RC

Прошлое - родина души человека (Генрих Гейне)

Логин

Пароль или логин неверны

Введите ваш E-Mail, который вы задавали при регистрации, и мы вышлем вам новый пароль.



 При помощи аккаунта в соцсетях


Темы


Воспоминания

День памяти Блокады уходит в прошлое, но сама память — остается.

Мой друг по Фейсбуку - Irina Rashba - прислала ссылку на семейные мемуары о Блокаде.  Это очень небольшой текст, разбитый на совсем крошечные истории. Но каждая из этих историй - отдельная Блокадная Книга. Трагедия, которая заставляет невольно закрыть глаза и задуматься о чём-то неизмеримо большем, чем голод.

Спасибо Вам еще раз... Это одни из самых кошмарных и человечных воспоминаний о Блокаде, которые я когда-либо читал...Если я буду писать о Блокаде еще, то, конечно, этот источник будет для меня одним из самых ярких...

И передайте от меня Вашим свекровям огромную благодарность за этот прекрасно написанный текст.

                                                                     Даниил Коцюбинский - историк

 

 

А. Брук, К. Рашба

 

Блокада в отдельно взятой коммунальной квартире

 

Несколько десятилетий трагедия сотен тысяч ленинградцев, брошенных на произвол судьбы, замалчивалась властями. Террор и пропаганда устрашения делали свое дело — блокадники молчали. Но годы шли, проходили десятилетия, и стало известно многое.

 

Ленинград, 1982 год. (Басков переулок, дом 21, кв.2).

Мы, Алла и Кира, в гостях у своей тети Эмилии Борисовны Габер (папиной сестры).

Сидим за большим круглым столом, покрытым расшитой тетей Милей скатертью. На серой холщовой ткани горят алые маки и склонили скромные головки нежные незабудки. Низко над столом – оранжевый абажур с кистями, отбрасывающий легкую тень на старомодную мебель.

Мы с сестрой слушаем неторопливый рассказ о том, что происходило здесь, в этой большой  ленинградской коммунальной квартире очень давно, лет сорок назад.

Тетя Миля угощает нас чаем с пирогом из песочного теста, смазанным клюквенным вареньем. Она нарезает пирог маленькими треугольничками и каждую крошечку, оставшуюся на ноже, кладет в рот, приговаривая: „Не удивляйтесь, блокадная привычка».

 

  Жиличка  

В январе 1942 г. в соседнюю комнату вселили погорельцев – женщину с маленькими детьми. Я их видела всего один раз, когда они, с трудом волоча ноги, медленно продвигались по длинному темному коридору. Затем, в который уже раз, слышу за дверью странное шуршание: это жиличка тащит положенное на клеенку тело очередного умершего ребенка. Протащит мать завернутый в тряпье сверток по коридору, затем – по ступеням лестницы и оставит на улице у парадного входа. Проедут по Баскову переулку сборщики трупов, зацепят тело крюком и бросят его в грузовик.

Смерть никого не удивляет, к ней относятся равнодушно.

Вскоре комната опустела:  нет детей, пропала и мать. Куда она подевалась? Сошла ли с ума?  Может быть, погибла в обстреле? Никому до нее дела нет.   

 

   Варежка     

Всю ночь обстреливали. Сплю урывками. Стараюсь согреться, прижав к себе своего любимца кота Катушку. На часах – 4 утра. Голод гонит меня в очередь за хлебом. С трудом передвигая отекшие ноги, двигаюсь в сторону Литейного проспекта в надежде отоварить хлебную карточку. На углу улиц Некрасова и Маяковского изможденный подросток еле слышным голосом умоляет помочь ему подняться. Люди проходят мимо. Я, как и все, безучастна к его просьбе. Нет у меня сил не только помочь, но и посочувствовать человеку.

На обратном пути на том месте, где умолял о помощи мальчик – небольшой заснеженный сугроб, и видна лишь окоченевшая рука в красной варежке.

 

    Нападение

С пяти утра стоим в очереди у булочной. Лица людей такие же серые, как и это предрассветное утро. В громкоговоритель объявляют о воздушном налете. Где-то гремит совсем рядом, однако никто из очереди не уходит. Цепочка изможденных тел прижимается к стенам домов, каждый надеется: авось пронесет.

О чем думаю я, стоя в этом нескончаемом хвосте? Конечно, о хлебе. Главное – не смалодушничать, не сунуть в рот всю полученную пайку. Надо заставить себя донести хлеб до дома, разрезать его на маленькие кубики, подсушить и распределить на три дня. Кто знает, останутся ли еще силы дойти до булочной в следующий раз?

Медленно, но продвигаюсь к заветной цели. Впускают по два человека. Протягиваю свою карточку, цепко слежу за тем, чтобы продавщица не вырезала лишний купон или не украла довесок. Заворачиваю полученный драгоценный кусочек хлеба в холщовую тряпочку, прижимаю его к груди и протискиваюсь сквозь страждущих.  Вдруг – толчок, и мой хлеб – в руке мальчишки. Я кричу тонким противным голосом, стараюсь вырвать хлеб из его рук, но он запихивает его в рот и глотает, глотает...

Я бью ребенка сумкой по рукам, по голове, по лицу. Что это было со мной? Помешательство? Известно, что голод забирает у человека не только физические силы, но и сжирает его мозг...         

 

     Суп

Пока хватает сил, хожу на работу в сапожную мастерскую — чиню солдатскую обувь (пригодилась специальность, полученная в тяжелые двадцатые годы). В бригаде у нас одни  женщины, трудимся под девизом  «Всё для фронта, всё для победы».

В моей промерзшей комнате остается истощенное голодом облезлое и беззубое, но по-прежнему ласковое, преданное существо – кот Катушка. Перед уходом на работу готовлю обед нам на двоих:  разогреваю на спиртовке немного драгоценной воды с замоченным в ней сухарем и несколькими зернами овсяной крупы.     

Однажды на работе в ужасе вспоминаю, что оставила кастрюльку с супом без крышки. Трясущимися руками открываю дверь своей комнаты и вижу:  лежит мой Катушка на подоконнике, прижался носом к кастрюльке. Суп цел.

 

    Бегство с позиций  

Получила повестку, меня мобилизовали на строительство земляных рвов в пригороде Ленинграда. Вместе с женщинами и подростками ездим на работу на городском транспорте. Через какое-то время транспорт функционировать перестал. Получили приказ оставаться на рабочих местах и на ночь. Это был тяжелейший физический труд, практически без отдыха и к тому времени уже с достаточно скудной едой. Спали в небольшом помещении сельсовета вповалку на полу. Ежедневно во время краткого отдыха политинформатор зачитывал нам сводки о положении дел на фронте. В основном это были вполне оптимистические сведения. И вдруг страшная весть: передовые немецкие части – рядом с нами. В течение ближайшего часа мы можем быть захвачены.

Что делать? Бежать? А вдруг это провокация, и наше бегство будет расценено как дезертирство? Это же неминуемый военный трибунал! И все-таки мы побежали. К счастью, бегство с позиций осталось без последствий. К тому времени начальству уже было не до нас.

 

   Письмо-треугольник из прошлой жизни  

Из небольшого старенького ридикюля с аккуратной надписью «Ценные документы» достает тетя Миля письмо со штампом «Полевая почта 86716-И»  и с надписью «Проверено военной цензурой».   

Пожелтевшая от времени бумага хранит память о человеке, которому оставалось жить считанные дни. Это последнее письмо с фронта прислал брат нашей мамы Николай Бржезяк.

 

 

Кира и Алла Габер. Ленинград, 1941г.

 

«Здравствуйте, уважаемая Эмилия Борисовна! Я пока жив и здоров. Нахожусь всё время в боях за наш город. Благодарен Вам за письма, которые придают мне силы и уверенность в скорой победе. Очень прошу не забывать ставить меня в известность относительно судьбы моей сестры и детишек Аллы и Киры. Я часто думаю, что можно предпринять, чтобы выяснить их местонахождение. Мысль о том, что они могли попасть в руки фашистов, гоню прочь».

        Ваш Николай  13.02 44 г.»

Он погиб в Эстонии  20.02.44 г. Впервые мы с Кирой узнали о том, что перед самой гибелью он думал о нашей судьбе, надеялся, что мы спасемся. Его надежды оправдались. Нас освободили 14 апреля 1944 г. Однако ему это узнать было уже не суждено...

 

   Стоит ли жить?

Силы иссякли полностью, на работу ходить уже не могу, а, следовательно, лишилась рабочей карточки. Лежу в постели отрешившись от всего, нет мыслей о будущем, забыто и прошлое — голод затмил всё.

Единственное, что осталось — сухонький тихий кот, который греет мне душу. В один из таких безысходных дней обстрелы пришлись на наш «квадрат». Устрашающий гул приближающегося снаряда первым почуял Катушка – судорожно стал он выбираться из-под груды одеял, старался растормошить меня, тычась своей мордочкой мне в лицо, и умудрился больно прикусить своим уже беззубым ртом дряблую мою щеку. Откуда взялись у меня силы, но я вскочила, чтобы наказать мерзавца, как именно в этот момент раздался невероятный грохот, треск выбитых рам, звон стекла. Комната наполнилась смрадом, клубами пыли и гари. Бросила взгляд на свою кровать — горит подушка.

Спаситель мой прижался ко мне всем своим тощим тельцем и мелко дрожал. Я разжевала кусочек сухаря и дала ему слизать с ладони. Мякишек  уже давно закончился, но он все лизал и лизал мои пальцы, будто понимал, что я отдала ему самое ценное в этой страшной голодной жизни.

Так и сидели мы, прижавшись друг к другу, в разгромленной взрывной волной комнате – два едва живых существа, покинутых всеми. Мысль промелькнула: может, было бы лучше погибнуть сегодня, чем остаться живой и тем продлить мучения?

Проскользнул однажды Катушка в приоткрытую дверь в коридор – жизнь его была предрешена... Сухонькие лапки любимца валялись среди хлама и нечистот.

Впервые за месяцы ужасающего голода и страданий я плакала навзрыд, искренне удивляясь тому, что, оказывается, существуют еще во мне настоящие человеческие чувства.

 

 На долгую память

Зимой 1941 года в маленькую комнату возле кухни вселили студентку Академии художеств. Не раз приходила она ко мне, пытаясь найти единственное, что нам оставила блокада – общение.

Сидим с нею в валенках, платках и зимних пальто. Каждая занимается своим делом. Я  сапожничаю или ставлю заплаты на старое белье, она рисует с натуры масляными красками на куске старой фанеры мой старинный письменный столик. Столик этот, как и всё, что нас окружало в ту страшную зиму, потускнел от копоти стоящей на нем керосинки, старой фитильной лампы с закопченным стеклом, спичек и огрызков свечей.

Чтобы хоть как-то согреться, пьем теплую воду каждая со своим сухарем. В который уже раз рассказываю ей, как перед самой войной, делая уборку к майским праздникам, вынесла на помойку изрядно пожелтевшую от старости сахарную «голову».

Однако всё реже моя художница заходит ко мне: дистрофия забирает последние ее силы.

В январе 1942 г. ей дали койку в больнице, откуда она уже не вышла. Где-то в безымянной общей могиле разделила она участь тысяч умерших ленинградцев.

Эта талантливая девочка оставила память о себе не только в моем сердце, но и в прекрасной картине, написанной ее рукой в последние недели ее короткой жизни.

Мой письменный столик написан с изумительной точностью. Элегантные детали светятся натуральным блеском, полированная столешница притягивает восхищенный взгляд. А где же стоявшие на ней атрибуты голодных блокадных дней: керосинка, свечи, спички ?  Нет, этого всего нет. На столике изображен прекрасный натюрморт — несколько яблок в натуральную величину, груша с маленькой червоточинкой, элегантная чашечка из тонкого, почти прозрачного фарфора, наполненная хорошо заваренным чаем, и булочка-сайка.

Что хотела выразить этой картиной двадцатилетняя художница? Конечно, главную ее мечту — выжить. Мечта не сбылась…

 

  Освобождение

В январе 1944 года блокада была снята. Появилась долгожданная еда, а с нею и надежда на новую жизнь, которая, как оказалось, не очень-то спешила вернуться к нам. В нашем коридоре появился электрический свет, установили коммунальный телефон, по которому,  однако, люди боялись сказать лишнее слово. Возобновившиеся репрессии заставляли держать язык за зубами. Вот и в нашу квартиру пришли с арестом. Взяли соседа, тихого незлобивого человека – работника театра. Кто-то, вероятно, про себя подумал: «Зря не берут». Кто-то порадовался тому, что освободилась конфорка на плите коммунальной кухни. Опустевшие в блокаду комнаты заполнились бежавшим из разоренных деревень народом. Квартира превратилась в сплошной людской муравейник. Склоки из-за очереди в туалет, счетов за электричество, уборки мест общего пользования сопровождают жильцов нашей квартиры и поныне. Не оправдавшиеся надежды на достойную послевоенную жизнь, серый быт и страх перед возможностью быть оклеветанным сделали нас скрытными и подозрительными.

 

P.S.

Всего лишь несколькими короткими фразами охарактеризовала Эмилия Борисовна зловещий период репрессий в довоенном и послевоенном СССР:

«Прихожу на работу, открываю выдвижной ящик письменного стола и читаю оставленную для себя памятку: «МОЛЧИ !»  

      

  Воспоминания Эмилии Борисовны Габер записала Алла Брук.   

 

На стр. автора




<< Назад | Прочтено: 81 | Автор: Рашба К. |



Комментарии (0)
  • Редакция не несет ответственности за содержание блогов и за используемые в блогах картинки и фотографии.
    Мнение редакции не всегда совпадает с мнением автора.


    Оставить комментарий могут только зарегистрированные пользователи портала.

    Войти >>

Удалить комментарий?


Внимание: Все ответы на этот комментарий, будут также удалены!

Авторы