Нет, конечно, не лучшее свое время переживает сегодня наша поэзия; но и не худшее. Александру Сергеевичу можно было бы кое-что дать почитать. Другое дело, смог бы он это оценить или нет? Сегодняшние стихи, возможно, удивили бы его не меньше, чем телефон или фотоаппарат. Ведь вот и Тютчевым, как уверяет Тынянов, он не восхитился: другая оптика, другая система, т.е. малая форма, фрагментарность, дилетантизм, иной звук, иная философия. А разделяла их всего четырехлетняя разница в возрасте да жизнь молодого автора в Германии.

Если Тынянов прав в отношении Тютчева (не все согласны с его доводами), что сказал бы Пушкин о Лермонтове? Молодой Лермонтов, к 1837 году написавший уже и «Ангела» («По небу полуночи ангел летел...») и «Я не унижусь пред тобой...», и «Нет, я не Байрон, я другой...», и «Я жить хочу! Хочу печали...», и «Парус», и «Русалку», медлил предстать перед Пушкиным со своими стихами.

Пушкин не знал Лермонтова. Но Баратынский, переживший Лермонтова на три года, в 1843 году сказал: «О стихах его говорить нечего, потому что он только воспринимал лучшее у Пушкина и других современников». Критическое отношение к стихам Лермонтова характерно для людей пушкинского круга. (Плетнев: «Запоздалый Пушкин по претензиям, без его ума и таланта»; Вяземский: «Лермонтов держался до конца поэтических приемов, которыми Пушкин ознаменовал себя при начале своем... Он не шел вперед. Лира его не звучала новыми струнами. Поэтический горизонт его не расширялся»). С нашей точки зрения, чудовищное непонимание! И струны были как раз «новые».

Кто знает, понравилось бы Пушкину то «небо полуночи», которое так полюбили в эмиграции поэты «парижской ноты»? В 1937 году они противопоставили Пушкину Лермонтова, болезненно отреагировав на официальные юбилейные советские торжества. Адамович, например, писал: «Но у Лермонтова есть ощущение и ожидание чуда, которого у Пушкина нет». Как это нет? У кого нет, у Пушкина? Да вся его поэзия — сплошное чудо!

Но прислушаемся к тому, что говорит Адамович: лермонтовские стихи «ближе к тому, чтобы действительно стать отражением „пламя и света“». В лермонтовской поэзии «присутствует вечность, а черное, с отливом глубокой, бездонной синевы небо, „торжественное и чудное“ служит ей фоном».

Можно, конечно, обидеться за Пушкина. Можно сказать: чего- чего, а вечности и «торжественного и чудного» у него хватает! Только обижаться не следует. И «вечность», и «торжественное и чудное» в его стихах существуют в иной пропорции. И выражены они иными поэтическими средствами. А иначе как бы мы отличили Лермонтова от Пушкина?

И приди Лермонтов к Пушкину в 1836 году, он мог бы и впрямь натолкнуться не на пылкое благословение, а на прохладное одобрение.

По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой...

Какой песне, святой? Пушкин не слишком жаловал этот эпитет. «И тихую песню он пел». Кто «он», ангел? Зачем же в одном предложении пользоваться двумя подлежащими?

Пушкину могли понравиться эти стихи. А могли и напомнить наивный детский рисунок, — и это бы еще ничего. Мог бы он вспомнить и лубочную картинку.

.-.

Надо прямо сказать: среди его ровесников больших поэтов рядом с ним, кроме Баратынского, не было. Отношения с Баратынским не сложились: их пути с конца двадцатых годов разошлись. Тютчев жил в Германии, до 1836 года был Пушкину почти не известен. Мы бы назвали еще Грибоедова, но для него он, скорее, проходил по другому цеху: драматургия... Дельвига назвал он гением: «Свой дар, как жизнь, я тратил без вниманья, Ты гений свой воспитывал в тиши». Впрочем, вряд ли слово «гений» употреблено здесь в нынешнем значении, — иначе такой комплимент мог показаться Дельвигу и насмешкой. Кюхельбекер, Вяземский, и те, кто моложе: Языков, Тепляков, московские поэты «немецкой школы»... Он ценил их, но разница была слишком велика. Другое дело — предшественники: Державин, Крылов, Жуковский, Батюшков, отчасти Д. Давыдов, Гнедич ... Впрочем, любя их, он нередко отзывался о них критически и даже язвительно.

Настоящий большой разговор вел он с античной поэзией, с Библией и Новым Заветом, с Данте, Шекспиром, Кольриджем, Байроном, Мицкевичем...

.-.

«После смерти нам стоять почти что рядом: вы на Пе, а я на эМ», — сказано у Маяковского в «Юбилейном». Между ними «позатесался Надсон», отправленный «на Ща!», и Некрасов, признанный своим: «Этот нам компания — пускай стоит». Все-таки не Сталин сделал Маяковского «лучшим и талантливейшим», сам Маяковский считал себя таким.

«Чересчур страна моя поэтами нища», — и это заявлено в 1924 году, когда рядом с ним писали стихи Ахматова, Кузмин, Мандельштам, Пастернак, только что умерли Блок и Хлебников, был убит Гумилев и совсем недавно съехали за границу Ходасевич, Цветаева, Андрей Белый, Вяч. Иванов, я называю далеко не всех...

Впрочем, отбросив алфавитный порядок, он называет несколько имен: с уважением — Асеева, пренебрежительно — Есенина («балалаечник») и Безыменского («морковный кофе») и с презрением — Дорогойченко, Герасимова, Кириллова, Родова... Это всё, что он смог наскрести.

Но ведь Мандельштам тоже на «эМ»! Ну ладно, Мандельштам, если строго придерживаться алфавита, стоит не «между нами», а перед Маяковским.

Но вот Пастернак, уж он-то точно располагается между Маяковским и Пушкиным. И что же? Маяковский не называет его и делает это, конечно, сознательно. Можно представить, какой обидой был этот преднамеренный пропуск для Пастернака, как раз в это время (1923-24 год) печатавшегося в ЛЕФе у Маяковского. Ни «Сестра моя — жизнь», ни «Темы и варьяции», ни даже «Высокая болезнь», отданная Пастернаком в журнал Маяковского, — не учтены и не приняты во внимание.

А ведь «Юбилейное» — стихотворение программное. Для Пастернака в нем места не нашлось.

Правда, в стихах «Тамара и Демон» он будет назван, но как: «озверев от помарок»! Помню свою детскую, школьную жалость к незадачливому поэту, да еще с такой непоэтической фамилией: уж, конечно, царице Тамаре такой понравиться не мог.

Не знаю, читал ли Маяковский «Египетские ночи». Вряд ли. Но если бы читал, ему должен был бы понравиться пушкинский эпиграф: «- Quel est cet homme? — Ha, c'est un grand talent, il fait de sa voix tout ce qu'il veut. — Il devrait bien, madame, s'en faire une culotte». Попросил бы Лилю или Осю — и они бы ему перевели: «- Кто этот человек? — О, это очень большой талант, он делает из своего голоса всё, что захочет. — Ему бы следовало, мадам, сделать из него себе штаны».

.-.

Наша критика (и публика) ждет не дождется нового Пушкина. То и дело читаешь: когда же появится новый Пушкин? Наша поэзия живет сейчас накануне большого взрыва: может быть, уже грядет новый Пушкин...

Все варианты этой глупости сразу не вспомнишь и не воспроизведешь. Ждут Пушкина, как мессию.

Интересно, как они представляют себе это в реальности? Появляется молодой поэт — и на лбу у него написано: новый Пушкин. Вот он вскакивает из зала на эстраду, достает из-за пазухи поэму «Руслан и Людмила»...

Между тем, если говорить серьезно, без кликушества и религиозных аналогий, опираясь на стихи, то можно с уверенностью сказать: он уже множество раз приходил к нам в новом облике: «Жизнь пуста, безумна и бездонна! Выходи на битву, старый рок! И в ответ — победно и влюбленно — В снежной мгле поет рожок...», «Меж золоченых бань и обелисков славы Есть дева белая, а вкруг густые травы...», «Я изучил науку расставанья В простоволосых жалобах ночных...», «Мы этот май проводим, как в деревне: Спустили шторы, сняли пиджаки...», «Но ни на что не променяем пышный Гранитный город славы и беды, Широких рек сверкающие льды, Бессолнечные, мрачные сады И голос музы еле слышный»...

Тут у меня почти всюду в качестве примера выступает шестистопный ямб. Но это совсем необязательно. Сменю пластинку: «Ни грубой славы, ни гонений От современников не жду, Но сам стригу кусты сирени Вокруг террасы и в саду», «В его устах звучало „завтра“, Как на устах иных „вчера“. Еще не бывших дней жара Воображалась в мыслях кафру...». Или такое, поближе к нам: «Ангел, дней моих хранитель, С лампой в комнате сидел. Он хранил мою обитель, Где лежал я и болел...»

О чем говорить! Могу привести что-нибудь из наших современников: «Но дом недвижен, и забор во тьму ныряет поплавками, и воткнутый в крыльцо топор один следит за топляками...» (Бродский), «И некто там надиктовал на пленку За десять дней почти полсотни сказок, Где воевали мыши да ужи, (Импровизатор — он был враг бумаги)...» (Рейн), «...и это, конечно! — но взгляд бросая на наши равнины, взыскуешь невидимый град из этой духовной чужбины...» (Чухонцев).

А вот из тех, кто помоложе. «Пересохшее горло тритона Золотой скарлатиной забило...» (А. Пурин), «Но пытка — что воде? И Ксеркс тогда Пытался высечь море за обиду, Где грозный царь? А вот она — вода, Течет себе, не подавая виду» (А.Машевский), «Не смущай меня, оттепель, не Обольщай поворотами к лету. Я родился в холодной стране. Честь мала, но оставь мне хоть эту...» (Д.Быков)...

А если кому-то покажется, что эти примеры не абсолютно накладываются на Пушкина, что остается некий зазор, — тем лучше, ничего удивительного, так и должно быть: речь и не идет об имитации и подражании, и Пушкин сегодня писал бы по-другому.

Воистину, «и славен буду я, доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит».

Мне приснилось, что все мы сидим за столом,
В полублеск облачась, в полумрак,
И накрыт он в саду, и бутыли с вином,
И цветы, и прохлада в обнимку с теплом,
И читает стихи Пастернак.
С выраженьем, по-детски, старательней, чем
Это принято, чуть захмелев,
И смеемся, и так это нравится всем,
Только Лермонтов: "Чур, – говорит, – без поэм!
Без поэм и вступления в Леф!"
А туда, где сидит Председатель, взглянуть...
Но, свалившись на стол с лепестка,
Жук пускается в долгий по скатерти путь...
Кто-то встал, кто-то голову клонит на грудь,
Кто-то бедного ловит жука.
И так хочется мне посмотреть хоть разок
На того, кто... Но тень всякий раз
Заслоняет его или чей-то висок,
И последняя ласточка наискосок
Пронеслась, чуть не врезавшись в нас...

Не в Таврическом влажном саду,
Не на Марсовом поле прогретом,
Не в Удельной, куда не пойду,
А поеду за тенью и светом,
Не на Охте, гремящей весь день,
Выхлопную отраву глотая,
А на Мойке-двенадцать сирень
Раньше всех расцветает густая!

Ты угрюм, ты обидой задет
Или мыслью подавлен печальной?
Я дарю тебе этот секрет,
Я делюсь с тобой маленькой тайной:
Здесь, откуда он в вечную тьму
Перешел, в этом дворике тесном
Зацветает и жмется к нему,
Обступив его чудом воскресным.