станции «Вапнярка». Для всех это название ничего не значило, а мне оно было значимо. Здесь я родился, здесь и сейчас жило много родственников по линии матери. Да, я только родился, а с двухнедельного возраста, мать увезла меня в Одессу. Здесь я больше никогда не был. Я прошёл мимо импровизированного базарчика, домика станции и вышел в посёлок. Навстречу мне шла крестьянка. Я решил спросить её о моих родственниках. Я помнил, что моя бабушка говорила с нами на украинском языке, и обратился к крестьянке по-украински.

- Скажіть, будь ласка, де тут мешкають..., - и я назвал имя брата матери.

 Я попал в яблочко. Крестьянка мне выдала всю информацию.

- Якщо вам потрібен Ілько, то ви його не побачите, бо він поїхав у Тульчин. А баба Двойра живе в другому кінци села, ви туди не поспієте.

 Но в этот момент прозвучал сигнал посадки.

- Дуже вам вдячний, прощевайте, - сказал я и убежал на посадку.

 

За своей спиной я чувствовал недоуменный взгляд крестьянки, какие я встречал в сёлах, где я бывал по службе. Как меня ни крути, на крестьянина я не похож, а разговариваю по-украински. При этом, мой украинский язык, отличался от местного украинского языка тем, что он, веками смешивался с молдавским, гагаузким, польским, болгарским и прочими языками юга Украины. Пробегая через базарчик, я увидел перевёрнутый ларёк, перевёрнутые стойки базарчика. Крестьянки собирали с земли разбросанные фрукты. Подбежал я к вагону, когда он уже медленно катился по рельсам к стрелочному переводу выхода на магистраль. Ребята из вагона подали мне руки и втащили в вагон. Они рассказали мне, что творилось на станции. Продавец ларька, видать узнал о подходе эшелона, решил подтянуть план, завёз в ларёк много водки. Обслужить такую массу людей одновременно он не мог, толпа навалилась на ларёк и опрокинула его, а затем разгромила базарчик. Я залез на нары с чувством какой-то вины в связи с этими событиями, произошедшими на моей родине. Ведь с утра я предчувствовал, что мы в предверии какого-то происшествия. Ребята слонялись, как неприкаиные. Чувство обиды оскорблением, нанесенным им накануне, не покидало их. В литературе, в рассказах ветеранов, много говорилось о призывниках. Российский солдат доказал, что он лучший солдат в мире. Испокон веков он уходил на службу после буйного застолья, не редко, заканчивающегося потасовкой. Но этот ритуал всегда был почётен по отношению к призывнику. Каким же нужно быть идиотом, чтобы утверждать, что солдату нужно создавать трудности, подавлять в нём достоинство, чтобы он состоялся, как солдат. Когда бездарь - командир хочет оправдать свою тупость и профессиональную бездеятельность, он ссылается на великих полководцев, путая понятие трудности в учении, связанные с выполнением заданий, с трудностями в быту и повседневной жизни солдата.

 

Поезд увозил нас всё дальше и дальше от дома. Я заметил, что до обеда мы не остановились ни на одном вокзале, смена паровоза происходила на товарных станциях. В обеденное время нас затолкали в тупик. Обед был прост, но обилен. Первое притащили в котелках нанизанных на палки, а второе в вёдрах. Запах разваренной перловки с мясом тушёнки повис над поляной, где мы расположились. К концу обеда пришёл из штаба связной и передал мне приказание явиться в штаб. Когда я пришёл в штаб, там уже были старшие по вагонам. Начальник эшелона сообщил нам о чрезвычайном происшествии на станции Вапнярка. Велел передать личному составу, что четверо призывников арестованы и их ожидает суд и суровое наказание. Начиная с завтрашнего дня каждое утро старшие вагонов должны отдавать письменные рапорта о наличии личного состава дежурному по эшелону. Устно должны докладывать о моральном состоянии личного состава. Кто-то спросил, не думает ли начальство превратить нас в осведомителей?

- Нет, не думаем. Но если возникнет ситуация подобная вапнярской, будут сделаны соответственные выводы о личном составе вагона. Можете быть свободными.

 

Я подошёл к замполиту и передал нашу идею с подготовкой концерта самодеятельности. Он идею одобрил, а репертуар велел дать ему на ознакомление и утверждение. По указанию замполита получил шахматы, шашки, домино. За казённое добро расписался. Среди ребят мой рейтинг рос. Ко мне начали подходить призывники с вопросами, на которые не все офицеры могли дать ответ, но я шёл в штаб и пытался там получить разъяснения по тем, или иным вопросам.

 

Идея концерта самодеятельности была не моя. Ко мне подошли ребята и предложили устроить этот концерт. У нас в распоряжении были гитара, губная гармошка, ну на всякий случай была папиросная бумага и расчёски. Мы обсудили репертуар и программу концерта. Конферансье среди одесситов найти было не трудно. На следующей остановке я программу согласовал с замполитом, и весь следующий прогон состава был посвящен подготовке к концерту.

 

Время побежало быстрее. Кто-то репетировал, кто-то играл в шахматы, шашки, домино. Наши хозяйственники приносили пищу всегда горячую, свежую, душистую. Хлеб у нас всегда был нарезан, в наволочке и каждый брал по потребности. Славик подошёл ко мне во время обеда и сказал:

- Хлеб весь мы не употребляем, если его относить обратно на камбуз, к следующему принятию пищи его никто не возьмёт, а нам могут урезать норму. Мне молдавские ребята сказали, что им не хватает хлеба. Может быть...

- Правильно решил,- прервал его рассуждение я, - действуй. К пятидесятым годам народ на Украине несколько ожил от послевоенного голода, а в Молдавии он ещё голодал. В этом я впоследствии убедился. Славик пришёл и сказал, что молдавские ребята с благодарностью приняли хлеб.

 

Мы проехали Винницу без остановки, не заметив, где был заменен паровоз, а через какое-то время мы покинули Украину и въехали в многострадальную Белоруссию, республику, которая потеряла во время войны каждого четвёртого своего гражданина. С первых часов передвижения по Белоруссии резко выделилась разруха сел и населённых пунктов. По сравнению с жителями Вапнярки, с которыми я общался и видел, белоруский народ выглядел нищим. Оборванные люди, казалось, что передвигались только по тому, что человеку свойственно ходить, они будто что-то искали и ничего не могли отыскать. На следующий день, нас поразила картина, которая и через пол столетия не может уйти из памяти. Когда наш старенький паровоз тащил нас на какую-то возвышенность и потерял ход, мы увидели детей стоящих вдоль рельсов дороги.

 

Когда наши вагоны поравнялись с ними, они все побежали за вагонами с просьбой дать им кусочек хлеба. Как я уже говорил, у нас хлеб был нарезан пайками, и ребята стали бросать хлеб из вагонов. Хлеб падал в траву, песок. Дети, по несколько человек падали на этот кусочек хлеба, но в одно мгновение на месте оставался счастливчик, остальные всакивали и продолжали бежать за вагоном. Некоторые слабенькие отставали, а зотем ложились с плачем на землю. Поезд набирал скорость. Самые выносливые дети прекращали преследование. Эта картина не могла никого оставить равнодушным. На время были отложены игры, репетиции. Будущие защитники Родины не смотрели друг другу в глаза. Ведь бегущие за вагоном дети, - это сыны и дочери тех, кто отдал Родине самое дорогое, жизнь. Им нечего больше отдавать и защитить своих детей они уже не могут. На следующий день мы своим однокашникам хлеб не отнесли. Мы несколько раз видели толпы детей у подъёмов дороги, но паровозы не везде теряли скорость, в особенности новые поровозы из серии «ПЭ». Хлеб нужно было бросать подальше, чтобы голодные дети не толкнули друг друга на рельсы. Но вот закончились наши скудные общие запасы. У некоторых, в том числе у меня ещё было немного продовольствия из дома, но отдавать его было невозможно, мы не знали, куда нас везут, и что нас ждёт впереди. Мы отошли от ворот вагона, и расселись около своих постелей. Я сел у устроенного импровизированного столика около холодной печки. Делать ничего не хотелось. Я смотрел в откытые ворота, навстречу которому неслись лесные придорожные посадки. Загремели стрелочные переводы, мы проезжали станцию Орша. На станции стоял памятник воину-инженеру, партизану Константину Заслонову. Я обратил внимание ребят на памятник, и начал рассказывать спутникам об этом человеке. Герой- партизан воевал здесь, в Орше. Работал в депо инженером, ремонтировал немецкие паровозы, которые выходили с мастерских своим ходом, в хорошем состоянии, а через какое-то время или взрывались, или выходили со строя так, что никакому ремонту не поддавались. Он давал наводку лесным партизанам на важные немецкие эшелоны, которые нужно было пускать под откос. Здесь, на боевом посту он погиб, выслеженный врагом. О нем был поставлен фильм. Роль Заслонова сыграл артист Дружников. Под впечатлением этого образа я написал один из первых моих стихов.

 

Здесь Константин Заслонов партизанил,

Взрывал мосты и поезда,

Здесь памятник ему поставлен

На нём сияет в золоте геройская звезда!

 

Ребята в разговоре, в воспоминаниях как-то оттаяли, каждый вспоминал о своём прошлом, виденном, слышаном. В основном все принимающие в разговоре участие, состояли из детей войны, которым в войну было от шести до одинадцати лет. Подошёл вечер. Нас поставили в тупик на ужин. Наши кормильцы пришли с продовольствием и с физиономиями, по которым мы сразу определили «что им есть нам, что-то сказать» (одесский жаргон). Говорить они начали вдруг, и все вместе. По их виду можно было подумать, что они увидели первобытного человека, ихтиозавра. Наконец мы усекли, что вся сопровождающая нас команда моряков, переоделась в свою форму. На бескозырках открытым текстом было написано: «Северный флот!», а на пагончиках фланелек - «СФ». Мы сначала хотели побежать посмотреть, но в момент одумались. Чего спешить? Ещё насмотримся. Однако, как-то стало легче. Мы точно знали, что едем служить на Северный флот. Куда именно завезут, не знали. Но не всё ли равно. После ужина я пошёл к замполиту, чтобы согласовать время концерта. Замполит осведомился, знаю ли я текст песен, на что я ответил утвердительно. Решено было провести концерт на следующий день после обеда. Чем дальше уходили на север, тем хуже становилась погода, которая угрожала нам срывом концерта под открытым небом. Мероприятие проверки программы не вызывали у меня никаких отрицательных эмоций. Я был уверен, что защита нравственности, воспитание идеологии должны были быть на первом месте. С захода солнца стало холодать. Паровоз ещё не подали. Я поднялся на пригорок, начинающийся около самих рельс, на которой начиналась ещё не распустившаяся посадка, из которой выделялись островки зелённых сосен и елей. Когда поднялся выше, то обнаружил, что это не посадка, а настоящий лес, где мирно или не совсем уживались лиственные и хвойные деревья. Я человек степей, и лес у меня вызывает чувство уважения к его величию и таинственной силе. Я во время войны бывал в лесахУдмуртии, куда нас школьников вывозили валить лес, а брёвна распиливать на нужные стандартные размеры ветки и кроны деревьев мы распиливали на дрова для отопления школы.

 

Я увидел паровоз, который приближался по тупику к нашему составу, и пошёл вниз к вагонам. Раздался сигнал трубача, «По местам стоять, с якоря сниматься». Я побежал к своему вагону. За время моего отсутствие экипж нашего вагона собрал сухие ветки в лесу, и сейчас все сидели около печки, и ломали их, сетуя, что нет топора. Затопили печь. В вагоне стало тепло, и в воздухе повис запах горящей хвои. Сыграли отбой. Утро не отличалось от других побудок. На первой остановке принесли с тендера воду. Вода была холодной, на улице тоже было холодней обычного, на крышах домов и земле лежал иней. Режим мытья был прежним, до пояса. Когда растирались полотенцем, становилось теплей. Пришёл посыльный и передал мне приказ явиться к дежурному офицеру в штаб. С дежурным офицером я зашёл к начальнику эшелона, который вынес мне порицание за превышение полномочий. Я не имел права разрешать топку печки без разрешения начальства. Предварительно нужно было составить график дежурных кочегаров, утвердить его у начальника эшелона, завести журнал инструктажа, журнал приёма сдачи дежурства. На следующей остановке я отнёс на утверждение нужные документы, и получил разрешение на топку печки. С наступлением холодных ночей, я только оценил опыт Славика в выборе места отдыха, ночлега. К нам ночью поступал свежий подогретый воздух, никто через нас не лазил и нам не приходилось кого-то беспокоить, когда нужно было сойти вниз с нар. К обеденному времени, художник показал нам афишу, изготовленную им. Это был шедевр творчества. Художник- любитель с собой вёз всё необходимое для рисования, а бумагу я принес из штаба. Эту афишу мы вывешивали на нашем вагоне во время стоянок, и все наши спутники приходили её читать. Она была написана с одесским юмором, который понимали все одесситы, а с других вагонов, те до кого юмор не доходил смеялись дважды, первый раз, когда все смеялись, а второй раз, когда смеялись над ними. Афиша сообщала, что на следующий день у этого вагона состоится концерт самодеятельности. Итак, поезд тащил нас в тёмную бездну ночи. Рассвет, после этой ночи нам не сулил ничего хорошего, кроме тех трудностей, которые нам придумают горе-командиры, разыгравшие сценарий, составленный ими в садике у товарной станции Одессы. Мы проехали Витебск, а следовательно, что ночью мы покинем многострадальную Белоруссию, которая ещё до сих пор не могла оправиться от последствий войны. Но мы верили, что долго это продолжаться не будет. Трудолюбивый белорусский народ возродит страну.

 

Утро выдалось на редкость хорошим. Солнце, словно, выпрыгнуло из-за горизонта, и морем разлило свои тёплые лучи над лесами и полями. Травы выбросили свои разноцветья, и наполнили воздух весенним ароматом. Всем горизонтом овладело марево, которое под весенний хоровод птиц, перекатываясь волнами, танцевало утверждающий жизнь танец. С самого утра началась репетиция. Признаюсь, что у меня волнение зашкаливало допустимое. Дело в том, что идея концерта была не моя, но все согласования и разрешения брал я. Гарантией порядка во время концерта было моё имя, которое для штабистов было ничем, а для меня было всем. Я был так воспитан с детства отцом. С людьми, с которыми я ехал, мы знакомы несколько дней, что, кто мог выдать, знал только Бог. Кроме всего прочего я должен был прочесть стихотворение Константина Симонова «Убей его», а со Славиком прочесть стихотворение Маршака «Близнецы». Собственно второе стихотворение читал я, а за моей спиной стоял Славик, и своими руками, просунутыми через мои руки, жестикулировал. Во время читки он ухитрялся даже почесать мою ногу. Это было очень смешно и жюри нашего вагона этот номер одобрило. Следующее утро началось всеобщим оживлением. Завтрак прошёл несколько сумбурно. Мы не успели ещё собрать посуду, а к нашему вагону, на котором красовалась афиша, повалил зритель. Что было заметно с первого взгляда - это то, что люди были опрятно одеты и держались как-то особо. Подходили группами. По их поведению можно было определить, кто, откуда едет. Одесситы подходили шумно, с шутками прибаутками. Кто-то с шумом, чтобы обратить на себя внимание, разыскивал гардероб, ведь по системе Станиславского театр начинается именно с него, кто-то вырывался вперёд, заявляя, что у него есть контромарка. Садясь на выбранное место на травке, они ешё долго разговаривали со своими друзьями, которые сидели от них в пяти, или дести метрах. Сельские украинские призывники, так же подходили группами, и тихо усаживались на травку, продолжая тихо разговаривать. Молдавские призывники подходили группами и в одиночку. В одиночку видно подходили русскоговорящие, остальные подходили большими группами усаживались и замолкали, как будто стыдились своей речи.

 

Концерт начался, как было положено с песни о Сталине. Хор разместился на земле, у вагона, аккомпаниаторы были в вагоне, у настежь открытых ворот. К группе музыкантов присоединился морячок- горнист. Со своей трубой он не был ни на единой репетиции. Удивил ещё тот факт, что среди слушателей появились местные жители, хотя вблизи тупика домов не было. Танцевальная группа показала три искромётных танца: « Яблочко», «Гопак», «Молдованеска». Аплодисменты с выкриками одобрения громко вторились эхом окружающего нас леса. После окончания официально утверждённого концерта, к участникам подошёл замполит эшелона и зачитал приказ начальника эшелона об объвлении благодарности с внесением в учётную карточку, всем участникам и организаторам концерта. Это была ложь, но приятная ложь. Когда начальство ушло, началось неофициальное продолжение концерта. Начались исполнения ранних песен Утёсова «Лимончики», «Гоп со смыком» и пр. Концерт мог бы ещё долго продолжаться, но подъехал паровоз, трубач подал сигнал, и через мгновенье, мы продолжили наш вояж. Ко мне подошёл Славик и сказал, что топливо для печки на исходе. Последние перегоны, он со своими ребятами не сумели найти вагоны с топливом, и при быстрых заменах паровозов, они не успевали проверять близстоящие вагоны на предмет наличия топлива. Я обратился к спутникам, чтобы на следующей стоянке все вышли на поиск топлива, а пока топку прекратить, чтобы не сжечь непрекосновенный запас. В вагоне моментально начало холодать. Все надевали на себя тёплую одежду. Затихли гармошка и гитара. Все сидели на своих местах, перебрасываясь, друг с другом одиночными фразами. Сельские ребята в основном говорили о своих хозяйствах, которые их кормили. Они высказывали сожаления, что в нашем крае в апреле нет таких дождей. Городские призывники в основном говорили о своих производствах, заводах, порте, мастерских. На разъездах командование призывникам не советовало выходить. Остановки на завтрак, обед, ужин были обязательны, но они были сокращены до минимума. Принимали пищу в вагонах, посуду сдавали на кратковременных остановках. Но вот промчались мы мимо станции Дно. Я это название почему-то запомнил по сводкам Информбюро в военные годы. Через какое-то время мы въехали на территорию Ленинграда. Мы проезжали мимо каких-то перронов, площадок со знакомыми и незнакомыми названиями, на которых люди прятались под навесами от назойливых непрекращающихся дождей. Мы выехали на необыкновенную по своей величине площадь сортировочной станции, на которой, козалось было сотни путей, которые шли через площадь параллельными рядами, словно струны на арфе. Видимость была ограничена дождевой пеленой и это усиливало эффект бесконечности рядов. Паровоз ушёл, наши вагоны стояли, как вкопанные среди всего суматошного движения. Я вышел из вагона и медленно пошёл по выделенной пешеходной дорожке. Идти по рельсам было очень опасно. Кругом неслись маневровые поезда, тягачи со сцепками нескольких вагонов. Всё гудело, свистело, звенело, требуя от кого-то освобождения дороги, осторожности движения. Много я увидел нового, чего я не видел ранее. Большие, тяжёлые тепловозы, очень были похожи на электровозы, но нисколько на паровозы. Они тащили громадные составы на горку (впоследствии, я узнал, что это сооружение называется горкой). С горки, вагоны, по наклонной плоскости, самоходом, разбегались в нужные ряды нужного направления. Всё время, по всей площади сортировочной гремели громкоговорители, указывая, какому тягачу, куда тащить вагоны. Время от времени тяжёлые паровозы, электровозы, тепловозы, которые я впервые увидел здесь, забирали сформированные составы и развозили их по всему Союзу.

 

Я смотрел через дождевую пелену, пытаясь увидеть Ленинград, в котором я ни разу не бывал, но так много слышал. Но после вапнярского дебоша, нас на пасажирские вокзалы не принимали. Сейчас мы находились в Ленинграде, но на сортировочной станции.

 

«Люблю тебя, Петра творенье, Хотя ни разу не видал Божественных твоих строений, Береговых гранитов вал». Эту запись я сделал в дневнике, записи, в котором я вёл некоторое время. Убедившись, что эти записи, могут прочесть некоторые недоброжелатели, что впоследствии создаст мне лишние проблемы, я решил дневник уничтожить. Итак, я шёл по междурельсовой дорожке вдоль путей, где ходить было более менее безопасно. В такие слякотные погоды, когда мне делать нечего, в голову приходят разные мысли и воспоминания. Я уже упоменал, что со служащими военкомата у меня были сложные отношения и усложнились они не сразу. Дело в том, что в школе я начал заниматься очень поздно. Отца Обком партии послал на работу в деревню, укрепляя деревню рабочимы кадрами. С двух лет отроду, я с родителями кочевал с одной деревни в другую. К 1936 году, когда мне нужно было поступать в школу, мы жили в немецкой колонии, где не было преподавателей, которые бы могли преподавать на русском языке, да на всю деревню было три русскоязычных ученика. Пока искали преподователя прошёл год. Я уже стал переростком. В 1941 году в эвакуации я потерял ешё один год. После смерти матери, осталась двухлетняя сестрёнка, которой много времени пришлось уделить, так как старшие работали на предприятиях. Занимался урывками. Если учесть, что занимался в русской, украинской, немецкой школах, то не трудно догадаться, что знания были не глубокие, в особенности русского языка. Вернувшись из эвакуации, я не сдал экзамен по русскому языку и остался на второй год. Это для меня было трагедией. По остальным предметам оценки были положительные. Летом 1946 года по линии военкомата все сдавшие и не сдавшие экзамены были направлены в летние лагеря для прохождения курса молодого бойца. Лагеря находились в деревне Зельцы. Это, некогда процветающая деревня, была ещё при Екатерине Второй заселена немцами колонистами. В начале второй мировой войны немцы колонисты были выселены в Казахстан, а деревни были разграблены крестьянами из соседних деревень. Теперь дома стояли без окон и дверей, а некоторые и без крыши. За две недели пребывания на сборах, я заболел малерией и очень страдал от болезни, которая оставила след во всей моей жизни. Тогда малярию лечили хиной, которая вызывала глухоту. Этим окончилась моя учёба в школе, и я ждал призыва в армию, хотя смириться с таким положением не хотел. Случайная встреча с товарищем, привела меня в строительный техникум, в котором мне предложили сдать экзамены экстерном за первый курс техникума и одновременно заниматься на втором курсе. Условия я принял и стал полноправным учащимся техникума. По существующим законам мне предоставлялась отсрочка призыва. Я никогда не отказывался служить в армии, но хотел получить образование, чтобы себя лучше реализовать в армии. Однако, когда я был уже на третьем курсе обучения, меня вызвали в военкомат, и предложили написать заявление, с просьбой направить меня в военное училище. Гарантию поступления военкомат не давал. Зная свои права, действующие в данный период времени, я отказался подавать заявление. Им мой поступок казался возмутительным, и они приняли тактику, которая помешала бы мне окончить программу обучения в техникуме. Они забрали у меня паспорт, вернее временное удостоверение, служившее мне паспортом и направляли меня на курсы по линии допризывной подготовки военных специалистов. Я на эти курсы не ходил. Последний раз они меня вызвали, когда я был на преддипломной практике на строительстве одесской ТЭЦ. Я отказался писать заявление. Тогда начальник отдела военкомата отдал мне приписное свидетельство и сквось зубы процедил:

- Ну, погоди! Окончишь техникум, я тебя под землёй найду. Ты у меня ещё поплачешь!

Я отшутился:

- Зачем меня искать под землёй, я надеюсь, что вы меня найдёте на земле. А, что касается «наплачешься», то этого вы не дождётесь. Служба в армии священный долг гражданина Союза и я его выполню без слёз, которые вы бы хотели у меня видеть. Офицер несколько раз пытался меня прервать, но я ему не дал. И когда я закончил говорить, чтобы за собой оставить последнее слово, он выкрикнул: «Иди».

 

И вот военкомовцы нашли меня в Овилиополе и призвали меня не в ноябре обычным призывом, а в апреле. Отказываться от службы я и не думал. Я был комсомольцем с 1942 года, воспитанном на произведениях Н.Островского и А.Гайдара. А если я воспользовался правом отсрочки, то только потому, что хотел приобрести специальность, чтобы быть лучше востребованным и в армии, и в дальнейшей жизни, мои действия подтвердили мою правоту. Я не считал себя ими наказанным, и если уж смотреть в корень, то весенний набор лучше осеннего, так как за лето можно успеть адаптироваться в армии. Прозвучал сигнал горниста. Я побежал к нашему составу, от которого отошёл на солидное расстояние. Подбегая к вагонам, я увидел, что к нам впервые пристыковался электровоз. Очевидно, меня заметили со штабного вагона, и состав не тронулся, пока я не вскочил в вагон. Бегущим двум парням с другого вагона мы с трудом оказали помощь в посадке в наш вагон. Состав очень быстро набирал скорость. Выйдя за пределы станции, он нас понёс с такой скоростью, что стук колёс на стыках рельс превратился в визжание, к которому присоединился скрип узлов вагона. Не исключено, что вагон не был приспособлен к такой скорости. Некоторые острословы шутили, что если такое движение ещё долго продлимся, то мы не увидим нашу новуя родину, посёлок Ваенгу. О Ваенге нам рассказал один из сопровождающих нас моряков. В нашем вагоне, благодаря стараниям Славика было тепло, сухо и уютно. Вне вагона правила бал северная ранняя весна со снегом и дождём. Славику с его командой удалось пополнить запасы угля. Он уболтал какого-то машиниста, который подогнал маленький маневровый паровозик к вагону, и ребята запаслись углём. Когда угасала печка, моментально становилось холодно. Езда при электротяге несколько изменила свой ритм. Прогоны стали намного длинее. Наверное, пока поезд проезжал один перегон пути, электровоз проскакивал два. Наши остановки были настолько малы, что мы не успевали оправиться. Заготовщики пищи не всегда успевали добежать с пищей к нашему замыкающему вагону. В этих случаях мы принимали пищу несколько позже и не такую горячую. Мы ехали по Карелии. Из нашего вагона здесь никто никогда не бывал. Проехали Петрозаводск. Этот город мы знали. Это столица Карелии. Далее проезжали станции, полустанки, названия которых говорили, что здесь когда-то было много заключённых. В этих краях с заключённых снимали кандалы, считая, что отсюда никто убежать не может. Так мы проехали Кандалакшу, Кандалагу. Когда проехали город Кемь, кто-то из нашего вагона рассказал, что это название возникло при Петре Первом. Когда он утверждал списки заключённых на каторгу, он ставил свою надпись, куда их направлять. Для удобства он ставил только первые буквы: К. Е. М., т. е. «К е... матери».

 

Через некоторое время названия станций несколько изменились. К первой части названия станции, которую иногда мы не успевали прочесть, добовлялось слово «Озеро», Пин-озеро, Пул-озеро и др. Мы проезжали республику, которая кроме своего официального названия, называлась республикой тысячи озёр. Дожди, дожди со снегом не унимались. Весенний, нежнозелённый покров земли, сменился на грязнобелый, как нам казалось, почти мгновенно. Несмотря на то, что тяжёлые тучи висели над самой землёй, в вагоне стало намного светлее. Кто-то спросил который час. В то время часы были не у многих. Я посмотрел на свою новенькуя «Победу». Было около одинадцати часов вечера. У нас дома в это время уже громадные звёзды висели над нами. Кто-то кому-то сообщил время. Я невольно ещё раз взглянул на свои часы, они работали точно, как часы. Здесь ещё был день. Ехали мы вдоль Кандалакского залива. Слева по ходу были горы. Мы их приняли за Хибины, однако, мы ошиблись. Это были обыкновенные сопки, даже не самые высокие Хибины появились несколько позже, справа. Мы промчались мимо станции Оленьегорск, поезд сбавил скорость. Ужин на этот раз задержался. Дождь со снегом действовали угнетающе. Большинство спутников сидело около печки. Кто мог достать её, прутиком или кусочком проволоки шевелил угольки в топке, которая в этом не нуждалась. Тяга через прямую трубу, выходящую на крышу вагона, была отличной. Кто не мог дотянуться до печки, просто смотрели на раскалённые бока бочки, и каждый, думая о своём доме, семье, да чего греха таить, о своём будущем. Остановка была на станции Мурмаши. Электровоз дал гудок и тихо отошёл от наших вагонов. Прозвучал знакомый нам сигнал горниста, наши снабженцы побежали к камбузу за ужином. Свистя, шипя, вся окутанная паром и дымом к нашему составу подошла « Кукушка», маленький паровозик без тендера. Она степенно состыковалась с нашими вагонами и ждала, пока снабженцы не разнесли по вагонам ужин, затем терпеливо ждала, пока снабженцы не сдали посуду. Славик мне сказал, что он должен отнести в штаб шахматы домино, шашки, питьевой бачок с кружкой. Пока хозяйственники сдавали инвентарь, я решил немного размяться и походить около вагона. Только я ступил на покрытую снежной слякотью землю, я понял, что промкооператоры Овидиополя, сточавшие мне сапоги, здорово меня подвели. Головки сапог и кожемитовая подошва рассоединились. Свинной хром в воде моментально размяк, и деревянные  шпильки, которые хорошо держались в кожемите, отпустили головки. В сапоги хлынула не только вода с луж, но и снег. Я сразу зашёл в вагон, и разул сапоги. Половина подошвы каждого сапога безжизненно повисли в воздухе. Я выжал портянки, и вместе с сапогами поставил их у печки сушиться. Послышался сигнал горниста, свистнул паровозик, и наш вояж продолжился. Мы переехали какую-то речушку, а через небольшой промежуток времени поехали по территории порта. Порт работал круглосуточно. Из трюмов кораблей краны поднимали какие-то машины и громадные ящики. Затем мы повернули и поехали по ущелью. Затем ехали по выбитой в граните сопок, дороге. Всё это было очень интересно, но я сидел босой. Мои мысли были направлены в решение фатального вопроса, « Что делать»? В рюкзаке, конечно, оказался шпагат. Лия предусмотрела всё. Но или из-за близорукости, или из-за того, что это была новинка промышленности, но как бы то ни было, шпагат был бумажный. Я обул сапоги, с высушенными портянками, и хорошо привязал подмётки шпагатом. Я знал, что шпагат размокнет, но всё-таки надеялся, что до жилья доберусь. На всякий случай нашёл носовой платок, и розорвал его на две части. Оказалось, что это только на один сапог. Пришлось пожертвовать платком, которым я пользовался по назначению.


Ребята открыли ворота вагона полностью. Поезд ехал медленно. Вдруг порт стал оседать, наш поезд поднимался вверх на сопку. Залив скрылся, стало быстро темнеть. Затем всё скрылось, кроме рваного гранита справа по ходу. Опять посветлело. Мы увидели облака под нами. Когда шли в облаках, поезд давал частые гудки. Затем пошёл спуск. Опять стало темнеть. Ночная темень опустилась на землю очень быстро. Перед нами опять был залив, но теперь здесь не было никакого признака жизни. У берега стояли пришвартованные военные корабли. Часть кораблей стояли на рейде, но все они были в сиянии электроосвещения. Наш паровозик, пыхтя и надрываясь, потащил нас ещё куда-то вверх и привёз нас на какую-то станцию, без зданий, но с большой площадкой и несколькими путями. Издав звук, вроде выдоха, он остановился и затих. Мы услышали весёлые выкрики морячков, сопровождающих нас, когда они встретились со своими сослуживцами. К вагонам подъехали грузовые автомашины и началась погрузка кухонного оборудования и вещей сопровождающих нас матросов и офицеров. Раздалась команда на построение с вещами. Мы попрощались с нашим вагоном, в котором прожили девять суток, и пошли в строй, откуда была подана команда.

 

С первых же шагов я понял, что долго я не прошагаю. Ноги не то, что намокли, они были погружены в снежное месиво. Надо отдать должное, нас долго не заставили стоять, а, посчитав поштучно, скомандовали идти вперёд. Вся разгрузочная площадка была изрезана рытвинами от автомашин, но она была освещена. Люди прыгали через рытвины, стараясь не попасть в лужу, тем более не упасть в неё. Строй моментально развалился. Но это длилось не долго. Мы вышли на дорогу, которая не освещалась. После освещенной площадки, дорога была абсолютно не видна, как будто нам на глаза одели повязки Морячков видно не было. Мы шли, прижимаясь, друг к другу. Многие взялись за руки. В воздухе над толпой повис шум, гам. который был смешан с матом и проклятиями. В лужи падали целые группы людей. Я почувствовал, что повязки, держащие мои подмётки, размокли и исчезли. Если срочно не принять меры, я мог хрупкий кожемит сломать и дальше идти босым. Отдал Славику рюкзак, я вышел из толпы, отошёл в сторону, и заготовленными носовыми платками завязал обе подмётки и побежал догонять моих спутников. Людей я не видел, я шёл на шум Несколько раз открывалась панорама залива, со светящимися вдали кораблями. В стороне светился населённый пункт, очевидно, это была Ваенга. Затем, как из-под воды вдали показались четыре освещенных дома и освещённая площадь вокруг них. Но до них нужно было дойти и не сломать голову. Ещё один поворот и дома исчезли из виду. Однако здесь дорога стала лучшей. В воздухе повисло слово «Экипаж». Несмотря, что мы были всё время в движении, мы изрядно замёрзли. Промокшая, задубиневшая одежда натирала тело. Я с трудом отыскал Славика с моим рюкзаком, и мы стали в строй. Неожидано перед нами выросли долгожданные дома экипажа. Когда мы вошли во двор, образованный четырьмя двуэтажными зданиями, он был весь засыпан снегом и только по расчищенной дорожке мог пройти строй в три человека. По этой дорожке наш строй прошёл к единственно открытой настежь двери, через которую строй вошёл в корридор-рекреацию здания. Сразу послышалась команда: « Зайти в третий кубрик»! Невольно возникла мысль, как такое количество людей войдут в кубрик. Кубриком оказался громадный зал, который занимал по длине треть здания. Досчатые нары ровными рядами стояли, как струнки. Здесь было тепло и чисто. И всё-таки Славик потащил меня за собой поближе к окну, под которым размещался большой отопительный радиатор. Он бросил на второй ярус нар рюкзак и свой чемоданчик, помог мне стянуть сапоги и поставил их около радиатора.

 

- Посмотри в рюкзаке, есть у тебя шерстяная или байковая рубашка?- повелительным голосом спросил он.

Шерстяной рубашки у меня и дома не было, а байковая была.

- Разорви рубашку на две части, она тебе больше не понадобиться, - опять повелительным голосом скомандовал он, - взяв у меня из рук рубашку, и разделил её на две части, - Понимаешь, рубашку и всю гражданскую одежду у тебя отберут, а вот согреть ноги тебе здесь не догадаются. Если заболеешь, то на тебя обратят внимание, только тогда, когда никакой помощи уже оказать будет невозможно.

 Он внимательно следил, как я замотал ноги. Поставил свои мокрые ботинки около моих сапог, он проворно вскочил на нары. Подкрепившись салом и хлебом, посетовав, что к салу нет горчички, запили водичкой и улеглись на моё пальто, которое было давольно мокрым.

- Ничего, - сказал Славик, - В кубрике тепло, не простудимся, а пальто под нами высохнет, кто знает, какую пытку нам приготовят к утру.

 

Улеглись, немного помолчали, пока согрели под собой наше мокрое ложе. Вдруг Славик начал смеяться, вспомнил эпизод в дороге, когда я ему сказал, что жаль, что нет горчички к салу. Это было до события в Вапнярке. Славик вышел на какой-то станции, заскочил в буфет и со стола взял прибор, который был сделан под хрусталь. В приборе была солонка, бутылочка с уксусом, и горчичница. Когда вечером мы ужинали, он достал прибор, открыл горчичницу, а там было горчицы меньше половины. Славик тогда выразил своё возмущение, что официантки не в полной мере выполняют свои обязанности, не следят за приборами. В Белоруссии мы этот прибор бросили детям.

 

Славик уснул сразу. Я лежал и наблюдал, как укладываются на ночлег мои спутники и мысленно рассуждал: « Кому это нужно было сразу подвергать нас таким испытаниям? Если это закалка, то большей глупости придумать было невозможно. Чтобы закалить организм, нужно время. Такая закалка по снежно-глинистым лужам могла вывести из строя половину личного состава. Ведь наш набор состоял из людей ослабленных войной, голодом и холодом. Иммунитет был минимальный. Фактически это так и произошло, только люди заболели не в экипаже, а в частях и подразделениях. Постепенно разговор в кубрике превратился в шёпот, а затем наступила тишина, которая то в одной стороне, то в другой нарушалась мерным похрапыванием. Электросвет был погашен, и только около дверей, ведущих в коридор, горела маленькая сигнальная лампочка. Тяжёлый день для меня тоже окончился, и я незаметно погрузился в глубокий сон.

 

По сельской привычке проснулся я на рассвете, хотя здесь в это время он начинался намного раньше, чем у нас. Осторожно, чтобы не разбудить товарищей, я сошёл с нар, надев сапоги, которые у радиаторов подсохли, перевязал подвязки подмёток, которые, также, как и сапоги подсохли, я вышёл в коридор. Дневальный проводил меня безразличным взглядом и продолжил заниматься ч своим делом у тумбочки. Я открыл наружную дверь, вышёл на крыльцо, закрыв за собой дверь. Мороза, почти не было, однако холодный ветер дал мне понять, что я долго не устою. Картина, которая раскрылась предо мной, меня ошеломила. Постройки экипажа находились в лагуне между тремя сопками. Я человек степей, равнин, моря. Это моя стихия. Гор я никогда не видел. Эти земные возвышения, сопки, меня покорили своей красотой, своими гладкими, полированными отлогами, покрытыми снегом, своим таинственным величием. На дорожке, по которой мы ночью ходили, наших следов не было, да и контуры дорожки едва выделялись на снежной равнине свеженасыпанного снега. На вершине самой высокой сопки было какое-то сооружение, которое я определил, как водонапорное. Оказалось, я был прав, и это меня, как строителя, радовало. Однако, холод - это не мать родная. Я решил не играться с судьбой и зашёл в помещение. Любопытство меня не покидало. Я пошёл по коридору в торец. Здесь была широкая дверь, очевидно здания были соеденены между собой галлереей. У торцевой двери я увидел несколько связок берёзовых метёлок. Каждая связка была связана настоящим шпагатом. Вынув перочинный нож, я моментально срезал два куска настоящего шпагата, и пошёл в кубрик, так сказать проявил солдатскую находчивость. Зайдя в кубрик, после того, как надышался свежим воздухом, я впервые ощутил, как говорят в Одессе « Две большие разницы» между наружным воздухом и воздухом казармы после побудки. Однако было тепло и сухо. Света с окон было достаточно, чтобы почитать. На тумбочке дневального я видел стопку местных газет « На страже Заполярья». Сигнала подъёма ещё не было и я решил ещё немного полежать, не потому, чтобы отдохнуть, а просто от безделия. Славик уже проснулся. Увидев меня, он осведомился, не попал ли я опять в какую-то историю, получив отрицательный ответ, изрёк:

- А я здесь досушиваю твоё пальто. Думаю, до подъёма оно будет сухим.

 

Подъём не заставил себя ждать. После девятидневного путешествия приятно было умыться, в оборудованной по всем правилам, туалетной комнате. По - пояс, раздевшись, приятно было в тёплом помещении побриться, окатиться жгуче холодной водой, а затем растереться тёплым полотенцем.

 

Не снимая сапог, я начал налаживать новые шпагатные завязки на сапогах, чтобы дотянуть до того времени, когда выдадут какую-то обувь. Пока мы мылись, выделенная группа людей из нашего эшелона, на какое-то время открыла настежь окна, мокрыми метёлками позаметали кубрик. Та же группа принесла котелки с завтраком, наваристый суп, перловая каша с мясом, пончик и чай.

- Так жить можно, - подумал я, наслаждаясь запахом варённой в солдатском котле, перловки. Румяный пончик так же вызывал восхищение.

 

Как только собрали посуду, в кубрик вошёл офицер и начал зачитывать фамилии вновь прибывших призывников. Названы были пятьдесят- шестьдесят фамилий. Затем названных призывников построили в коридоре и через торцевую дверь повели в соседнее здание на мандатную комиссию. Так я расстался со Славиком, хорошим парнем, помогавшим мне на первых парах войти в ритм новой жизни, которую он осваивал в несколько иных условиях.

 

После ухода первой группы призовников, последовала общая команда на построение без вещей. Без Славика, это было первое построение. Командовал строем офицер в морской форме. Это был человечек очень маленького роста, не больше сидящей собаки, с большой головой, не пропорциональной туловищу, с кошачьими глазками по форме, бегающими во всех направлениях одновременно. Этот лейтенант вывёл нас из помещения и велел очистить двор от снега, не только того, который выпал ночью, но и столкнуть гору снега, которая образовалась за зиму от расчистки двора. По существу этот приказ был правильным. Хотя в армии приказы не обсуждаются, а выполняются. Этот приказ был так произнесен, что видно было, офицер упивался своей властью. Он в приказе поместил всё, что нужно было поместить, и то, что лучше не произносить. Он, нас не зная, обвинил всех в разгильдяйстве, и в том, что мы лодыри, и он из нас выбьет привычку лодырничать. И все эти обвинения были произнесены притом, что никто из призывников ему не возражал. Когда он подал команду приступить к работе, все призывники разобрали лопатьі и начали чистить от снега площадь. Я поднялся на крыльцо. Идти в снежную жижу, было безумием. Через минуты две лейтенант увидел меня стоящего на крыльце. Он не окрикнул меня, он как хищник, направился ко мне мягкой походкой, сознавая, что добыча от него не убежит и будет у него в лапах, приблизился ко мне. Лицо его побагровело. Теперь он был похож уже на пса привязаного к будке, перед которым был привязан кот. Запомнить, что он мне накричал, было практически невозможно. В его понимании я был дезертир, и он вынужден будет вызвать моряков, которые приняли присягу, чтобы они подписали какой-то акт, который передадут в трибунал. Я пытался ему объяснить, что у меня нет обуви, показывал на мои сапоги со шпагатами. Он стал по стойке «Смирно», и отдал мне приказание:

- Взять лопату и чистить снег!

 

Я взял лопату и пошёл чистить снег. Лейтенант ушёл, оставив следить за нами старшину. Через пару минут повязки лопнули и подмётки отлетели полностью. Заложив подмётки в карман пальто, я продолжал работать. Портянки сползли со ступни и держались на ноге только голенищами. Я продолжал работать. Ребята, которые запомнили меня по эшелону, подняли шум и потребовали у старшины, чтобы меня отправили в кубрик. Старшина стоял, и не знал, что ему делать. Он видел как лейтенант отдавал мне приказание. Он не мог его отменить. В это время проходил какой-то капитан-лейтенант. Увидев меня босого на снегу, набросился на меня, обвинив меня в том, что я дезертир, хочу заболеть и не служить в армии, что меня нужно судить. Я стоял перед ним, опёршись на лопату, и не знал, за что меня бьют. Ребята, в основном одесситы, бросили в снег лопаты, и обступили офицера объяснили ему обстановку. Офицер приказал мне идти в кубрик. Я только услыхал, что он спросил у старшины фамилию офицера, заставившего меня работать без обуви. Однако, когда я отошёл уже к крыльцу, я вернулся к офицеру, испросил его фамилию, на тот случай, если кто-то третий усмотрит во мне дезертира.

 

Я зашёл в кубрик, перемотал портянки, сухой стороной на ступни, а мокрой на голень, подвязав бумажным шпагатом подмётки, и привёл себя в порядок.

 

Начались дни скуки, и раздумья, длинные, нудные, с возникающими вопросами, которые не было кому задавать, следовательно, не было кому отвечать. Первый, основной вопрос был. кто я такой? Я не вор, не разбойник. Самостоятельную жизнь свою пытался направить в русло законности, и это мне удалось. Получив повестку о призыве в армию, я не стал ловчить, изворачиваться. Всё, что от меня требовалось, было исполненно в срок, согласно конституции моей страны. Как же так получилось, что меня унизили, оскорбили, угрожали расправой? На вещевом складе лежали сотни пар обуви бесхозной, которую выбрасывали призывники при получении уставной одежды. Прикажи этот лейтенант старшине, этот старшина мигом бы подобрал мне обувь. Так нет, нужно же было показать, что он имеет власть, которой можно наслаждаться. Ни один из оскорбивших меня офицеров не подошёл ко мне с извинением. Хамство, издевательство разрешить себе можно, а попросить прощение за оскорбление, ни в коем случае. Такие люди знают, что если они не покажут себя сами, то их не заметят. Самореклама их образ жизни. Они знают, что их начальники с ними безнаказано поступают так же. Поэтому они бегают, выискивают себе жертвы, над которыми можно издеваться и не получить пощёчину за оскорбление. Для таких людей слово «Человек» уже давно не звучит гордо.

 

На третий день пребывания в экипаже, на утреней поверке, зачитали мою фамилию. Два дня я жил в кубрике неприкасаемым. Меня кормили, поили, но при назначении нарядов, я для всех был невидимкой. Гнома лейтенанта я больше не видел, старшины обходились без меня. Я добровольно участвовал в уборке помещений, помогал что-то вносить, выносить в пределах помещения. На улицу я больше не выходил. Сейчас я стоял в том же коридоре в строю и ждал дальнейших приказаний. Нас вывели через те же двери в торцевой стене. Мы оказались в помещении меньшего размера, чем кубрик, но нас было всего сорок или пятьдесят человек. В этой комнате находились несколько молодых людей в белых халатах. Они были также пострижены, как и мы, наверное, такие же, как мы, но с медицинским образованием. Ребята предложили нам полностью раздеться, и положить свои вещи на стулья, которые стояли вдоль стены. Около своей одежды поставить, положить чемоданы, рюкзаки, узлы.

 

Все комнаты были соеденены по анфиладной системе между собой, поэтому, переходя от одного врача к другому, нам не нужно было выходить в коридор. Врачи делали какие-то отметки в бумагах, и передавали папки через ребят в белых халатах, а те, провожая нас, отдавали бумаги следующему врачу. Конвейер работал безпрерывно. У меня не пропадала надежда любыми путями попасть в авиацию. Я никогда не летал на самолёте, но любовь к авиации у меня росла всё время. Осечка, которая произошла во время комиссии в военкомате, где обнаружили у меня начало дальтонизма, лишила меня возможности летать. Но в авиации есть сотни специальностей, которым я мог бы обучиться. Это не давало мне покоя, и сейчас был последний шанс прорваться в авиацию.

 

Мы заходили из кабинета в кабинет. В кабинете пульманолога стоял аппарат по определению объёма лёгких. Мне сказали, чтобы я сделал полный вдох и выдохнул в трубку, которая была соединина с довольно большим цилиндром. При выдохе цилиндр поднимался и фиксировал объем воздуха в лёгких. Я переусердствовал, и поршень выскочил из цилиндра, обдав многих стоящих рядом, водой. Следующим врачом комиссии был окулист. До него всё шло хорошо... но. Ох, если бы не существовало бы на свете это «Но», которого я так боялся. Врач подозвал меня к столику, стоящему стороне, и, указав на стопку журналов или книг, спросил меня:

- Что это такое?

Я посмотрел на столик и сказал:

- Книги, или журналы, - и добавил, - страницы заполнены точками.

- Какими точками? - допытывался врач.

- Разными, - бойко ответил я и добавил, - красными, жёлтыми, синими. зелеными. Красные образуют круги, желтые треугольники, синие квадраты, зеленые - прямоугольники.

- Так это я от вас хотел бы услышать, - вздохнув, произнёс врач.

- Так об этом нужно было спросить, - отпарировал я. После окулиста, я перешёл в кабинет, где заседала мандатная комиссия. Паренёк положил перед председателем мою папку и ушёл. Я ждал приговора. Впереди стоящие призывники торговались с председателем, предлагая им своё желание служить в тех или других родах войск. У кого-то предложения комиссия принимала. Когда подошла моя очередь, я попросил председателя направить меня в авиацию. Последовавший ответ лишил меня всех надежд.

- Что ты, батенька?! Мы строителей отыскиваем по всему союзу. И думать перестань.

 

Я хотел ещё немного поторговаться, но жест председательской руки одновременно закрыл мой рот и направил к выходу. Уходя, я услышал слово «Стройбат» и увидел лист бумаги со штампом нотариуса, который вкладывали в папку моего личного дела. Этот лист я сдал в военкомат после окончания стройтехникума. Конвейер продолжил свою работу. Паренёк в белом халате пригласил меня идти за ним. Мы вышли в торцевой коридор, скорее это была переходная галлерея.

 

Освещалась она несколькими маленькими лампочками. Пройдя её, мы зашли в предбанник со шкафчиками и пристроеными к ним лавочками. Раздеваться нам не нужно было, так как мы весь этот конвейер шли нагими. Ко мне подошёл другой паренёк и дал мне станок самобрейки, и велел обрить определённые места на теле. Лезвие в бритве было довольно тупое. Очевидно, оно прошло не одну сотню рук. После бритья остались царапины и порезы, однако, это никого не волновало. Отдав бритву, я открыл полусветлую дверь, и вошёл в моечный зал бани. Сначала меня окатило тёплой волной со специфичным запахом добротного 40% мыла. Моечный зал был огромный, светлый, душ горячий, долгожданный. В отдельной сетчатой посудине у двери лежало, нарезанное кусочками хозяйственное мыло. Мылись в тазиках которые здесь именовались шайками. Ополаскивалась все под душем. Никто нас не торопил. Лежали свободные мочалки, которыми уже кто-то мылся не раз. Мы друг другу терли спины. Выходили из моечного зала через другую дверь. Здесь нам дали новенькое вафельное полотенце и новое добротное бельё без пуговиц, на завязках. Затем конвейер немного сдвинулся и старшина, уже без белого халата начал примерять нам обмундирование. Оно было неприглядным. Гимнастёрки и брюки были бывшие в употреблении. Они были чистыми, но не глаженными, что придавало им неприглядный вид. Старшина со мной повозился, пока подобрал мне брюки, которые здесь назывались шароварами. Они не были похожи не на брюки голифэ, ни на шаровары в моем украинском понимании. Все шаровары мне доставали до колен. Наконец старшина нашёл размер, который прикрывал колено на несколько сантиметров. Старшина сокрушался, что это очень мало.Об этом я узнал лишь несколько позже, когда нам подбирал старшина ботинки и вместе с ботинками выдали прекрасные уже летние бязевые портянки и новенькие трикотажные серые обмотки. Вот тут-то заварился сыр бор. Ботинки, мы должны были одевать под присмотром старшины, так как нужно было правильно намотать портянку, что не каждый умеет делать. Что касалось намотать обмотки, то это никто не мог делать. Обмотки имели стандартную длину 2 метра. У низкорослых обладателей это не вызывали никаких осложнений, а у таких, как я нужно было ухитриться так её намотать, чтобы она начиналась от верха ботинка, но дошла ниже колена на ширину ладони, при этом ею ещё надо было достать низ штанины. Умудрённый опытом военных лет старшина решил помочь мне выполнить эту задачу. Подтягивая её наверх, он оставлял зазоры между витками, откуда выглядывали белоснежные кальсоны. Он начал мотать обмотку, стараясь не допустить прорехов, опять ничего не вышло, обмотка не достала низа штанины. Старшина, сославшись на занятость, что было действительно правдой, ушёл к другим призывникам, оставив меня с моими проблемами. Я намотал обмотку с белыми прозорами кальсон. Когда подошёл я к столу с шинелями, также бывшими в употреблении, моего размера шинели уже не было. Старшина побежал на склад, и через некоторое время принес шинель. Стирая пот с лица, он сказал, что еле нашёл её, и умоляюще смотрел на меня, толька бы я не отказался от неё. Ему было виднее , во что он меня одел, а у меня не было зеркала. Шинель доставала мне до щиколоток, была широковатой. Но основное я не видел, что она была двуцветной. Половина шинели была синего оттенка из английского сукна,, другая половина была из нашего сукна, жёлтокоричневого цвета. Летний головной убор, пилотка, так же была особой. Она была сшита из марли цвета хаки таким образом, что правая её сторона всё время падала на ухо. Когда я вышёл к ребятам в зал, где были наши домашние вещи, кто-то из шутников сказал: Бравый солдат Швейк, тот самый. о котором в книге написано. Когда я увидел себя в зеркале, которое висело в туалете, у меня возникла другая мысль, знаменитый клоун Виталий Лазаренко с удовольствием сменил бы свой двуцветный наряд на мой. Во всяком случае, он был смешнее. Однако я был счастлив тем, что я был далеко от дома, и никто меня не видел из моих близких. Что будет дальше - увидим. Ведь по одёжке только встречают... Конвейер продолжал работать. После бани, оказавшись в зале, откуда началась комиссия, я уложил свой рюкзак и остатки своих сапог, голенища. Головки и подмётки сапог я выбросил. Пальто скатал ввиде скатки и приторочил к рюкзаку. Нас позвали на обед. Обед был в большой столовой в нормальных условиях. Я видел ребят из Молдавии, моих спутников. Им обильного обеда не хватало. Видать дома они наголодались вдоволь. Они подбирали на столах не съеденный хлеб, брали с собой, и часто подходили к окну раздачи пищи, как здесь называли амбразуре, чтобы попросить добавки. После обеда сразу было построение. Знакомый мне капитан-лейтенант вызвал со строя призывников, которые строились в отдельную колонну. В этой колонне оказался и я. Первоначальный строй отвели. К нам подошёл старший лейтенант в армейской форме. Подтянутый, высокий, худощавый, с острым взглядом, спокойной походкой он внушал какое-то уважение. Став перед строем, он представился нам негромко, но внятно: - Я, старший лейтенант Семаков Пётр Иванович, ваш командир роты. Сейчас мы отправляемся в посёлок Роста, где размещён наш 147 Отдельный стрелково - строительный батальон. Там вы будете проходить срочную службу. Знакомиться с каждым из вас будем на месте, в части.

 

Он перестроил строй для удобной посадки. Подъехали два грузовика ЗИС и под командованием двух сержантов мы погрузились на машины, соблюдая этикет прописанный уставом посадки на автотранспорт. Сержант спросил нас, никто ли не забыл личные вещи, нет ли каких-либо притензий к персоналу экипажа. Получив от нас отрицательные ответы, младший сержант, который ехал с нами в кузове, ладонью легко хлопнул по кабине. ЗИСы зло зарычали своими старыми моторами, и мы поехали к месту нашей дислокации. Машины двигались по дороге, как инвалиды, припадая на обе ноги. Я узнал дорогу, по которой мы шли той злосчастной ночью. Здесь при солнце трудно проехать, а ночью и подавно. Но вот мы добрались к мощённой дороге, которая под прямым углом пересекала нашу. Свернув на неё, машины, как рысаки понесли нас к себе домой.

- Мы выехали на дорогу Мурманск-Ваенга, - как настоящий ГИД  объявил младший сержант.

 

Однако машины скоро потеряли свой норов. Начался подъём на сопку. Опять завыли моторы Из глушителей началась стрельба. Кузов был окутан дымом и запахом бензина.

- Здесь в сопках много железняка, который сбивает искру зажигания. - доложил наш сопровождающий.

 

Дальше последовали Губа грязная, посёлок Сафонова. Над машиной пронеслась громадная летающая лодка, « Каталина». У самой воды, она элегантно задрала нос, и начала глиссировать по воде, а спустя несколько мгновений, плюхнулась в воду всем своим тяжёлым брюхом. Это зрелище меня потрясло. Машины тяжело поднимались вверх по серпантину, и легко преодолевали спуски.

- Чалмпушка, Росляково, - объявлял сержант, стараясь нас сразу приучить к этим названиям.

 

Мы проехали несколько шлагбаумов, где у сопровождающих проверяли документы. Последовал большой подъём, и мы увидели большую радиоантенну.

- Это Мурманск, - сказал сержант, - но мы туда ехать не будем. Это другой гарнизон, да нам туда и не нужно. Мы уже дома.

 

Мы свернули с широкой дороги и заехали в посёлок Роста. Ещё несколько поворотов и мы подъехали к воротам нашей войсковой части, которая была огорожена деревянным глухим забором. Открылись ворота и мы оказались на широкой площади двора. Машины, отъехав немного от ворот, остановились. Солдат во дворе было мало, однако почти все подошли к машинам и с любопытством рассматривали нас.

 

Территория части представляла собой прямоугольный участок, огороженный деревянным забором. По периметру участка стояли дома барачного типа. Это были уже не кубрики, а казармы. Один дом, со стороны противоположной воротам, был, выдвинут немного вперёд, и имел несколько выходов, здесь находились все службы батальона. Мы сошли с машин. Нас построили в колонну по четыре. Командир роты представил нам старшину роты, который по званию был старшим сержантом.

- Учтите, этот человек на период вашей службы будет вам и мать и отец, - шуткой закончил представление старлей, и ушёл.

 

Подошли четыре младших сержанта и один сержант. Старшина сержанта представил исполняющим обязанности командира взвода, сержант Сергеев. Нас перестроили по ранжиру, дома мы говорили по росту. Так образовались четыре отделения взвода. В каждом отделении был объявлен командир из младших сержантов. Так образовался молодой взвод стройбатовцев. Я был во втором отделении.

 

 

Снимок сделан после принятии присяги

 

Принесли тюк матрасных мешков, и маленьких подушечных мешков. Каждому раздали по одному экземпляру мешков, и строй направился в подсобное хозяйство, где мы наполнили тару свежим душистым сеном. Уходя со двора батальона, мы видели, как старослужащие освобождали комнату, перенося свои постели в другую комнату. Когда мы пришли с матрасами и подушками, в комнате были чисто вымыты полы и нары. Старшина приказал всем зашить подушки и матрасы, обеспечив каждого иглой и нитками, которые каждый отматывал по надобности. Поотделённо мы расположились на нарах. Принесли белоснежные новые простыни, наволочки и байковые одеяла Старшина, взводный, отделённые командиры учили нас, как заправлять постели. У многих сразу не получалось и им пришлось по несколько раз перестилать. В особенности тяжело было на втором ярусе, так как пришлось стоять на узенькой скамеечке приделанной к нарам. Казарма преобразилась, ожила. Воздух наполнился запахом свежего сена. Свои вещи мы сдали коптинармусу в коптёрку. И надо же обладать таким знанием людей, с одной стороны, и таким умением показать себя с другой, чтобы старшина назначил коптинармусом одного из парней, который в вагоне следования был в группе снабженцев Славика. Впоследствии он мне об этом напомнил. Рядом со мной, на втором ярусе разместились ребята из нашего эшелона. Слева, Тимофей Аранович из Лёвского района Молдавии. Высокий широкоплечий парень, с большим носом, занимающим большую часть лица и большими, немного повернувшимися вперёд ушами. Однако, светлоголубые глаза и чёрные большие брови и ресницы делали его довольно симпатичным. О таких парнях говорят, что они имеют успех у женщин. Он был по специальности машинист паровоза. Отец Тимофея был по национальности еврей, мать молдаванка. Он себя считал русским. Справа от меня расположился паренёк среднего роста, косая сажень в плечах, круглоголовый, с большими губами, окаймляющими сравнительно не большой рот. который во время улыбки делил лицо на две равные части, верхнюю часть с добрыми весёлыми глазами и нижнюю- с неизменяемым сдвоенным подбородком, в центре которого выделялась ямочка. Это был мой земляк, с которым мы ехали в одном эшелоне, но в разных вагонах. Далее занимал место москвич Коля Жаров. Вообще он жил в Кунцево, пригороде Москвы. Небольшого роста, широкоплечий, сероглазый молчун. Среди ребят взвода я только сейчас заметил Цыбульского, который опоздал на два часа на сборный пункт, и явился в сопровождении мамы и жены, очень красивой женщины. Много было молдаван из нашего эшелона, многие, из которых не умели говорить на русском языке.

 

С распорядком дня нас ознакомили при одном из построений, которых было много. Нас собирали для того, чтобы каждому не отвечать на общий вопрос, а отвечать на группу вопросов, которые задавала молодёжь.

 

Начали приходить с работы солдаты. Сначало приходили одиночки, затем отделениями в строю, хотя эти группы отделениями назвать было невозможно. Часть солдат были в нарядах, часть работали на круглосуточных циклах работ, часть во вторых сменах. Перед ужином было немного свободного времени. Мы ходили и знакомились с территорией расположения. Кто-то сказал, что он, проходя мимо штаба, через окно штаба видели часового у знамени части. Я зашёл в красный уголок роты. Здесь лежали подшивки газет. На столе лежали шахматы, шашки, домино. На самодельной тумбочке стоял патефон с электромембраной. От тумбочки шли провода к динамикам в коридор и на фасадную стену около курилки, места отведенного для курения.

 

Последовала команда: «Рота на ужин»! Мы построились повзводно, и старшина повёл нас на ужин в нашу столовую. Огромное помещение столовой, как впоследствии выяснилось, предназначалось для демонстрации фильмов. Старшина скомандовал, за какой стол нам садиться, и предупредил нас, что это наш стол на время службы в этой части. Мы сели за стол с двух сторон по 13 человек. Сидевшие сбоку, у прохода к амбразуре, через пару минут к нам на стол принесли кастрюлю каши с мясям и две кастрюли супа, сладкий чай. Хлеб нарезан был пайками. Мне показалось, что если бы хлеб был бы просто нарезан нам бы его хватало, а вот норма сначала показалась малой. Однако, это может, только показалось, потому, что впоследствии добавка уже никому не была нужна. Сельские ребята ели медленно, молча, сосредоточенно, словно священнодействовали. Собирали со стола каждую оброненную крошку и отправляли её в рот. Городские ребята ели быстро, громко разговаривали, ухитряясь во время еды ещё рассказать пару анекдотов. Но вот последовала команда: «Рота, встать, выходи строиться!». Сельские ребята не доевшие хлеб клали в карманы, а к чаю, они и не дотронулись. После ужина, до 22 часов мы слонялись по батальону, посидели в красном уголке, я просмотрел газеты. В особенности интересно было читать нашу газету «На страже Заполярья». За пятнадцать минут до отбоя последовала команда: «Рота, подготовиться к отбою!» Мы помылись, расстелили постели, сложили одежду на скамейку у нар и улеглись. Последовала команда: «Отбой!» Всё затихло. Погас свет. Только у дверей осталась гореть маленькая лампочка.

Взвод заснул мгновенно. День был не столь труден, как насыщен многими событиями и неожиданностями. Казалось, что отбой и подъем, прозвучали одновременно.

 

Одеться было не мудрено, хотя некоторые новослужащие попытались, не открыв глаза стать на ноги, забыв о том, что они спят на втором ярусе. Поэтому их подъём сопровождался матом и громом падавшего тела. А если это тело падало на солдата, вылезавшего с первого яруса, то грохота было меньше, но он коментировался словами, которые я просто не берусь перевести на русский язык. Они были произнесены на татарском, мордовском, молдавском, литовском и прочих языках. Я стал на ноги удачно, надел шаровары, то бишь брюки, ботинки обул на удачно навёрнутые портянки, и одну обмотку, как опытная медсестра начал бинтовать ногу, но далее.. Вот это «Но» всегда преследует новобранца. Я не был исключением. Обмотка, ждавшая своей очереди, чтобы я водрузил её на своё места, была зафутболена бегущим солдатом. Я, как вратарь прыгнул на неё, но тщётно. Она, как серпантин развернулась на полу. Пока я накрутил обмотки, в казарме уже никого не было.


Я остался один. Закрутив обмотки, я вышел из казармы и взял разрешение встать в строй.

- Следующий раз за опоздание в строй я сыграю взводу отбой, - чётко произнес командир взвода сержант Сергеев.

 





<< Назад | Прочтено: 422 | Автор: Дубовой Г. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы